В одно утро холостяк сидел, пригорюнившись у окошка, смотрел в сад, думал про невесту. В это время вошедший слуга подал ему записку.
Господин барон фон Хунгер-Штольц приехал из столицы с семейством своим; он приглашал навестить свой замок. Учтивый сосед не заставил себя ожидать, и в свободное время, верхом, с одним человеком, отправился к нему.
Подъехав близко, искал глазами поместье, и зрение изменило ему. Он спросил слугу:
– Где замок?
– Вот, сударь, – отвечал служитель, указав направо.
– Ты с ума сошел! Это же груда каменьев, а в окрестностях несколько бедных хижин.
– Дом, или как изволите называть, замок, лет восемьдесят назад требовал починки. Дедушка, батюшка, и сам г. барон не имели возможности его поддерживать. Он развалился, и теперь состоит из нескольких комнатах. В них его баронская милость с семейством и изволит помещаться.
На пустом дворе Розальм оставил лошадь человеку, вошел в первую комнату и просил служителя доложить о себе. Лакей, исправлявший должность швейцара, камердинера, докладчика, дворецкого, егеря и секретаря, – побежал с докладом, отворив гостю следующую дверь. Розальм вошел в огромную готическую залу. В ней он увидел один стол, несколько стульев о трех ножках, и стены, увешанные старыми изорванными портретами в запачканных рамах.
С час он ждал аудиенции. Наконец барон вышел; в огромном испанском парике, старом бархатном кафтане, оборванных шелковых чулках, при шпаге и шапо-ба[7 - Шапо-ба (chapeau-bas фр.) – Шляпа с низкой тульей.]. Он имел высокий рост, был худощав, сутуловат, с длинным лицом, багровым носом и впавшими щеками. Вся наружность его изображала нечто особенное, смешное и жалкое в существе искаженного человека.
Со всею немецкою гордостью барон подступил к изумленному Розальму, осыпал его надутыми приветствиями и, показав на портреты, начал перечислять свою родословную.
– Так, сударь! – продолжал хозяин: – Я могу смело уверить, что фамилия моя самая древняя, но время поглотило родоначальника с потомками, это одни остатки. Вот это первый: он оставил хронологическую ветвь Хунгер-Штольцев. Портрет писан в Крестовый поход. Он причитался в родстве знаменитому Годфриду, королю Иерусалимскому, следующий за ним привёл в ужас потомство Саладина. Этот воин с большим крестом, в малолетстве служил певчим папе Римскому, потом кардиналом, и наконец, стал полководцем Крестовых рыцарей. Эта девица причиталась в родстве первосвященнику, и по женскому колену произвела множество потомков в нашем роде, под другими фамилиями. Я со временем покажу вам родословную и герб, они ясно удостоверят о нашем происхождении. Так, сударь, часто по целым дням я рассматриваю эти драгоценные памятники, беседую с ними, восхищаюсь древностью рода и горжусь, что могу оставить единственной дочери моей столь богатое наследство.
Тут барон снова начал перечислять имена предков со всеми подробностями, с обозначениями художников, которые имели счастье писать их портреты. Рассказ продолжался долго, Розальм начинал уже скучать и раскаиваться, что заехал в эту портретную галерею. Хозяин не замечал скуки гостя и продолжал с жаром свою хронологию, и над каждым портретом, который казался оборваннее других, над тем он более трудился с его описанием.
Терпение оставило соседа и он уже решился откланяться. Вдруг вошла повариха в виде каммер-юнгферы, и, сделав книксен, просила в гостиную, где дамы ожидают завтракать.
Худощавая баронесса с толстою сестрицею едва привстали с дивана (если так можно обозначить доску с перильцами, обитою за несколько лет цветною кожей). Розальм поздравил хозяев с приездом, и занял место в середине высокоименитой фамилии барона. Супруга с сестрицей, показались ему не умнее, и заглушили рассказами о столице, родстве, случаях, большом знакомстве. В это время подали трубки, и завтрак, весьма сходный с мебелью и портретами. Барон оказал честь, выпил первую рюмку кислого вина за здоровье гостя; дамы, подражали ему; все происходило важно, неторопливо. Розальм благодарил, и подумал, что сидит в Немецком театре, где во всяком действии пьют, едят и курят табак.
Скучное для Розальма положение внезапно переменилось приходом молодой баронессы. Он оцепенел от удивления, увидев стройную, прекрасную девицу, не старше семнадцати лет.
– Юлия – сказала мать, – этот господин наш сосед; он имеет честь посетить замок! Поблагодари его за учтивость!
Девица приятно поклонилась, сказала несколько слов. Розальм подошел к ней, разговор стал живее. Юлия воспитывалась в столице в модном пансионе мадам Тру-Тру, бывала в обществе, и умела занять гостя.
Время летело, Розальм восхищался разговором прелестной девицы, тафельдекер[8 - Тафельде?кер – придворный служитель, в обязанности которого входили сервировка царского стола и заведывание всеми принадлежностями столового убранства. Должность тафельдекера присутствовала в придворных штатах большинства европейских монархий.] доложил, что кушанье подано. Он с охотою согласился отобедать с ними, подал руку Юлии, барон – супруге, а сестрица с моськой заключили церемониальный ход в столовую.
Картофельный суп и жаркое с разными салатами, составляли весь обед. Розальм сидел напротив баронессы, не касаясь блюд, насыщался ее взорами и – учтивость его понравилась девице. На вопросы Розальма она отвечала с улыбкой, что не думала в деревне встретить столь приятное развлечение.
Обед окончился. Барон повел соседа в зверинец. В нем первое место занимали четыре овцы с бараном, и две пары кроликов. Хозяин овец назвал их ангорскими, описал их свойства, лета и предположение завести овчарню для суконной фабрики, а барана осыпал похвалами, называл приятелем, имеющим удивительное понятие, и точно, рогатая скотина по первому знаку стала в позицию, приготовилась бодаться и стукнуть лбом господина.
Из зверинца пошли в сад, заросший травою. Несколько фруктовых деревьев, обломанная скамейка, статуи без рук и носов, и шалаш, составляли изобилие плодов и украшение. Барон уверял, что статуи привезены из Рима, заявлял, что это работы первых художников, а шалаш называл беседкой древней архитектуры.
Он выдавал всё за редкость, девица краснела, а учтивый сосед не спускал с нее глаз, и всё хвалил. Настал вечер. Розальм просил позволения навещать замок, и все баронское семейство объявило торжественное согласие, он имел счастье понравиться ему. Господин фон Хунгер-Штольц, первый раз в жизни решился проводить гостя до границ своего владения. Правда, такая учтивость не составила большого труда, и заняла не более пятидесяти шагов.
«Что со мною стаалось? – думал Розальм, – Баронесса меня очаровала! Целый год я искал девицы, не находил, увидел Юлию, и, кажется, окончил предмет исканий. Однако ж это сумасшествие: видеть несколько часов, заняться малое время – и начать любить! Она прекрасна, умна, а в сердце, в сердце женщины трудно проникнуть. А если она походит нравом на любезных своих родителей? Если милое лицо, прелестная наружность обманчивы, и скрывают порочную душу? О нет! Нет! Это невозможно! Голубые небесные глаза, очаровательная улыбка, они зеркало доброты и невинности. Однако ж узнаем все подробности: часто прекрасный цветок вмещает в себе ядовитые соки».
На другой день Розальм поскакал к соседям расспрашивать о Юлии, и напрасно. Она воспитывалась в столице! Никто ничего не знал о ней!
Тут он обратился к протестантскому пастору Доминусу, попечителю души г-на барона. Услужливый проповедник в угоду богатому помещику дал слово выведать все подробности о Юлии, и скоро доставил самый неудовлетворительный ответ. Он превозносил красоту и ум девицы, барона же величал глупым и надутым немцем; не пожалел красок для супруги сестрицы, и тем окончил свои изыскания. Тут Розальм решился сам узнать, часто стал ездить на голодные обеды и сам принялся приглашать к себе барона с семейством. Долго он ждал чести посещения, и вскоре узнал причину своего ожидания: старая карета барона развалилась, а цуг лошадей таскал навоз для удобрения пашни.
Новая коляска Розальма привезла знаменитое семейство. Молодой хозяин почтительно принял высоких посетителей, и не забыл пригласить несколько дворян к обеду, те с удивлением осматривали барона, супругу и сестрицу, внутренне смеялись их неуместной гордости, и вообще отдавали справедливость дочери. Она умела глупость родителей заменить своей учтивостью и приятным обращением.
Повар Розальма заслужил внимание баронессы, а погребщик уменьшил угрюмость сожителя. Он выпил несколько рюмок и принялся за предков, Готфрида, с какою славою величия магистры из немцев управляли Родосом и Мальтой. В разговор вмешался один дворянин из студентов, и с учтивостью заметил г. Хунгер-Штольцу, что на Родос и Мальту магистрами назначали из французов, итальянцев, и испанцев, а из немцев был один только Гомпеш, который и сдал Мальту консулу Бонапарте.
– Клевета! – загремел барон. – Клевета! Это де-ла Валет, а не Гомпеш. Я это докажу портретом моего предка. На нем видно, как он угрожал страшным мечом своим, туркам.
– Бонапарте командовал французами, а турок на Мальте не было, – перебил дворянин.
– Все равно! – кричал барон, – только не Гомпеш сдал Мальту.
Хозяин подмигнул гостю, тот извинялся за ошибку, и дал волю продолжать потомку Годфрида. Рассказ был длинен, до самой полуночи, с непрерывными тостами; хозяин не забывал наливать стаканы.
Так началось знакомство и первая любовь Розальма. Три месяца он продолжал свои наблюдения, и совершенно пленился Юлией, начал говорить ей о любви. Девица слушала с удовольствием, и скоро призналась, что рука и сердце такого человека составят ее счастье. Восхищенный любовник клялся у ног Юлии любить вечно, и в надежде, что склонностью девицы дело окончено, бросился к родителям просить согласия.
Барон прохаживался в портретной зале, влюбленный молодой человек прибежал к нему, открыл чувства, питаемые к дочери, и почтительно просил руки ее.
Хунгер-Штольц изумился; выслушал довольно сухо, нахмурил брови и отвечал:
– Милостивый государь! Я настолько вас уважаю, что без огорчения выслушал странную эту просьбу. Конечно, вы дворянин, молоды, образованны, с большим состоянием, не спорю, такие качества и достаток, к супружеству с обыкновенной девицей, весьма достаточны. Но для моей дочери, извините, весьма посредственны. Вспомните различие родословий. Вспомните знатность, древность моей фамилии, и не огорчитесь, если я не соглашусь на ваше желание. Впрочем, случайная неприятность не помешает нам остаться приятелями; я не лишу вас чести и стану навещать по-прежнему.
Розальм остолбенел, услышав столь неожиданный отказ, собрался с мыслями и отвечал:
– Господин барон! Я и сам уверен, что не мог вас оскорбить предложением, основанным на чести. Вы сами сказали, что я дворянин; и так позвольте уверить, что фамилия моя известна… она….
– Это маленькая гордость, – перебил Хунгер-Штольц, – и, простительна молодому человеку. Не спорю, вы – дворянин, но какой? Едва ли вы можете иметь доказательства за триста лет, а я, благодаря Богу, от первого Крестового похода, это со временем откроют. Итак, посудите сами! Могут ли потомки Годфрида унизиться свойством нового дворянства? Если ж найдутся такие, я сочту их извергами, не достойными знаменитой отрасли; презрю их и вычеркну из своей родословной. Так что, сударь, дочь моя должна быть супругою владетельного князя или графа, из самой древней фамилии! Ее долг поддержать честь дома и…
– Она меня любит и хочет составить мое счастье…
– Это дурно! Такое чувство недостойно девицы знатной фамилии. Ей должно покориться рассудку, и любить одних только предков. Вот они! – Барон с умилением обратился к портретам – Вот они! посмотрите! Висят по порядку, кажется, смотрят, негодуют, запрещают девице питать чувство, оскорбляющее память потомства.
– Напротив, г-н барон! Портреты сожалеют о настоящем своем положении: они боятся, что стены, на которых помещены, обрушатся и покроют древность их обломками?
– Государь мой! Что вы разумеете под словом: положение? Если недостаток средств, то вы ошибаетесь, я не столь беден, как полагаете. Посмотрите на окружающие вас предметы! Посмотрите на предков моих! Какое сокровище может сравниться с ними? Взгляните беспристрастно на замок, питайте благоговение к древности. Правда, время коснулось его, часть развалилась, но это же самое время возобновит и блеск его. Найдутся люди, проникнут в эти чертоги и отдадут потомству должную справедливость, но положим, – с жаром продолжал барон, – положим, этого не случится, и, по словам вашим, стены упадут, покроют обломками драгоценные остатки! Пусть это совершится – я паду вместе с ними и буду погребён в развалинах моего рода! Теперь вам открыты мои мысли: они не переменятся, а, чтобы сохранить наше с вами знакомство, я вас оставлю одних. Вы одумаетесь и согласитесь, что слова мои справедливы!
– О чем думать? – сказал Розальм по уходе барона. – Это старый, закоренелый сумасброд. Пойду к жене и сестре, может статься, они поумнее и перемогут поизношенную немецкую гордость!
Он заботился напрасно, красноречие, просьбы, доказательства, все осталось тщетно. Супруга и сестрица оказались ещё глупее барона, и наотрез ему отказали. Тут пришла Юлия, бросилась к ногам матери, умоляла составить ее счастье, и баронесса, обратив весь свой гнев на дочь, попросила Розальма удалиться.
Какой удар молодому пылкому человеку! Какой конец надеждам! За несколько минут они рисовали приятные мечты счастья, любви, семейного блага! Какая ночь любовнику! Он видел Юлию в полной красоте, с новыми прелестями, он слышал стоны и просьбы ее, читал в глазах любовь, слышал уверения и расстался с нею! Ах! Какой взгляд она бросила на него при разлуке! Этот взгляд выражал любовь вечную, постоянную, и проник в самую глубину его сердца!
Утро застало мечтателя в горестном размышлении. С опущенной головою, сложа руки, он большими шагами ходил по комнате, выдумывал, предполагал различные средства, и везде находил препятствия. Он знал, что гордость есть неизлечимая болезнь в старых безумцах, которые, кроме нее, ничего не имеют. Оставалось одно средство: увезти Юлию, но как предложить девице бежать из дому? Оскорбить родителей? Добрый Розальм судил по своим чувствам.
Приход Доминуса прервал размышления.
– Ах! Господин пастор! Если бы вы знали, что со мною случилось! В каком я отчаянии? Представьте: барон…
– Все знаю! И поспешил с утешением
– Нет! Поздно, я лишился надежды.