Рассказы: Выпуск 11. Изнанка сущего. Крафтовый литературный журнал «Рассказы»

– Ба-бу… ай!

Что-то красное промелькнуло у виска, всколыхнув волосы. Будто лес кровью плюнул.

– Чивик! – позвало из тумана. – Чивик-чивик!

Уля пошла на звук и вскоре увидела ее – красную канарейку. Птаха суетилась на сухой ветке: прыгала, крутила головкой, вспыхивала яркими крылышками. Такая живая в мертвом мутном тумане. Такая хорошенькая. Уля залюбовалась и, когда кто-то тронул ее за локоть, протяжно закричала на одной ноте.

– Эй, ты чего тут? – в лицо, хмурясь, заглядывал Егор.

– Ну и голосистая девка! – Катька сунула пальцы в уши и ехидно усмехнулась.

– Чего ты тут делаешь? – повторил Егор.

Уля с трудом сглотнула. Сердце трепыхалось в горле и никак не хотело проваливаться обратно в грудь.

– Бабушку ищу, – выдохнула она. – А вы?

– Тебе тут нельзя, – Егор говорил строго и отрывисто. – В тумане ходят всякие. Странные. Спрашивают про живяков. Шепчутся про какой-то обмен. Так что давай-ка, дуй отсюдова. И так далеко забралась.

– Далеко? – удивилась Уля. Казалось, прошла всего ничего.

– Пойдем, Егорушка, ага? – Катя вцепилась в Егорову руку. – А то как бы не передумать. – Они обменялись взглядами. – Давай, Уляша. Как у вас говорят, не тормози! Уходи скорее.

Уля проводила ребят взглядом и поняла, что больше никогда их не увидит. Вот так и дружи с мертвыми. Кажется, куда они денутся? Мертвецы всегда тут. Сидят, ждут тебя. Верные, вечные. А они вон какие, оказывается. Срываются с лунной поляны, убегают в туманное никуда. Уля почувствовала обиду, даже слезы подступили, но следом пришло понимание: я ведь такая же. Не могу сидеть в своем мирке, ограниченном четырьмя колесами. Я ведь тоже хочу сбежать. И сбегаю. Сюда. А они – туда. Каждому нужно место для побега.

Внезапно навалилась усталость, будто кто-то большой и тяжелый уселся на плечи. Задрожали колени, потянуло к земле. В голове заворочались мокрые камни. Захотелось сесть, а лучше лечь и уснуть. Поборов соблазн, Уля поняла: придется уйти. Послушаться Катьку с Егором. Туман, чем бы он ни был, по капельке выкачивал из нее жизнь.

Уля тронула бурый след подсохшей крови. Надавила. Сильнее, еще сильнее. Втиснула палец до боли.

Ничего не произошло.

Пот выступил на лбу и заструился по вискам. Уля торопливо обернулась к дереву: где-то здесь совсем недавно сидела канарейка. Бабушка говорила, птица выведет из тумана. А уж там Уля разберется, как попасть домой. Может, кто-нибудь из ребят сумеет вывести ее Наружу. Даже встреча с зарубленной Зиной больше не внушала ужас – куда страшнее остаться в тумане.

Уля закрутила головой, ища канарейку. Птаха как сквозь землю провалилась.

Мгла вокруг колыхнулась, будто пар над варевом, и Уле почудилось, что рядом кто-то есть. Вот тут, прячется за деревом. Или сидит на высоких ветвях. Или таится среди выгнутых корней. Пока еще он не показывается, но сейчас выскочит, выловит ее – клецку из супа – положит на язык и проглотит. Уля смотрела на дерево не отрываясь, до рези в глазах, пока из гладкой серой коры не полезло лицо. Вытянутое, узкое. Почти человеческое.

Уля, не издав ни звука, побежала.

Не споткнуться, не споткнуться, не споткнуться и не упасть – билось в голове. И конечно, в следующий миг она растянулась на земле, распугав змеек тумана. Хотела тотчас подняться, но невидимые руки вцепились ей в волосы и поволокли по сухой безжизненной почве: по трещинам, вспученным корням, истлевшей листве. Уля орала и вертелась, пытаясь освободиться, но ничего не получалось. Голова горела – казалось, волосы вот-вот оторвутся вместе с кожей, и на лицо хлынет кровь – прямо как у Зины. Вскинув руки, Уля прикоснулась к чему-то холодному и шершавому. Пальцы. Длинные, узловатые. Разжать, расцепить. Исцарапать, сдавить. Хоть что-нибудь сделать, чтобы он, она или оно перестало тянуть за волосы.

Боковое зрение уловило цветастый вихрь. Бабушка, слишком яркая для этого места, появилась из ниоткуда. Послышался неясный клекот, звук удара, яростный крик – и все стихло. Затылок приложился о землю, из глаз брызнули искры и слезы. Уля села и схватилась за голову – по ней будто танцевали горящие пауки. Бабушка нависла сверху и скомандовала:

– Вставай.

Уля послушалась.

– Б-бабушка, кто это был? – ноги еле держали, и зуб на зуб не попадал.

– Человек. Бывший человек. А теперь – меняла, – неохотно ответила бабушка.

Она схватила Улю за руку и потащила за собой. Закачалась юбка, бордовая с бахромой, похожая на старинный абажур.

– Меняла? А кто это? – Уле хотелось поговорить.

– Меняла – тот, кто меняет, – отрезала бабушка.

Рука, крепко втиснутая в бабушкину ладонь, ныла от боли, но Уля терпела.

– А я тебя искала, – продолжила она. – Мама сказала, что ты умерла, и я решила тебя проводить. Ты в туман хочешь уйти, да? Я так и думала! Значит, правильно сделала. Вовремя пришла. Ты поможешь мне вернуться домой? Я порезала ногу, но врата не сработали. Я банкой резала. Надо ножом, я знаю, но нож завалился под диван.

Бабушка молчала.

Тишина все густела, как и туман, и Уля подумала: это странно. И тишина должна становиться реже, и туман должен рассеиваться. Сейчас все неправильно, а правильно так: они с бабушкой говорят, говорят и не могут наговориться перед прощанием, а белесая дымка – светлеет и тает.

Тишина. Туман.

Уля решила, что бабушка так ничего и не скажет, но ошиблась.

– Да, ты пришла вовремя, – медленно произнесла бабушка, покосившись через плечо. – Теперь-то я все знаю. Давно надо было умереть. Но я же не знала, что надо умереть, чтобы все узнать, – она говорила путано, но Уля радовалась хоть этому. – Там Он, за туманом, я чувствую. Ему бы жить и жить, всего тридцать два исполнилось, когда… – бабушка осеклась. – А как Его все любили! Такого нельзя не любить. Добрый, светлый. А рисовал-то как – загляденье, птички у него прямо живые выходили, того гляди взлетит с листка. Витьке только махонький кусок таланта передался. – Бабушка опять глянула на Улю через плечо. – Теперь-то я знаю, что Он – там. И что делать, тоже знаю. Раньше догадывалась, слухи всякие собирала, да все думала: ерунда какая-то, не может быть. А все ж подстраховалась. И не зря! Хорошо, ой как хорошо, что ты у меня есть!

От бабушкиных слов сладко заворковало сердце. «Хорошо, что ты есть» – это ведь почти «я люблю тебя». Уля расплылась в сонной, слабой улыбке и спросила, потерев глаза свободной рукой:

– Бабушка, а куда мы идем?

Дрема накатывала волнами: поменьше-побольше, поменьше-побольше. В голову снова набились холодные мокрые камни и тянули к земле. Ладонь, сжатая бабушкой, онемела.

– Меняться идем, – бабушкин голос смягчился и потеплел, словно в шаль завернулся. – Одна живая душа за одну мертвую. Кого угодно можно отдать, кого угодно забрать. Живой станет мертвым, а мертвый живым. Слухи-то правдивыми оказались. Не зря я с тобой познакомилась и научила всему. Не зря. – И она примолкла.

Уля споткнулась на ровном месте, остановилась и тихо заплакала. Хотела сказать что-то, ну хоть что-нибудь, но мысли разбивались о камни – строить слова было не из чего. Бабушка дернула Улю, как непослушную собаку за поводок, и она чуть не упала.

– Ты пойми, дурочка. Если тебя не будет, Витька с твоей матерью опять сойдется. Понимаешь? Он мне сам говорил, – бубнила бабушка, волоча Улю за собой. Та и пятками упиралась, и руку из цепкой старушечьей лапки выкручивала, но ничего не помогало. – Да ты не трепыхайся, послушай. Инвалидки-то никому даром не сдались. Пусть уж лучше Он поживет. Ему нужнее. И матери своей дай пожить, молодая она еще. А ты… а тебе не надо.

Не надо, мысленно повторила Уля. Слабый протест шевельнулся внутри – как это, не надо? – и затих. Последние силы покинули тело. Уля обмякла и послушно поплелась за бабушкой. Скоро я упаду, вяло подумала она, и тогда бабушка поволочет меня по земле. Прямо как тот, длиннолицый. Уля уставилась под ноги: шаг, еще шаг, еще полшага. Кто знает, что там, за туманом? Может быть, и правда, кисельные берега? Берега, по которым можно бегать целую вечность.

«Чивик!» – раздалось совсем близко.

Бабушка ахнула. Уля с трудом подняла голову и увидела перед собой мужчину, а за его спиной – тонкую золотистую арку. Туман по-прежнему клубился вокруг, да и в голове туманилось. Разглядеть получше не получалось.

– Пусти ее, Аля, – сказал мужчина, подходя ближе.

На нем висел безразмерный коричнево-серый свитер, смешно вихрилась медная борода, и весь он казался уютным, как прогретый печью бревенчатый дом. На плече у него сидела красная канарейка. Птаха с любопытством поглядывала на Улю.

– Пусти, – повторил мужчина и, улыбнувшись, протянул бабушке руку. – Я с тобой не пойду, а вот ты со мной – можешь. Ну а правнучке моей тут делать нечего, ее мама ждет.

С Улиной ладони словно сняли тиски. Бабушка порывисто шагнула к Нему и с благоговением прикоснулась к протянутым пальцам.

– Это ты. Правда, ты, – еле слышно выдохнула она.