Записки о Пушкине. Письма

Что ж делать, добрый друг, настала тяжелая година – под этим впечатлением не болтается, будем ждать, что будет! Как-то мудрено представить себе хорошее. Между тем одно ясно, что в судьбах человечества совершается важный процесс. – Все так перепуталось, что ровно ничего не поймешь, – наш слабый разум теряется в догадках, но я верю, что из всех этих страданий должно быть что-нибудь новое. Сонные пробудятся, и звезда просветит. Иначе не могу себя успокоить.

Неленька меня тревожит; последнее письмо обещает, что будет смягчение, но я не разделяю эти надежды, пока не узнаю что-нибудь верное. – Это милое существо с ума у меня не сходит. – Обещала меня уведомить тотчас, когда будет конфирмация. – И тут ничего не поймешь.

Вдова Юшневская получила позволение ехать на родину. Это такие дроби, о которых совестно говорить.

Нелегкая меня к вам не понесет, а все надеюсь вас видеть в доме Бронникова, известном всей Европе. Михеевне плохо – глаза потемнели. Берегу ее, как умею, – за долговременную службу. Аминь.

Вся колония вас обнимает. Порошит снег – камни согревает.

Верный ваш И. П.

Брошюрки в исправности получил. Есть у меня другие, но посылать не смею. Все вздор.

166. Н. И. Пущину

[Ялуторовск], 22 ноября 1855 г.

Давно не было от тебя, любезный друг Николай, весточки прямой – и жена твоя что-то молчит. Я понимаю, что на вас всех, как на меня, действуют современные дела. Они неимоверно тяготят – как-то не видишь деятеля при громадных усилиях народа. Эти силы, без двигателя, только затруднение во всех отношениях.

Вот куда бросилась мысль при самом начале, а сел к столу с тем, чтоб сказать тебе, что я 13 ноября получил твой листок от 31 августа с брошюрами, которые, верно, прислал мой Федернелко.

За Victor Joly большое спасибо. Второй выпуск его статей лучше первых. Приятно слышать независимый голос бельгийца, одаренного верным взглядом…

Ты мне говоришь, что посылаешь… Я тут думал найти «Вопросы жизни», о которых ты давно говоришь. Я жажду их прочесть, потому что теперь все обращается в вопросы. Лишь бы они разрешились к благу человечества, а что-то новое выкраивается. Без причин не бывает таких потрясений.

Я вижу, что ты получил мое письмо, где я говорил тебе об Аннушке моей. Контрабандные письма, при всей их незлобности, требуют скорого отклика, иначе невольно зарождается сомнение.

Теперь я в ожидании семьи, которая повезет Аннушку к Марье Александровне. Заключу мою беседу с тобой, когда эта семья явится ко мне. Им поручу бросить в ящик в первом городе мой штемпелевой.

Проси Дмитрия Ивановича, чтоб он подписался на «Морской сборник» и «Illustration» и велел выслать их Николаю Яковлевечу [Балакшину]. Я не хочу более получать «Journal de S.-Petersbourg»,[430 - «Иллюстрация» – франц. издание; «Петербургская газета».] которым пользовался нынешний год. Все то же, что в «Московских ведомостях», – и иногда даже позже. Стоит то же, что «Illustration», а там я надеюсь найти и портреты и местности, любопытные в нашем далеке. Деньги за эти издания он вычтет из генварской присылки.

Посылаю тебе все письма Дороховой, чтобы ты с женой их прочел, сообщив нашим и моему старому директору [Энгельгардту]. Из этих писем вы увидите, добрые мои друзья, на чем основано мое решение расстаться с Аннушкой. Это просто благоволение свыше. Тут нечего говорить эгоистически об разлуке. Явно провидение благоволит, наше дело благодарить и благоговеть. Я принимаю все это с глубокою благодарностию – проникнут этим отрадным чувством и точно не понимаю, за что так делается? Самый этот вопрос исполняет меня каким-то невыразимым, внутренним, молитвенным утешением. Помогай бог моей новой сестре в ее попечениях об Аннушке. Я ей уже писал, что посылаю ей здоровье и труды от брата, который счастлив тем, что новая его сестра считает его благодетелем, между тем как он сознает, что она ему благодетельствует. Последний ее листок меня необыкновенно отуманил. Я за нее испугался, но и тут, помолившись богу, вверился провидению. Так все это необыкновенно устраивается, что нет возможности не послать Аннушку. Ты увидишь ее спутниц. Может быть, я попрошу их доставить этот пакет лично. Это будет зависеть от того, что будут ли они где-нибудь останавливаться. Письма Дороховой возврати при случае. Это мой капитал.

Покамест прощай. Идем обедать, к А. В. Ентальцевой. Теперь у нас все проводинные сходки. Вчера вечеровали у Евгения, Аннушкиного крестного. Я ей проповедую, чтобы она благодарила бога за любовь всех с самого ее детства.

Для Гусевой сделай, что можешь. Я ей всегда пишу, чтобы она прямо обращалась к тебе. Мы с ней в частых сношениях, ко от меня, кроме изъяснений, никакого нет толку. В полном смысле слова: Маремьяна-старица! Это уже вошло в мое призвание. Благодаря бога, старая Маремьяна иногда и не бесполезно заботится.

До свидания. Не знаю, личного ли, по крайней мере еще допишу этот листок.

23 [ноября].

После обеда. Сейчас еду проводить Аннушку. Не пишется. Этот пакет тебе доставит Елизавета Алексеевна Кобелева, – надеюсь, что она благополучно доставит Аннушку Марье Александровне. Я очень доволен, что спутницы у нее такие добрые – ей не будет скучно в дороге, – и я спокоен.

Обнимаю тебя, Марью Николаевну. Целую деток ваших.

К Eudoxie пишу казенным путем. Расцелуй всю семью. Может быть, нынешнюю зиму Мария Яковлевна увидится с Аннушкой. Теперь она от вас не далеко будет.

Верный твой И. П.

167. Е. И. Якушкину[431 - Публикуется впервые.]

[Ялуторовск, ноябрь 1855 г.].

…Вы уже знаете, что Клейнмихель[432 - Фамилия П. А. Клейнмихеля отмечена в письме одной буквой «К.» – по соображениям цензурным. Увольнение этого ученика Аракчеева, вора, взяточника, несмотря на полное невежество, игравшего роль временщика при Николае I, рассматривалось обществом как доказательство отхода Александра II от реакционной политики его отца.] сменен, но, может быть, не знаете, что это был единственный человек в России, qui a en le suffrage universelle[433 - Буквально: который получил всеобщее признание (франц.).] (то есть, что мнения согласны были на его счет).[434 - А. И. Дельвиг сообщает о Клейнмихеле: «Неожиданно он получил от государя письмо о необходимости его удаления ввиду общественного против него мнения» («Полвека русской жизни», т. II, 1930, стр. 50).] Потом в народе говорили, что будто царь,[435 - Вместо слова царь – в письме буква Ц.] скучая в Николаеве, говорит: «Дай потешу народ мой, сменю К.». Читайте и разумейте.

Все тоска, любезный друг. Должно быть, что-нибудь выкраивается. Как-то не совсем ладно все идет…

Все вас обнимают в надежде скоро, разумеется, реально.

Мы погоревали о Василии Львовиче… Корсаков приехал ко мне в восемь суток…

168. H. Д. Фонвизиной[436 - Публикуется впервые.]

[Ялуторовск], 16 генваря 1856 г.

Сегодня получена посылка, добрый друг мой Матрена Петровна! Все нашел, все в моих руках. Спешу тебе[437 - Первое обращение Пущина к Н. Д. Фонвизиной на «ты» – в неизданном письме от 23 декабря 1855 г. Здесь сообщается, что все спрашивают Пущина о Наталье Дмитриевне.] это сказать, чтоб тебя успокоить. Qui cherche, trouve.[438 - Кто ищет – находит (франц.).] Ничего еще не читал… Скоро откликнусь – и откликнусь с чувством признательной затаенной любви… Прочел стих:

Стану молиться богу,
Стану тебя поджидать.

…Ваня вертит свою игрушку и очень доволен… От Аннушки получил весточку от 3 генваря…

Поцелуй Таню[439 - Таней называла себя в переписке с Пущиным Н. Д. Фонвизина, заявлявшая, что в «Евгении Онегине» Пушкин изобразил ее брак с Фонвизиным и что ее отношения к Пущину при жизни мужа сходны с отношением Татьяны к Онегину.] – меня пугает слово на надписях. Все какое-то прощание! а я это слово не люблю вообще, а особенно от нее. Не лучше ли: до свидания! Где-нибудь и как-нибудь.

Обнимаю тебя крепко… До свидания!

Верный твой И. П.

Ваня целует тебя. Он теперь почти здоров и скоро поедет в училище.

169. Н. Д. Фонвизиной[440 - Публикуется впервые.]

[Ялуторовск], 30 генваря 1856 г. отправляется.

Вот уже две недели, как я сказал тебе, друг мой неуловимый, что посылка в моих руках…

После полуночи остался один – нет не один, а с тобой в виде грозного судьи!.. Я распечатал, по твоему приказанию, одну только вторую часть Унженской поэмы. Читаю листы от 22 октября. Перехожу к дневнику… не сходя с места, произнес свой приговор: стать перед тобой на колени…[441 - Пущин, получив «Исповедь» Фонвизиной («Унженская поэма»), постарался освободиться от гостей, чтобы прочитать присланное. Это одно из многочисленных произведений Н. Д., наполненное мистическими рассуждениями о любви к Пущину, о долге перед памятью покойного М. А и т. п. (ЦГИА, ф. 279, оп. 1, № 303).]

Ты непостижимое создание… «Не понимаю, почему нельзя быть с признанным братом при всех и нежно наружно? Зачем ставить себя в безвыходное положение – и страдать, когда есть сознание чего-то другого?…»

Заочные наши сношения затруднены. Я с некоторого времени боюсь с тобой говорить на бумаге. Или худо выражаюсь, или ты меня не хочешь понимать, а мне, бестолковому, все кажется ясно, потому что я уверен в тебе больше, нежели в самом себе… Прости мне, если всякое мое слово отражается в тебе болезненно…

Таню… я и люблю! Неуловимая моя Таня!..

Странное дело! Таня со мной прощается, а я в ее прощай вижу зарю отрадного свидания! И так ясно вижу эту звездочку, что теперь сам прошу приехать прямо в Аннушкину комнату. Мне кажется, что я просто с ума сошел, – меня отталкивают, а я убеждаюсь, что – ближе, нежели когда-нибудь, и все мечтаю!..

Верь мне, твоему заветному спутнику! Убежден, что мы с тобой встретимся, о многом ты от меня услышишь…

Не верю тебе самой, когда ты мне говоришь, что я слишком благоразумен. Я шалун был и останусь… Власть твоя надо мною все может из меня сделать. Пожалуйста, не говори мне об Онегине. Я Иван и ни в какие подражания не вхожу…[442 - Пущин не хочет, чтобы Н. Д. называла его Онегиным. Для характеристики писем Н. Д. Фонвизиной к Пущину, ее возвышенного стиля вообще приведу отрывки из двух ее писем к нему:«Добрая Матрена Михеевна, конечно, удивится, получив от меня ответ на письмо ваше от 11 июня из Рязанской губернии и степной деревни. Я залетела сюда вольной пташкой одна-одинехонька. Когда, вырвавшись из клетки своей, я очутилась в тарантасе одна с девушкой, мне невыразимо стало грустно при мысли, что теперь я и везде, как в тарантасе, одна-одинехонька. – Слезы сдавили грудь, но так привыкли они у меня прятаться в сердце, что ни одна не показалась наружу. Колокольчик гудит, версты мелькают, вот еще колокольчик навстречу, какое-то семейство я модном экипаже, что-то весело разговаривают, а мне еще тяжелее, – с кем я, одинокая, слово молвлю?… На повороте обернулась, и вдалеке под каким-то темным облаком представилась высокая колокольня церкви, близ которой скрыто в земле последнее мое земное сокровище, последняя отрада моей жизни. – Прости, Michel, благослови мое странствие! Едва ли где-нибудь на земле есть еще для меня радость…Где люди, там страсть. Здесь, в этой глуши, встречаешь гораздо более энергии, более чувства неподдельного, менее испорченности, чем под Москвой, здесь как хорошее, так и дурное в естественном виде своем – потому-то хотя дурное более поражает, но зато и хорошее является прекрасным. Быт здешних и окружных крестьян напоминает повести Григоровича и «Записки охотника». Никогда еще не жила я так близко с мужичками – никогда так пристально не вникала в их нравы, быт…Здесь, в степных местах, лес в такую диковинку и так мало его видно, что я, очутившись в лесу, обрадовалась лесу, как чему-то родному. Я как-то тут проникнулась еще сильнее моим одиночеством в этом огромном божьем мире, и мне стало невыразимо грустно… Казалось мне, что я как будто каким-то чудом переброшена куда-то, и все становилось мне грустнее. Я бродила и рвала цветочки… Неизменно преданная вам Н. Ф.» (село Козмодемьянское, Рязанской губернии. 10–13 июля 1854 г.).«Видно, что доброму другу моему, Матрене Михеевне, судьба получать от меня послания из разных темных углов России. Собиралась было писать к вам в прошедшем месяце, а за разными хлопотами не удалось, хотя и было постоянное желание поделиться с вами и мыслями и впечатлениями. Я не люблю писать к вам наскоро, как-нибудь, чтобы только сказать, что я к вам писала, – нет, я люблю поговорить с вами на просторе, рассказать подробно случающееся со мной, потолковать о чем-нибудь заветном для меня, в полной уверенности, что все это найдет отголосок в вашем добром сердце; писавши к вам и прочим друзьям моим, я знаю, что я еще не совсем одна в мире, знаю, что мне будут сочувствовать, а это теперь единственная моя отрада в моей трудной жизни… Итак, я приехала совершенно неожиданно в Макарьевна-Унже – этот городок, дорогой сердцу моему по воспоминаниям юности. Каждый изворот дороги вызывал в памяти моей мою золотую минувшую молодость, я как будто молодела, приближаясь к местам, где молодая жизнь била ключом в моем сердце; все – и земные радости, давно пережитые, и духовные восторги прежней набожности – стремительно, как молния, пролетали в памяти сердечной… Сегодня бродила по пустынному берегу Нельши и мысленно переносилась в Сибирь. Я как будто не та стала, и сама не постигаю перемены своей, хотя очень ясно ощущаю ее… Всем сердцем вам преданная Фонвизина» (Кужбольская контора, Костромской губернии. Октября 10 – 11-го 1854 г.).Оба письма опубликованы полностью в сб. «Декабристы» («Летописи…», т. III, 1938, стр. 350 и сл.). Другие – неизданные, sa 1841–1859 гг. в ЦГИА (ф. 279, оп. 1, № 257, ф. 1705, № 6). В письме от 8 января 1856 г. из Марьина, вызвавшем комментируемое ответное письмо Пущина, Наталья Дмитриевна заявляет: «За чистую способность твоей горячей души [любить] люди тебя любят… Я твоя старая приятельница… Я слишком стара, чтобы быть твоей сестрою, мой прекрасный Юноша… Я бедная женщина – Квазимодо, никого близкого на земле не имеющая. Ты, как Эсмеральда, подал мне напиток из жалости к моей нравственной пытке, к моей неутолимой сердечной жажде. Да благословит тебя господь счастьем за твое сострадание к бедному уроду… Полно, понимаешь ли ты вполне это бедное сердце?…» Квазимодо и Эсмеральда – герои романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери».]