Петербургский фельетонист

В Петербурге – то ли дело?
В Петербурге – просто рай.
Не робей… Пиши лишь смело
Да деньжонки зашибай!

Adieu. Я твой whilst this machine is to him, как говорит Гамлет…»

По приезде в Петербург фельетонист завивается у Фаге, покупает галстук у Чуркина, шляпу у Фалелеева, пахучие перчатки под вывескою Оленя, надевает синий сюртучок с бранденбурами и кистями работы портного под вывескою: «Au Journal» и идет гулять по Невскому проспекту. В таком щегольском наряде он очень хорош! И, вероятно, чувствуя это, он появляется в первый раз на поприще фельетонное под псевдонимом «Светского человека». Его сюртучок с бранденбурами и кистями оправдывает смелость такой выходки. Дебюты фельетониста блистательны. Он подражает игривому и остроумному языку Жанена. Вот выдержка из них:

«Самая восхитительная, самая упоительная, самая новая и в одно и то же время самая старая новость в Петербурге – осень!.. О да… осень, грязная, бледная, холодная, сырая, без солнышка, с седым небом, с седыми днями, с темными ночами…»

«В Летнем саду грустно: желтые листья лежат на дорожках, как клочки разорванной бумаги на полу в кабинете писателя или как папильотки в будуаре аристократки; гуляющих почти нет. Летний сад весною и осенью – какая безграничная разница! Это свет и тьма, день и ночь, улыбка и слезы (осень в Петербурге дождливая)… Многие жалуются на петербургский климат; но всем и каждому известно, что уже в апреле месяце в Летнем саду повсюду цветут розы – прелестные, пышные, роскошные, душистые, упоительные; между этими розами встречаются и лилеи – нежные, прозрачные, белее карарского мрамора, даже ярче русского снега, озаренного русским солнцем!..»

Фельетонист мой определяется в департамент.

Он принимается за службу ревностно; он приходит в департамент первый и уходит последний… Столоначальник им чрезвычайно доволен и даже, разговаривая об нем однажды с начальником отделения, выражается про него так: «Это, я вам доложу, Иван Кузьмич, такой молодой человек… такой, что просто я вам скажу ну! – если он будет все так продолжать… Ну, так тогда пойдет далеко, будет благонадежным чиновником».

Но увы! Мой герой не оправдывает надежд своего столоначальника… Через два месяца служба надоедает ему. Он перестает ходить в департамент и, после замечания начальника отделения о нерадении, выходит в отставку.

– Я вышел в отставку затем, – говорит он одному своему трактирному приятелю, – затем, мон-шер, чтоб, знаешь, посерьезнее этак на свободе заняться литературой.

Александрийским театром фельетонист недоволен, однако он не пропускает ни одного спектакля, отзываясь тем, будто ходит по должности (на последнее слово он сильно напирает); актеры ему не нравятся; однако он знакомится почти со всеми и даже находит себе много истинных друзей между ними. Он не только посвящает себя во все мелочные закулисные сплетни, но даже лично принимает в них деятельное участие. Этим отзываются все его театральные статейки. Он выбирает одного актера (с которым никак не мог сойтись по-приятельски) и одну актрису (которая находится под гневом его друга-актера) – и этих двух он громит в каждой своей статейке во имя искусства, и перед их фамилиями ставит обыкновенно по четыре восклицательные знака в скобках. Над публикою Александрийского театра он подсмеивается, а между тем половина партера в этом театре состоит из его задушевных приятелей, хотя он не более полугода в Петербурге…

Он входит в кресла, сбрасывая свою шинель на руки капельдинера, который кланяется ему и говорит с приятностию: «Здравствуйте, батюшка Петр Семеныч». Фельетонист протирает очки и глаза и спрашивает у капельдинера: «Что? начали?» – «Нет-с еще-с…» Значительно улыбаясь, с чувством собственного достоинства, он подходит к своему другу, литературному фактору, который, несмотря на совершенную безграмотность, приобрел себе некоторую известность в литературе изданием кое-каких литературных пьесок, альманахов и разных другого рода книжонок, ловко идущих с рук.

– Здравствуй, душа, – говорит ему фельетонист, трепля его по плечу.

Фактор оглядывается.

– А! Петя! Что это у тебя заспанные глаза?

Фельетонист поправляет очки.

– Что-то заспался, братец.

– Послушай-ка, Петя, знаешь…

Фактор наклоняется к уху фельетониста и шепчет… Слышны только некоторые отдельные слова: кутили; пьяный; издаю; ее расхвалить; «Репертуар»… душка; мне обещал… «Пчела»… «Инвалид»… Фактор грозит пальцем фельетонисту и хохочет, приговаривая:

– Экая ты шельма, братец! Минута молчания.

Фактор со вниманием осматривает первый ряд кресел и потом стремительно обертывается к фельетонисту:

– Петя, Петя, посмотри-ка, кто затесался в первый-то ряд…

Фельетонист протирает очки.

– Ба, ба, ба! да это наш Максим Петрович?

Максим Петрович, или, правильнее, Максим Петров, – книгопродавец, и притом книгопродавец «добросовестный». Так по крайней мере величают его «добросовестные» журналисты.

Мой герой, разумеется, в самых приятельских отношениях, на самой короткой ноге с «добросовестным» книгопродавцем.

– Максим Петрович, Максим Петрович!.. – бормочет он дружески, кивая ему головой и маня его рукою…

Книгопродавец, отягощенный галантерейностями, подходит к фельетонисту и фактору, которые с чувством пожимают ему руку.

– Ай да Максим Петрович! Экой франт!.. – восклицает фельетонист, осматривая с ног до головы книгопродавца. – Нечего сказать, мастер одеваться.

Книгопродавец ухмыляется.

– Что же-с… ничего-с, – говорит он, приятно обдергиваясь…

В эту минуту к ним подходит офицер, имеющий некоторое поползновение к литературе и сочинивший водевильчик. Снова взаимное пожимание рук.

Офицер посматривает с чувством на фельетониста.

– С каким наслаждением, – говорит ему офицер, – я прочел вашу последнюю статейку о бенефисе Толченова… Как живо вы это все умеете описать, и как это у вас все выходит… так и льется точно вот как будто…

Офицер останавливается, потому что решительно не знает что сказать далее.

Да-с, – замечает «добросовестный» книгопродавец, – уж они на это мастера… Прелесь какое у них перо! Так и нижут-с, ей-богу.

Глазки фельетониста принимают масленое выражение… Он тает от этих похвал.

– Петр Семеныч, – продолжает книгопродавец, – после спектактеля не зайтить ли в ресторанчик?.. Выпить бы бутылочку другую шампанского не мешало.

– С удовольствием…

Занавес поднимается. Во время представления фактор значительно перемигивается с фельетонистом.

После спектакля все эти господа отправляются ужинать на счет «добросовестного» книгопродавца…

Славно и весело жить в Петербурге! Петербургская жизнь сильно нравится моему фельетонисту… Особенно он любит обедать на счет литературного фактора и ужинать на счет «добросовестного» книгопродавца. Вино прекрасное, и разговоры также не дурны. За этими обедами и ужинами ему не раз удавалось между прочим скропать несколько удачных куплетцев вместе с одним актером. И куплетцам этим, говорят, очень аплодируют на сцене Александрийского театра.

Фельетонист, кроме водевильчиков, занимается также сочинением повестей. В этих повестях героини – по большей части идеальные и чувствительные, омарлинизированные девицы, страстные охотницы до поэзии, легкие, дымчатые, туманные, у которых волосы

…с неистовым извивом
И заключены, как сталь,
В бесконечную спираль!

а герои – юноши бурные, стремящиеся куда-то и к чему-то, с клокочущими страстями, презирающие все земное и повседневное, порывающиеся непрестанно ввысь и рассуждающие у Излера за растегайчиком о высоком и прекрасном, – потягивая, по энергическому выражению одного из наших поэтов, нервный сок винограда,

…струю кроваву
До осушки стклянных дон!

Эти идеальные девицы приковывают обыкновенно себя к судьбам этих бурных юношей, – и повести разрешаются трагически…

В первые дни своего пребывания в Петербурге фельетонист очень сердится на недобросовестность некоторых петербургских журналистов и газетчиков, авторитеты которых основаны на двадцатипятилетней давности; он сильно бранит их, потому что оскорблен ими. До него дошли слухи, что эти двадцатипятилетные авторитеты называют его недоучившимся мальчишкой, – и он хочет жестоко отделать их в какой-то статейке.