Индульгенции

Я зашел в палату, когда мать держала ее на руках. Она – мать, – не плакала, а просто тихо подвывала. Отец разводил руками, протирал очки и постоянно что-то бормотал. Он пытался выглядеть сильнее, но не смог оторвать свою жену от тела такой маленькой, хрупкой девочки, вокруг шеи которой так крепко сжал свои грязные лапы этот мир, безжалостно убив ее. Я вышел, не задерживаясь в палате и не глядя на медсестру, отчаянно пытавшуюся навести в головах всех нас хоть минимальный порядок.

Я не знал ничего. Не знал настоящей боли. Не знал истинного отчаяния. Не знал полного, тотального бессилия перед фактом. Не знал настоящей, а не киношной пустоты внутри. Она познакомила меня со всем сразу. Я не смог смотреть на нее, лежащую в свадебном платье в ящике с белой окантовкой, больше двух секунд. Я просто убежал с похорон. Бежал, бежал, снял машину, куда-то уехал. Я был где-то. Или не был нигде. Не знаю, что со мной было. Но я все еще тут. Я оставил ее умирать. А она оставила меня здесь. Я все испортил.

И еще – теперь я понимаю, что оставшееся внутри меня естество не может мириться с тем, что Лидия придумала и построила вокруг себя для побега от своей реальности. Реальности, судя по всему, настолько жестокой и мерзкой, что жить в ней – хуже, чем в той, где умирает Диана. И с этим пора завязывать. Во всяком случае, моя игра на поле Елисеевой закончена. Она может устроить скандал, может чем-то угрожать мне, но за всем тем хаосом, который творился в моей жизни в последние полгода, я только сейчас понял, что единственным критерием порядка была Диана. Она была единственным сдерживающим фактором для меня, и теперь мне абсолютно плевать даже на те серьезные проблемы, которые могут быть у меня с Лидией. Потому что все, чем я рисковал, кроме жизни Дианы, всегда было лишь разменной монетой – люди, деньги, вещи. Все это разменный хлам. Даже люди.

Новую «икс-шестую» из салона рядом с другой «икс-шестой», только подержанной, я узнал сразу. Номерная табличка с моими инициалами сказала о многом и сразу. Меня передергивает то ли смехом, то ли плачем, но я просто отворачиваюсь и захожу в дом и поднимаюсь наверх, в дом на Крестовском, где я, скорее всего, больше не появлюсь.

Судя по ее ошарашенному взгляду, у меня на лице все уже написано. А, может, проблема в моей несвежей одежде, клочках торчащих немытых который день волос и щетине, как у грузчика. На Лидии – шелковый халат. Длинные кудри ей очень идут. Она попросту хороша сейчас. И она ждала меня. Но другого меня. И она ничего не знает.

Я снимаю платиновый перстень, который когда-то она мне подарила, и кладу его на столик в коридоре. Между мной и Лидией – три шага. Все так просто. Все можно пересчитать и записать, если бы это кого-то волновало. Что она будет делать? Я устало провожу взглядом по ней, и она не может понять – презрительный это взгляд или полный вожделения. Я, кстати, тоже не понимаю.

– Что случилось? – ее голос дрожит.

– Я думаю, что нам нужно закончить.

Она скрещивает руки на груди. Пытается взять паузу. Пытается понять, что происходит. Хмурит брови.

– У тебя кто-то есть?

– Нет. Никого. У меня больше никого нет.

Если бы она знала, как я хочу заплакать от последних слов. И я рад, что она понимает их по-своему.

– В чем дело? Я тебя чем-то обидела?

– Зачем тебе это все?

– Что «это»?

Закипит? Или будет той Лидией, которую я знал все это время? Я никогда не выигрывал в лотерею. И здесь не стал бы делать ставку. Женщины…

– Зачем тебе все, что есть между нами? Что было между нами. Ты когда-нибудь думала об этом?

– Я просто… – она облизывает губы, сглатывает – явно подбирает слова, и это выходит медленно, но я не тороплю. – Я тебя люблю, ты же знаешь.

– А вообще? Для чего? Если бы не я, то кто-то другой, но для чего?

– Я не хочу быть одинокой. Как и все. Я хочу любить. Как и все. В этом что-то не так?

– Так. Прости. Я заигрался.

– Со мной?

– В психоаналитика, – я тоже скрещиваю руки на груди и прислоняю голову к стене, и холод от нее простреливает мне голову насквозь. – Классная машина.

– Она твоя.

– Я не возьму, как и это, – киваю на перстень. – Но если бы мог – то был бы тебе очень благодарен. Ты умеешь радовать. Ты классная.

Холод постукивает в висок. Разница температур. Я чертовски горяч сегодня. Что чувствуют люди, которые выстреливают себе в голову? Как Кобейн, например. А люди, которым пробивают голову насквозь? Может, Лидия захочет убить меня сейчас? А я знаю, что в потайном ящике под кроватью у нее есть «глок». Привычка молодости.

Я отталкиваюсь от стены, и Лидия все еще смотрит на меня, ожидая, что я скажу что-то еще, что-то важное, но ничего больше не осталось. Длинная тирада о том, что все из-за меня, уже не нужна. Лидия совершенно потеряна. Она понимает гораздо больше, чем те, с кем мне по возрастным меркам следовало бы заводить романы.

– Ты же знаешь, что для меня это стоит гораздо дороже, чем для тебя, – хриплым, почти плачущим голосом говорит она. – Что для меня это гораздо ценнее. Я всегда думала, что ты это понимаешь.

– Я понимаю. Понимаю, что мы не чужие люди. Что между нами было что-то важное. Смещенное, но важное.

– Может быть, есть какие-то варианты? Какие-то способы все поменять? Как тебе помочь? – она потирает руки. – Ведь я даже не знаю, что случилось, хотя я вижу, что все не просто так.

Я вижу, что она пытается совершить шаг, хочет подойти ко мне, но не решается. Я не вижу сейчас ее возраста и вещей, которые происходили с ней многие годы – даже до моего рождения. Я вижу просто женщину – уставшую, совершенно растерянную и брошенную тем, в кого она была влюблена. Я видел тех, кто садился с моей помощью на героин. Так почему я должен страдать из-за нее? Я мог бы устроить эту жизнь просто прекрасно, взяв эту «бэху», одев кольцо обратно и снова отжарив Лидию – и у меня на нее точно встанет, потому что фигура и вообще внешность у нее в порядке, – но мне словно прямо в сердце вбили кол – как вампиру, которого решили убить окончательно, – и теперь все те чувства, которые я мог бы испытывать к Лидии и которые она испытывает ко мне, выглядят для меня просто набором единиц и нулей. Просто файл, понемногу теряющий содержимое на старом зацарапанном компакт-диске.

– Я всегда понимал.

– Может быть, есть еще какие-то варианты? – повторяет она.

– Нет. Больше нет. Больше нет вариантов. Прости.

И это правда. Для меня осталась одна прямая линия. Прямая, как пульс Дианы. Все свелось к ней и к этой прямой линии. Я обдумал за эту жизнь так много, но забыл обдумать одно – как жить после Нее. Но Лидию я больше держать на поводке не могу. И сам оставаться с ней тоже.

Я выхожу из дома, и она что-то кричит мне вслед, и это больше похоже на мольбу, но мне надо бежать, иначе…

Лидия

…это чувство перехода из сна в реальность, когда убираю руку от лица.

– … каковы варианты и к чему мне готовиться.

Я не услышала и половины того, что он сказал. Для чего я здесь, в этом ресторане, за этим столом и с этим недочеловеком? Чтобы плюнуть ему в лицо по-настоящему? Чтобы взрезать ему глотку вот этой замечательной вилкой для рыбы? Это было бы неплохим решением. Но, во-первых, если он выживет, он отсудит у меня все и посадит меня, а если не выживет – то все равно посадит меня. Нет уж, ублюдку так просто меня не взять.

Медленно выдыхаю, глубоко вдыхаю.

– Знаешь, иногда мне хочется просто удавить тебя.

Он усмехается. Делает вид, что ожидал этого.

– Ты слишком сильно зависишь от меня, хотя и не понимаешь этого. Как и твой Саша.

– Ты забрал у меня ребенка.

– Он не ребенок, – морщится.

– Ребенок. Для меня.

– Хорошо, – пожимает плечами. – Тебе напомнить, как ты мешала «геру», кокаин, курила «крэк» в перебивку с «травой» и умудрилась выжить? Напомнить? Или я что-то упускаю?

– Давай. Удиви меня.

– Каждую встречу одно и то же, – отодвигает от себя стакан, чтобы изобразить брезгливость. – И ты еще удивляешься тому, что я всегда пишу Саше, а не тебе? – он кривится, становясь еще более уродливым. – Давай без эмоций, по делу.