Афганский тюльпан

– Два. Сколько там набежало?

– Рук уже не хватает. Девятнадцать. Много. Но не шестьдесят.

– Шестьдесят два. Форамен процессус трансверзус. Так, потом сверху ещё у нас… Аркус антериор и аркус постериор, это у атланта две дуги. Там вообще соединение очень сложное между атлантом и аксисом, хитрое. Вертится всё вокруг зуба. Зуб, кстати, дэнс. Что у аксиса, что зубы во рту называются одинаково. И чтобы соединиться, у них есть туберкулюм антериор и фовеа дентис на атланте…

Он даже стал показывать на пальцах, как там что и куда зацепляется. Мама в ответ лишь улыбалась и выкладывала на стол из вазочки маленькие сушки с маком, которыми обозначала подсчёт терминов. Когда сын спустился по позвоночному столбу до самого низа, все сушки оказались на столе – штук тридцать с лишним (не считая десяти загнутых в начале пальцев). Затем она стала просто кивать на каждое новое слово, сказанное на латыни, перестав их подсчитывать.

Миша этого не замечал и всё шпарил, шпарил ей свежевыученные термины, не забывая про рёберные ямки, сосцевидные отростки, тазовые крестцовые отверстия и прочие анатомические особенности человеческого позвоночника. Заметив, что сушки давно закончились, он спросил:

– Сколько?

Она пожала плечами и улыбнулась:

– Мне кажется, что за сотню перевалило, сынок. Думаю, можно остановиться. Ты выиграл.

– Да мы ж не играли, – возмутился он. – Ты сказала, что не веришь…

– Я не говорила такого. Я в принципе так не могу сформулировать. Скажем, я слегка засомневалась. Для поддержания разговора. И ты все мои сомнения рассеял, – она развела руками, а потом вернула сушки со стола обратно в вазочку. – Иначе бы как я узнала, что вы там проходите и в каком объёме. А мне, между прочим, интересно, Миша. Очень.

Сын замолчал, переваривая услышанное, потом отхлебнул горячего чаю, раздавил в кулаке сушку, которой пару минут назад мама обозначила отросток в позвонке.

– Со следующей недели череп начинаем, – задумчиво сказал он. – Надо бы попробовать в общаге его найти, чтобы заниматься помимо кафедры.

– Да, там многое можно найти, – согласилась мама.

И была права. В комнатах можно было встретить что угодно. На стенах часто висели кости рук и ног, слегка желтоватые от времени и пыли и соединённые проволочными петлями, имитирующими ход суставов. Первокурсники учили на них всякие поверхности, выемки и бугорочки, а во времена шумных вечеринок пугали трясущимися кистями друг друга, хотя впечатлить этим в общаге мединститута было нереально.

В нескольких комнатах – Миша слышал об этом – можно было договориться и взять на время череп целиком или его фрагменты. Делали черепа санитары из морга. Они вываривали в вёдрах головы бомжей, после чего на выходе получали препарат, пахнущий формалином и немного похожий внешним видом на пластмассовый. Кому-то он был нужен для учёбы, кому-то в качестве жуткого украшения или талисмана – Филатов цен не знал и покупать не собирался, а вот взять в аренду за консервы или ещё за какую-нибудь еду был готов.

Он видел один такой – в электричке его вёз домой старшекурсник, который заснул, сидя у прохода, а его приятели, зная о содержимом сумки, немного расстегнули на ней «молнию» и выставили череп наружу. Проходящие мимо продавцы газет и пива вздрагивали, видя, как на них из спортивной сумки пялятся пустые глазницы, и даже забывали предлагать свой продукт, чуть ли не пробегая мимо. Студенты давились со смеху, а Миша молча завидовал хозяину черепа.

Самым ценным из хранившегося в общаге была коллекция препаратов по гистологии, госэкзамен по которой сдавался после третьего семестра. Коробка со стёклами, где были окрашены и зафиксированы срезы разных тканей, шла в комплекте с микроскопом. Раздобыть её было сложно, она всегда находилась в чьих-то цепких руках, и отдавать быстро никто никогда не собирался. Свыше пятидесяти срезов, которые надо было узнавать по одному взгляду на них, отличались от экзаменационных только тем, что были подписаны. И ты смотришь и запоминаешь, смотришь и запоминаешь… Вот это мазок крови с окраской по Романовскому, здесь волокнистая соединительная ткань коллагенового типа, а за ней идёт диафиз декальцинированной трубчатой кости с окраской по Шморлю, срез спинного мозга, задняя стенка глаза, мазок крови…

Значимость коллекции он осознал ещё в самом начале учёбы. Микроскоп и коробочка с препаратами отправлялись в дальнее плавание именно из их комнаты – Ярику давали за неё от бутылки водки до мешка картошки, в зависимости от текущих потребностей. Товарно-препаратные отношения помогали не остаться голодным одним и сдать экзамен другим. Откуда эта ценность взялась в комнате, он не спрашивал, но, вероятнее всего, путь её был долог и тернист.

Гистология, она же наука о тканях, была чертовски нудной, выносящей мозг и требующей от каждого – каждого! – умения рисовать. Пусть не очень хорошо, не слишком точно – но в обязательном порядке. Альбом по этой дисциплине был предметом одновременно и муки, и гордости каждого студента первого и второго курса. Ты приходил на занятия, заглядывал в микроскоп, а потом цветными карандашами зарисовывал то, что видишь. Причём делать это надо было так, чтобы через несколько месяцев ты мог подготовиться к экзамену по своим рисункам.

Филатов, проклиная всё на свете, рисовал. Клеточки, реснички, трубочки, кружочки. Красные, синие, зелёные, фиолетовые… А после надо было ещё подписать, где что изображено. Каждый раз он смотрел на своё творчество и завидовал тем, у кого получалось чуть более похоже. Но когда он осознал, что в сдаче экзамена ему поможет волшебная коробочка с микроскопом, то стало намного проще. Он раскрепостился и только схематично обозначал на листе то, что увидел в объектив, всегда вспоминая слова Электроника и озвучивая их после сдачи альбома на проверку:

– Настоящий художник должен быть правдив!..

Легенды об академике Мотавкине, возглавлявшем кафедру гистологии, ходили по общаге в виде случаев, каждый из которых обязательно произошёл именно с тем, кто его рассказывает. Когда Миша несколько раз услышал одно и то же из уст студентов разных курсов, то перестал в это верить и просто смеялся со всеми вместе, потому что академик был язвителен, точен в формулировках и необычен в манерах, внешнем виде и поведении. Лучше всего он запомнил, а потом и поведал в один из приездов маме, как на сдаче экзамена Мотавкин поставил кому-то «уд.», объяснив, что это сокращение от слова «удручающе», и отправил нерадивого студента на пересдачу. Мама давно так не смеялась – у него получилось передать эту ситуацию в лицах, изобразив опечаленного преподавателя очень точно.

Не менее важной ценностью были и истории болезни, оставшиеся от старшекурсников. Нет, это были совсем не те истории, что Филатов видел в больницах или поликлиниках. Восемнадцатилистовые тетрадки в клеточку освобождались от скрепок и укладывались перед тобой вертикально. На этих листках ты начинал писать по пунктам жалобы, анамнез заболевания, анамнез жизни, данные объективного исследования и всё остальное, что можешь сделать и написать после беседы с пациентом, которого тебе назначает преподаватель. Это должно было случиться с Мишей на третьем курсе вместе с появлением в его жизни дисциплины под названием «Пропедевтика внутренних болезней», но сейчас потрёпанные старые истории, оставшиеся от тех, кто давно выпустился и работает по специальности, казались чем-то жутко непонятным, сложным и практически невыполнимым.

Он пролистал парочку таких тетрадей. Попутно узнал от соседей по комнате ещё более страшную новость – после третьего курса так будет на каждой дисциплине до самого конца. Ярик уверял, что писать истории придётся по хирургии, инфекции, гинекологии, внутренним болезням – и никогда не знаешь, где и к чему придерутся. На одних циклах преподаватели молча собирают их для галочки, на других – читают всё подряд и цепляются даже к запятым. Переписывать их приходилось порой по много раз. Каждый студент обязательно знал кого-то, кто сдавал эти проклятые истории с десятого раза, а то и вылетал из-за них в академический отпуск, что было, по общему мнению, верхом преподавательского людоедства.

В итоге он выяснил, что общага, при всей её странной и не похожей ни на что жизни, является кладезем разных интересных штук, способных помочь в любой ситуации. Посещая по вечерам своих однокурсников, он сложил в голове некую схему того, что и где можно добыть. Где есть препараты, где – чьи-то конспекты, где всегда нальют чаю и помогут с задачами по биологии и химии, а где можно просто посидеть и потрепать языком, на время забыв, что завтра опять на учёбу.

В одну из таких вечерних вылазок он внезапно купил плеер.

Это не было случайностью. Музыки ему очень не хватало. Он как мог, восполнял этот голод дома, но там надо было тонко балансировать между «Вегой» и мамой, а также бывшими одноклассниками, с которыми тоже хотелось увидеться, чтобы узнать, кто как учится. Мозг жадно взывал к ритму и красивым мелодиям – в итоге это вылилось в то, что однажды в гостях у Ромы Попова на втором этаже ему предложили купить далеко не новый, но рабочий кассетный плеер.

Рома внезапно увлёкся качалкой неподалёку от общаги, проводил там много времени, нарастил бицепсы до нереальных размеров и решил перейти на специальное питание, которое требовало денег. Филатов прикинул свои финансы, пощупал плеер, послушал звук в поролоновых синих наушниках и пришёл к выводу, что в целом покупка того стоит. Деньги перекочевали к Роме, плеер – к Мише.

Он знал, что основной проблемой станут батарейки, но помогло увиденное как-то раз техническое решение. Ремень с сумкой на животе, называемый «напузником», который он купил в Уссурийске на китайском рынке год назад, состоял из двух карманов. В большой помещался плеер, в маленький – квадратная батарейка. Он прорезал между карманами дырку, прикрутил к контактам в плеере проводки, вывел их в маленький карман и нацепил на батарейку.

Вернувшись в очередной раз домой и поклянчив немного денег у мамы, купил несколько китайских кассет-подделок с гордым логотипом Sony. Выглядели они ужасно, пластик корпусов был отвратительным, бумажки отклеивались, коробочки скрипели, но Миша записал на них почти всё то, что слушал дома.

Пока записывались кассеты, он с мамой поужинал и вкратце рассказал об успехах в учёбе. К этому времени Филатов успел сдать ещё пару коллоквиумов по анатомии, рассчитаться с курсом физколлоидной химии и отработками по биоорганике. Её он искренне ненавидел всей душой и из-за этого нещадно прогуливал (но маме, конечно, об этом знать было не нужно). Кроме того, он начал писать курсовую работу по физике, наличие которой в мединституте искренне его удивляло.

В целом, весь первый курс был для него, как и для многих студентов, большой загадкой. Он казался продолжением школы – физика, химия, физкультура, рисование, гражданская оборона. А ведь белые халаты требовали врачебной науки, взывали к пациентам, диагнозам, операциям. Пожалуй, только курс нормальной анатомии укладывался в эти желания – а всё остальное словно было навязано в насмешку. Оставалось только насобирать гербарий, соорудить поделку из желудей и сдать деньги на шторы и цветы для преподавателя, чтобы ощутить себя снова в школе.

Об этом он и говорил за ужином маме, которая внимательно слушала его и вздыхала. Чувствовалось, что она что-то хочет сказать, но не решается.

– Честно говоря, я тоже была не в восторге от этих предметов, сынок, – наконец, заговорила она. – Физика, политэкономия, научный коммунизм, работы Ленина конспектировали…

– Вот-вот, и у нас тоже история, политэкономия, социология, социальная психология, – подхватил Миша. – Невозможно попутно с анатомией и общей хирургией такие вещи читать, глаза просто вытекают! Ни слова в этих учебниках непонятно. Хорошо хоть, что за это только зачёт, а не экзамен, а то с ума можно было бы сойти!

Он благоразумно умолчал о том, какой ценой ему дался зачёт по социальной психологии, куда он сходил лишь два раза из восьми. Преподаватель не требовала с него отработку, но на экзамене отодвинула билет (который, он, кстати, частично даже знал) и, пристально глядя в глаза, спросила:

– Вы нам сможете рассказать о психологии бессознательного? Хотя бы вкратце. Судя по количеству посещений моего предмета, вы всё знали ещё в школе и решили не повторять это дважды. Прошу вас порадовать меня столь долгими и прочными знаниями. Итак, психология бессознательного. Тезисно. О чём это вообще?

Сзади кто-то тихо шепнул: «Фрейд…», но эта фамилия хоть и была давно ему известна, ничего особо не добавила. Фрейда он не читал, а потому решил оттолкнуться от термина «бессознательное» и абсолютно искренне ляпнул:

– Бессознательное – это то, что случается с человеком, когда он долго лежит без сознания. В коме, например. Лежит и забывает там всё.

– Где «там»? – не смея возразить, решила уточнить педагог.

– В коме, – ещё раз повторил Миша. – И от этого у него вообще всё… Не работает нормально. В организме. Совсем.

Сзади кто-то хрюкнул. Преподаватель вздрогнула и скрипнула зубами.

– Давайте зачётку, – попросила она металлическим тоном. Филатов протянул коричневую книжечку, не надеясь на чудо. Но когда там в поле напротив предмета «Социальная психология» появилось волшебное слово «Зачтено», он поднял на неё удивлённые глаза.

– Я уверена, что на пересдаче не услышу ничего нового, – сухо объяснила она. – Тратить на вас свои нервы ещё раз я не готова. Так же, как и ломать вам жизнь. Что поделаешь, не всем дано разобраться в этой науке. Вот вам, например, она явно не по зубам. Но не идти же из-за этого в армию…

Взяв в руки зачётку, он встал и вышел из аудитории. Безусловно, он был рад такому исходу заведомо безнадёжного мероприятия. Но то, как преподаватель мотивировала свой поступок, он ещё долго потом вспоминал. Правда, не переставая сомневаться в ненужности этих наук в медицинском институте.

– …Я тоже, как и ты, понемногу возмущалась дисциплинам, что имели отдалённое отношение к профессии, ради которой я сюда пришла. И не я одна – были мальчишки в группе, которые высказывались на эту тему открыто. Шестьдесят третий год, оттепель, интереснее было читать стихи и гулять в Покровском парке, чем конспектировать «Детскую болезнь левизны» или «Как нам реорганизовать Рабкрин». Но потом, спустя годы, я поняла, что всё это было не зря.

– Почему?

– Понимаешь, если отвлечься от Ленина, то в целом это была попытка, уж извини за тавтологию, научить нас учиться тому же, что и в школе, только по новой системе. Нас не сильно грузили медициной, но демонстрировали, что высшее образование устроено по-другому. И пока мы в него втягивались, нам показывали всё на пальцах, бросая под танки физиков, биологов, экономистов. Мы сопротивлялись, мы ссорились с преподавателями, мы не видели смысла. Они в ответ обижались и выстраивали глубокую линию обороны своего предмета от нас, балбесов-школьников, возомнивших себя врачами с первого семестра. Наверняка ты слышал ценную – в кавычках – мысль, что чем бесполезнее предмет, тем злее его преподаватель?

– Да, – признался сын. – Попадалось и такое.

– Ты не первый, кто так думает. Это продолжается, наверное, ещё со времён Ломоносова. Надо просто понять таких учителей. Они защищают свою науку, своё видение предмета. И они защищают вас, дурачков, от вас самих. Они заставляют вас учиться. Ведь это единственное, что вы умеете после школы. Подумай над этим, если будет время.