Белая горячка

– Я и кисть не брал в руки с тех пор, как мы с тобой расстались.

– Гм! Хорошо. В Москве так и следует. Здесь только все много говорят, а никто ничего не делает. Теперь я посмотрю твою комнату. Ба! что это? Виктор Гюго! у тебя Гюго? Ведь ты прежде сходил с ума от немцев?..

– Я и теперь сходку от них с ума.

– А эта книга зачем?

– Меня заставила прочесть несколько стихотворений княжна и хотела, чтобы я непременно ими восхищался.

– Заставила?.. княжна? а что, у нее смазливенькое личико?

– Она чудо как хороша!

– И читает стихи?

– Французские и английские, а твоих стихов она не читала.

– Моих? Я и пишу не для этих княжен, а для той, которая… Ну, да что говорить об этом? Скажи-ка, какое впечатление произвела на тебя Москва?

– Для той, которая… Поздравляю тебя, ты влюблен.

– Ни слова об этом. Что, в Москве скучно?

– Нет, ты не угадал. Эти месяцы для меня прошли, как один день. Я очень полюбил Москву.

Рябинин качал головой.

– Молодость, молодость! Что же ты нашел здесь? Местоположение, правда, недурное, довольно гористое, церкви с позолоченными главами…

– И тебе эти шутки не наскучили?

– Какие шутки? я говорю от души. Истинно-то хорошего ты, верно, здесь и не заметил…

– Чего это?

– Да что в Москве всего лучше? При этом вопросе я призадумался.

– Так и есть – не знает!

– Что же такое? Кремль?

– Вот куда зашел: Кремль!

– Калачи?

– Не то! – Английский клуб, и в нем кулебяка. Славная кулебяка! тесто сдобное, рассыпчатое, куски большие…

Узнаешь ли ты его? Вспоминаешь ли то время, когда мы сиживали вместе, с таким удовольствием внимая речам его и дивясь его способности мешать шутки с делом?

– Впрочем, я не прочь пожить в Москве, – продолжал он. – Я отдохну здесь. В Петербурге надоели мне и приятели и враги. Все значительные петербургские журналисты меня хвалили и хвалят, хотя их похвалы глупы, но все-таки похвалы. А вот недавно, – говорят, я сам не читал, – появились в журналистике какие-то проклятые насекомые, шмели – и точно слышу, жужжит что-то над самым ухом, того и гляди, что укусит. Я давно бы раздавил этих шмелей, но руку лень приподнять…

До трех часов утра просидели мы с ним, разговаривая о будущей нашей поездке в чужие края, о князе, его семействе и о прочем.

17 июля.

Князь с каждым днем начинает чувствовать более и более расположение к Рябинину. Резкая, немного странная манера, вечно-таинственный вид знатока, уменье действовать незаметно на самолюбие, придавая речам сухость и далее грубость, порою истинно-поэтическое одушевление – все это вместе, чем вполне обладает наш приятель, действует необычайно на князя…

Рябинин ходит с ним по залам и останавливается беспрерывно перед картинами, восхищается ими и уверяет, что таких драгоценностей, как у него, нет даже и в петербургском Эрмитаже. Однажды мы втроем ходили в большой зале. Рябинин посмотрел на одну картину, остановился, поднял руки вверх и с жаром воскликнул:

– Это оригинал, князь, поверьте мне, оригинал! я узнаю в этой картине Франциска Альбани. У него вся манера Анибала Карачча, так что иные произведения Альбани невглядевшийся глаз может смешать с созданиями Карачча. Хотя в Альбани нет своего, типического, но он замечательный мастер. Позвольте, дайте вглядеться в эту фигуру. Ба! да это редкость… Венецианской школы… Тинторет! настоящий Тинторет!.. Славная у вас галерея, князь… И знаете ли, что я сказку вам? я рад, что у вас мало картин немецкой школы… Хороши они, эти Дюреры, но можно обойтись и без них. Не люблю немцев, откровенно признаюсь вам, – народ отвлеченный… Один Шиллер, да и тот не немец, а итальянец…

– Как итальянец? – спросил удивленный князь.

– Натура южная; здесь вот, в левом-то боку, горячо, пламенно… С каким омерзением смотрел он на своих злодеев, вызванных им на божий свет из глубины поэтического духа, и с какою любовию на свои чистейшие создания, на маркиза Позу, на Телля! Его драмы – это вдохновенные импровизации. Итальянец! настоящий итальянец!

– А Гете? разве вы Гете ставите ниже? – Князь пристально посмотрел на Рябинина.

– Гете – великий гений, так; но в нем есть душок этой немецкой философии, которая больно мне не по сердцу.

– Да, правда, – заметил князь, – вся эта философия – заносчивость, бред; однако Гете… Но растолкуйте мне, откуда вы набрались таких сведений в живописи, ни раза не ездив в чужие края? У вас глаз необыкновенно меткий и верный.

Рябинин улыбнулся.

– Откуда набрался? Читал, и читал много и долго, не пугался книг in folio; глядел, и глядел пристально на то, что было у меня перед глазами; проводил недели и месяцы в Эрмитаже; ловил художников прямо с парохода, только что из Италии, и расспрашивал их о чудесах искусства, соображал с тем, что вычитал, и помаленьку входил в мир художественный. Мои друзья, князь, вот они, – и Рябинин положил руку на мое плечо, – живописцы, музыканты, все артисты… Люди с дарованием как-то любят меня и бегут ко мне, а я благодарю за это бога!

– Жаль, – сказал князь, – право, жаль, что я не имел удовольствия прежде познакомиться с вами…

– А я вас знал и прежде, князь, по слухам, и уважал вас за вашу любовь к искусствам и за внимание к нам, бедным артистам. Спасибо вам за то, что хотите меня ввести в самый храм, где священнодействовали великие художники, в эту благословенную Италию. Без вас у меня не было средств войти в этот храм.

Князь с большою приятностью посмотрел на Рябинина.

– Я уже говорил г. Средневскому, что мне известен каждый уголок этого храма. И мы будем вместе ходить везде… Наши путевые записки могут быть очень интересны, не правда ли?

– Это будут не простые записки… (Рябинин подошел к князю и взял его за руку), а монументальная книга для художеств!

Глаза князя заблистали от удовольствия.

– Хочется мне посмотреть в Болонии на св. Петра Гвидо Рени, – продолжал Рябинин, задумываясь, – разные толки об нем: иные его превозносят до небес, другие умеренно отзываются о нем…

– Как? кто же из видевших эту картину может без восторга говорить о ней? – произнес князь. – Это chef d'oeuvre. Голова апостола Петра и другого апостола, который утешает его, это такие головы! в них столько выражения! К тому же нежность колорита, отчетливость в отделке… Помилуйте, да эта картина – чудо!

– Так, я заранее знал, что вы это скажете. Все истинные знатоки художеств, а не самозванцы, отзываются о св. Петре, как вы. Уж эти мне самозванцы-любители! Я человек простой и откровенный, князь, – вы это видите, – и этих господ отделываю по-своему, без жалости, кто бы они таковы ни были…

– Так и должно; вы делаете очень хорошо, – подхватил князь, – обман надобно всегда изобличать!

– Неужели, – сказал я Рябинину, когда мы остались с ним вдвоем, – неужели тебе не жаль морочить князя и так недобросовестно льстить его слабости к художествам? Мне всегда досадно, когда ты так говоришь с ним, как говорил сейчас. Знаешь ли? в нем столько хорошего, что, будь какая-нибудь возможность, я открыл бы ему глаза, я показал бы ему смешную его сторону…

– Долго ли ты будешь ребячиться? – отвечал мне чудак наш, – пора перестать! Брось нелепую мысль исправлять людей. Невинное дитя мое, если ты вздумаешь выводить их, по своему добродушию, из заблуждений, в которых они погрязли, как в тине, горе тебе! они нападут на тебя и растерзают тебя… И что за дело тебе до других? Пусть тешатся своими погремушками; бренчи и ты перед ними, а исподтишка улыбайся. Тогда они будут хвалить и превозносить тебя. Я уверен, что князь теперь от меня в восторге, а заговори-ка я с ним другим языком, он посмотрел бы на меня с презрением и, встречаясь со мною, отворачивался бы от меня… Не забудь, что он нужен нам. Мы его станем водить за нос; он будет нами доволен, мы им, а русская публика всеми нами за дешевое, но великолепное издание путевых записок с гравюрами, на веленевой бумаге…