История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)

– На глаз-то с полдесятины будет, а на факте-то побольше: без четверти девятка! – горделиво ответил Трынков. – Я тут не при чём, так землемер намерял, – с довольством добавил он.

– Эх, кабы, на эту Палестину, навозу навозить, вот бы, сколько можно было бы добра с неё снять! – с завистью высказался Федотов.

– Да, как говорится: «Клади навоз густо – не будет пусто!», – согласился Иван

– С земли бери добро, а отдавай ей говно! – добавил Федотов.

– Эх у меня, вон там, на загоне, в «Реплей», овёс пречудный взошёл! – похвалился Федотов Трынкову.

– А я восей последний загон из-за недостатка хорошего овса, посеял невеяным овсом! Не знай, что и получится? – известил Трынков Федотова.

– Что-нибудь, да взойдёт! – притуплённым взором вглядываясь в заовражье, где виднелась, поросшая полынью и дикой рябинкой, залежалая земля, с сожалением отозвался Федотов.

– А тут, чего ты хочешь посеять-то? – поинтересовался Федотов,

– Хочу, дикушей, весь этот клин засеять. Как по-твоему дело будет, ай нет? Я думаю, озолочусь от урожая, – мечтательно высказался Трынков

– Пожалуй, так и делай! – посоветовал Федотов.

В поле, на севе поздних яровых культур, находился и Николай Ершов. Посеяв загон просом он, запрягши своего Голиафа, в телегу поехал на другой загон. Сегодня утром, Николай встал рано, с утра на пашне и бороньбе, сильно уморился и пока переезжал на другой загон его так уморило и припекло солнышко, что он незаметно для себя уснул в телеге, расслабив вожжи. Повстречался с Николаем, тоже едя по этой же дороге, Митька Кочеврягин, приостановив свою лошадь, остановил и лошадь Николая.

Видя, что Николай спит крепким богатырским сном, Митька распряг Николаеву лошадь и с озорским намерением, перепряг её в оглобли, головой к телеге и уехал. Проснувшись, Николай долго не мог понять, как это лошадь могла в оглоблях вывернуться, а увидавшие это пахавшие, поблизости, мужики, смеялись до надрыва пупка.

Сконфуженный людской насмешкой, Николай быстренько устранил неполадок и яростно хлыстнув Голиафа кнутом, ошеломлённо поскакал к своему загону, который концом упирался в суходол, поросший кустарником и клёнами (Ореховы штаны).

Николай, до обеда вспахал еще один загон и, решив пообедать лошадь пустил на сочную траву. Когда же Николай заглянул в кошель с провиантом, оказалось, кошель основательно потрошён воронами. Поэтому-то, Николай с этого дня не стал брать с собой в поле обедку, а стал ездить на обед в село, чтоб пообедать дома.

Выпрягши великана Голиаф из плуга, и чтоб сесть на лошадь верхом, он из-за малого своего роста к лошадиному боку приставлял борону и по ней взбирался лошади на спину. Однажды, подставленная борона упала, и он никак не мог вскарабкаться на своего великана. Случайно, проезжавший мимо его Степана Тарасова он попросил:

– Не в службу, а в дружбу, помоги мне, пожалуйста, верхом на Голиафа взобраться – хочу домой пообедать съездить!

– Ты Николай Сергеевич привези из села-то табаку. Я весь искурил, а до вечера-то еще долго, – попросил Ершова Семион.

– Ладно, привезу! Не забуду захвачу! – пообещал Николай.

– На, вон, испей кваску: не хочешь ли? – предложил Семиону Василий Савельев вместо табаку.

– Нет, спасибо. Я и так вспотел, весь как искупанный – рубаха к телу прилипает как листок от веника в бане, – отказался Семион от кваса.

После двух ночёвок в поле, трёх дней пашни и сева там, мужики возвращались в село. Посев поздних яровых, был закончен. Возвратились и Савельевы: отец с Ванькой. Около двора, их встретил тревожным известием Васька: «А у нас чуть не загорелось!» «Как?! Где?» – встревожено, переспросил отец. «Мама, золу из печки вывалила у забора, а там мочальная швабра была, вспыхнула, ладно я увидал, затушили», – сбивчиво объяснил Васька. «От часу не легче» – про себя подумал Василий, – «пока в поле пашешь, дома пожар может произойти, приедешь к одним горелышам!»

От перепуга, занемогла Любовь Михайловна, а к вечеру Василий Ефимовича, она послала за повитухой Татьяной. Придя от повитухи, когда уже почти совсем стемнело, и над селом расползлась полутьма июньского вечера, Василий Ефимович, как бы в шутку восторженно известил свою семью, сидевшую и доужинавающую за столом: «Вот вечерок-то выдался; на улице таинственная тишина, ничего нигде не шанет, никто нигде, не шеберкнет!»

Даже собаки и те приумолкли. Не тявкнут, словно дали зарок на безмолвие, а деревья застыли, в каком-то блаженном, спокойствии, ни малейшего дуновения ветерка!

С Улицы, послышался условный вызывной посвист. Это товарищи: Михаила и Саньку высвистывали на улицу, на ночное гулянье. Недоужинав, старшие Минька и Санька повскакали с мест, пиджаки, набросив на плечи внакидку, кепки набросив на головы набекрень, во рту недоеденный пирог с картофельной начинкой, торопливо выскользнули на улицу.

– Куда вас понесёт на ночь глядя-то! – попробовал остановить Василий сыновей.

– Да пусть идут! – болезненно простонала Любовь Михайловна, слёгшая в постель.

В эту ночь, в семье Савельевых народился еще парень: его, в честь умершего брата Любови Михайловны горбатенького, дяди Молодцова Никифора, назвали тоже Никифором. Семья Василия Савельева увеличилась еще на одного человека. В семье стало десять едоков, но это не было обузой для прилежного к хозяйству, задорно работящего Василия, непреложным правилом, которого являются: трудолюбие, прилежность, бережливость и нововведения в своём хозяйстве. Всё в хозяйстве его сочеталось и гармонировало, а экономика подымалась из года в год. Его золотое правило: продукт, добытый трудом не должен пропасть даром, вещь, купленная за деньги должна служить в хозяйстве до полного её износа. Не отказывая себе и семье ни в чём, он старался жить в достоинстве. Правило рационального ведения хозяйства он соблюдал сам и требовал неукоснительного выполнения этого, от своей семьи.

Ловля рыбы в Серёже. Семик и Анка

Поле выпроводив пахаря, отдыхало. Какое-то короткое время, после окончания весеннего сева, в поле редко, когда увидишь человека, или лошадь, запряжённую в телегу или в плуг. В это время, земля, набухшая живительной влагой и приняв в себя посеянное крестьянином семя выжидающе молчит. Только весенний тепло-ласковый ветерок, гонит по пригоркам волнистое текучее марево. А семя-зерно, упрятанное сеятелем, в тёмные укрома влажной почвы, наклюнувшись начинает неудержимо произрастать. Изогнувшись дугой, беловатый росток настойчиво и упорно начинает напирать на земельные комышки, пробивая себе путь к свету. Зазеленив всходами загоны, засеянные пораньше, колоритно отличаются от тех, которые посеяны с опозданием. По этим-то зеленеющим и чернеющим загонам можно легко определить, чьи это загоны. Вот ощетинившиеся зелёной щеткой дружных всходов, это загоны заботливых мужиков, Савельева, Федотова и Крестьянинова, а вот едва закраснеющие от только, что появившихся из земли росточков, это загон Ивана Трынкова и прочих с ним. Придёт обильный урожаем месяц август, из всходов, к тому времени, получатся высокие стебли растений с поспевающими кистями проса, или метёлками овса, или стручкастыми, горохом и викой. Тогда придёт мужик снова в поле, только уж не с плугом и бороной, а с косой в руках и покосит, то, что он посеял тут весною. А пока, когда всходят яровые хлеба и колосятся посеянная с осени рож, и пора подъёма еще не подоспела, крестьянин-мужик позволяет себе несколько дней отдыха. В это время молодые парни-женихи женятся, а девки-невесты, выходят замуж. В селе справляются весёлые свадьбы.

Со двора Федотовых, на улице слышался шум и ругань, это Дарья с возмущением и руганью обрушилась на своего сына Сергуньку: «Кто-то, яйцы из куриного гнезда похищает, не устеречь никак, а теперь доглядела! А эт Сергунька. Меня, так и взорвало! Вот умник нашёлся! Ну, я ему задам взбучку, чтоб не повадно было, а то, распочухал! Эт и дурак знает, что яйцы-то не картошка!» – крикливо, поучала она правонарушителя в семье. «Вот какой сластник нашёлся! Ах, ты балахрыст! Вот оттаскать за волосы и будешь знать! Ты сожрёшь яйчки-то, а семья как хочешь! Я тебе задам!», – злобно кричала она на Сергуньку. «Хошь и яицы ешь, а всё равно костлявый, как кощей бессмертный».

Сергунька, в детстве частенько прихварывал, мать его лечила разными травами, а он плохо выздоравливал, худел и рос каким-то хилым. Играя с товарищами, на улице, ребята, часто говаривали ему: «Что ты Сергунька, какой плохой!? – Да не плоши тебя!» – наивно оправдывался Сергунька. Мать, иногда Сергуньку била как сидорову козу, вот и сегодня, ему попала от матери как бедному Макару, за то, что он позволил себе украдкой полакомится яйцами украв их из гнезда.

Сергунька не выдержав неотвязчивой ругани матери и поглаживая бока, встрёпанно выбежал на улицу. На его голове был нахлобучен на глаза, великоватый, старинный, с пружинкой и с ломаным козырьком, отцов картуз. На самом взлобье картуза виднелся невыцветившийся след от кокарды.

– А где у вас Санька-то? – растерянно, спросил Сергунька у шабра Василия Ефимовича.

– Они с нашими Минькой, Ванькой, да и ваш Панька, ушли на Серёжу рыбу ловить, – ответил ему Василий.

– Эх, я не знал, а то бы, и я пошёл! – с сожалением спохватился Сергунька.

– Ну, и что за беда: беги бегом! Ты их у леса догонишь. Они вот только, недавно ушли!

Сергунька настиг рыболовов у самой Серёжи, когда Павел Федотов, сняв с себя штаны, полез уже с саком в воду. Минька Савельев, взяв в руки ботало, стал вышучивать из-под берегов рыбу, стараясь загнать её в заставленный под берегом сак. Удача чередовалась с неудачей, в сак изредка попадались ерши, гольцы и плотва. Крупная рыба, сака почему-то избегала. Санька Савельев, с берега заметя, в воде вяло плывущего налима, во всей одежде, бултыхнулся в воду. Взмутив воду, стал прощупывать под берегом руками и вскоре выбросил на берег того налима, который притаённо спрятался под крутым обрывистым бережком.

Рыболовов, охватил небывалый азарт, они с криками и смехом принялись гоняться, за щукой. Спугнутая со своего места, щука размером с поларшина, метнулась из поросли осоки, к правому берегу реки, где вода подмывая берег, образовала кручу. Тут в омуте вода текла тихо коловортно, гоняя по воронкам взбитую течением пену. Тут же под берегом, качаемые ветром, листвяные ветви прибрежных верб, купались в мутной воде. Раскорячисто, бегая по песчаной мели и брызгая водой, Панька с саком в руках бросился к правому берегу, с расчётом уловить скрывшуюся там щуку.

– Мы её сейчас сустигнём! – крикнул он, но не успев закончить своего азартного крика, как он ухнулся в омут, погрузившись в воду с головой. Над Павлом забулькали пузыри, смытая с его головы кепка поплыла по течению вдоль берега, а он вынырнув, отфыркиваясь от попавшей в рот воды, барахтавшись поплыл к мели, выпустив из рук сак.

Сак и кепку поймал Минька, побежавший по мели на перехват.

– Надо бы сперва, глубину измерить, а ты сдуру бросился так! Вот и поплыл! – укоризненно брату заметил Серёга.

– Я хотел вброд пройти, а хвать получилось вплавь! – наивно смеясь, оправдывался Панька.

Потом несколько раз саком бродили в большой заводи. Попадались налимы, плотва и вьюны.

– Пошли в Дерябник! Там в ямах, этой рыбы кишмя кишит! – высказал своё предложение Мишка Крестьянинов, предвкушая улов накопившейся в ямах рыбы.

– Зато, там и комаров, тоже кишмя кишат. Мы в позапрошлом году там ловили, так нас комары зачкалили! Чуть не съели! – возразил Мишке Павел.

– А, по-моему, больше удачи не будет. Видите, ветерок стал потягивать, рыба вся ушла в глубь! – высказал своё мнение Санька

– Эх, я и забыл, что сегодня «Семик». Кончай ребята, Панька, надевайте портки, бежимте в село! – всех надразумил Минька Савельев.

Разделив улов, выделив при этом (по обычаю) самую большую рыбину за сак Федотовым, ребята поспешили в село, а там полным ходом девки готовятся к весеннему, традиционному празднику Семику.

По условленности с подругами, Анка Крестьянинова, должна нарядится кавалером, для этой цели она раздобыла у Савельевых Минкины брюки-клёш, у кого-то выпросила, парнячью красную шерстяную рубаху и шляпу. Переодеваясь из сарафана в брюки и ухорашиваясь, перед зеркалом, Анка распустив волосы стала наливать себе кудри, введя, всеми этими процедурами, в возмущение отца и стариков.

– И не стыдно тебе, подол-то подняла выше пупка и напяливать на себя парнячьи портки! – стыдя Анку, обрушился на её отец.