История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940

Она вышла и вскоре вернулась. Не успела Анисья загасить огонь, как из бокоушки послышался шум. Кузьма медведем сграбастал Дуньку в охапку, повалил её на чисто вымытый пол, послышались звуки смачных поцелуев. Она, притворно сопротивляясь, избегала его ключей бороды, которая кололась, как только что скошенный луг. Во время возни, с пыхом, на чистом полу, Кузьма своими сапогами описывал затейливые круги, замысловатые спирали и петли-восьмёрки.

– Эх, так-то они у меня там весь пол изгрязнят, а я его веником-голиком продрала и кусок мыла на него истратила! – с сожалением высказалась Анисья из темноты, откуда слышалось шуршание раздевания и тупой звук расстёгивающихся кнопок.

Ложась к Николаю в постель, Анисья полусерьёзно предупредила его:

– Только ты лежи смирно и меня не щекоти! Погоди, я тебе в изголовье-то поправлю! А не пора ли нам с тобой кончать всю эту нашу затею?! А то, как бы из этого чего плохого не вышло! Я и не знаю, чем всё это может кончиться! А хорошего от этого ждать не приходится! Как бы не оказаться у разбитого корыта! Так скрытно жить – только себя конфузить! Ведь у тебя есть своя баба! – с большой тревогой и сомнением высказалась Анисья перед Николаем.

Эти Анисьины слова как неожиданным громом оглушили растерявшегося Николая, как ножом резанули по сердцу.

– А чем плохим-то может кончиться наша взаимная с тобой любовь? – с резоном в голосе спросил Николай Анисью.

– А вдруг я забрюхачу! Тогда мне на улицу лучше не выходи: застыдят, задразнят, от стыда я сквозь землю провалюсь! – горевала Анисья.

– А ты не бойся, я приму все меры предосторожности: схожу в аптеку, резинок на целый червонец закуплю! – пробовал отшутиться Николай. – А что касается того, что у меня есть жена: мы с ней едим врозь и спим порозь! А если мы с тобой порвём связь, то ты, наверное, меня через неделю позабудешь, а я о тебе всю жизнь вспоминать буду! И ты своими колкими словами только обижаешь меня! – упрекнул её Николай.

– Подвинься, а то я упаду – на самом краю лежу!

Его одолевала тягучая томная дремота, клейко слипались веки, и вскоре поборол его подкравшийся сон. Кузьма с Дунькой, крадучись от хозяйки после трёхкратного натешения, разошлись по своим домам, когда Анисья с Николаем крепко спали.

Кузьма, придя домой, лампу не стал зажигать, а только зажегши спичку, осветил постель, на которой вразвалку спала его Татьяна, которой, видимо, снился приятный сон – она во сне радостно заулыбалась. «Значит, хороший сон видит! – подумалось Кузьме. – Если бы тягостный, она бы на лице выражала ужас, тогда бы я её разбудил, а раз так – то не потревожу!»

Николай во сне громко всхрапнул и проснулся, весь мокрый от обильного пота, словно на нём черти ездили: его тяготило какое-то кошмарное сновидение, а какое – он от внезапного просонья не запомнил.

– Ну и дурацкий же сон мне приснился, сроду такого тягостного сновидения не видывал! – поделился Николай с Анисьей, которая от Николаева вздрога при просыпанье тоже проснулась. – А там что, баю? – осведомился у Анисьи Николай.

– Наверно, уже ушли! – обдавая Николая пахучим пыхом в сладостной позевоте, ответила Анисья.

– Эх, и мне надо домой пробираться, интересно, сколько же сейчас времени? – спросил Николай.

– Да уж, наверное, немало. Вон петухи поют, уже чертей разгоняют! – с шуткой отозвалась Анисья.

Николай домой пришёл перед самым рассветом. Его жена Анна, проснувшись, без всяких признаков ревности наблюдала за мужем и по приметам догадывалась, где всю ночь пробыл её Николай: если сапоги его испачканы в навозе, значит, был у доярок на скотном дворе; если же его одолевала беспрестанная позевота, значит, всю ночь провёл с Анисьей. Анна знала о связи Николая с Анисьей и по первости, как она услыхала от людей, что он стал захаживать к ней, она, как жена, один единственный раз решила проследить и удостовериться в этом. Как-то вечерком она подошла к Анисьиной соседке Анне Крестьяниновой и несмело спросила:

– Анн, ты случайно не видала мово Миколая?

– Видела, он только недавно тайком мырнул вот к Анисье, через боковые вороты! – предательски пояснила любительница до сенсаций Анна Крестьянинова.

После того, как по селу разнеслось «Миколай мырнул», – всё встало на свои места. Удивлённые бабы посудачили, поохали с неделю, а потом перестали удивляться, привыкли.

Утром в доме Оглоблиных между мужем и женой свой разговор:

– Эх, ты, Кузьма, вчерась и пьян был! Я хотела тебя на постель уложить, а ты разбузетенился и ни в какую. И помнишь ли, как ты меня всё на три буковки посылал, а?

– А ты меня и вовсе в пять букв запихать собиралась, а мне ведь там делать нечего, и отсиживаться там никакого смыслу нету!

– Это уж я со зла. Ты меня из терпенья вывел, вот уж я тебя пятью-то буквами и попотчевала! – весело улыбаясь, объяснила мужу Татьяна, которая, между прочим, вовсе забыла, запамятовала, что вчера было под конец пира.

Пришедшей к Оглоблиным за решетом соседке Авдотье Татьяна, показывая подарки, похвалилась:

– Вот сколь вчера моему мужику на именины подарков натащили: вот порфиль из искусственной крокодиловой кожи в подарок ему дал Николай Смирнов, а вот эти кальсоны подарил ему Мишка Грепа, он нам кумом доводится, а я ему крёстной являюсь, так что мы с ним в сродстве, а они с мужиком-то моим кумовьями доводятся!

– То-то я вчера вечером мимо вашего окошка проходила и слышала, как у вас в избе шёл пир горой, хотела было зайти, да понесмела, а как хотелось побывать у вас, на добрых людей поглядеть, да и себя показать, – жеманно улыбаясь, проговорила завистливая Авдотья.

Весна. Работа в поле. Митинг о займе

Стоял февраль. А в феврале, как говорится, по земле гуляют три друга: мороз, метель и вьюга. Морозы, особенно ночами, сурово, по-зимнему, давят землю, а на смену им метель откроется, а то вьюга нагрянет – запуржит, закуралесится кругом, что свету вольного не видно: и снизу дерёт, и сверху снегу подбавляет! В такое непогожее время буйный ветер с особенным остервенением разгуливается по полям и селениям, яростно швыряет по закоулкам, огородам и задворкам, найдя дыры в заборах и кровлях, с лихостью наметает сугробы и бугры снега, словно из-под жёрнова муки на мельнице. В конце же февраля, в ясные дни, на припёке покатится капель. Солнечный зайчик, пробравшийся через окно в избу, побродит-побродит по стене и сползёт со стены на пол, где светлым тёплым ласковым пятном начнёт путешествовать по половицам. А к вечеру снова заморозок, от капели на окрайках крыш образуются сосульки. А по ним, несмотря на уже наступающий заморозок, всё ещё скатываются последние капли.

Стоявший около угла своего дома Ванька наблюдал, как водяная капля, задержавшись на кончике, отделившись от отогнутого ветерком на бок заострённого кончика сосульки, упала в посеревший снег. Видимо, эта капелька была последней в этот угасающий день: сосулька больше не выделила ни одной капельки. Подкравшийся морозец обволок сосульку глянцевидным белёсым налётом, словно она была обмакнута в молоко. Обратил Ванька внимание и на то, как, громко шлёпая крыльями, с крыши соседского дома вспорхнул голубь. Он, с посвистом махая крыльями, снизился на дороге, присел к ещё не замёрзшей калужине пить. Как бы то ни было, а весна наступала вовсю. На курганистых овражьих берегах земля оголилась от снега. В лесу вокруг деревьев образовались окружные обталины, да и среди поля, на пригорках, появились небольшие проталины с колыхающейся под ветром прозимовавшей полусухой полынью и померкшей травой. Над этими проталинами, пробуя голос, робко пели вестники весны – прилетевшие уже жаворонки. Вслед за жаворонками прилетели и грачи. А в народе говорится: «грачи прилетели – не быть больше метели», «грач на дороге – весна на пороге», «грач на горе – весна на дворе». От близости весны повеселели и воробьи. Они взбудораженной ватагой с ошалелым чириканьем, шумно перелетая с дерева на дерево, лихо гонялись друг за дружкой, бойко о чём-то споря, волтузились между собою. Гуляя под окном с курами, два соседствующих петуха, с ревностью из-за кур, встречая весну, со злобой ринулись друг на друга: сцепившись в драке, беспощадно подшпаривали и клевали друг друга до крови.

Зачуя весну, ожившая от зимней спячки большая муха баламутно летала по избе. Тупо стукаясь о стены и перелетев на окно, она томно билась об стекло, стараясь вырваться наружу. Под напором весенних тёплых лучей солнца снег бурно таял. Талая вода взбаламученно собиралась в ключи, ручейки, устремлялась в реки, в моря и океаны. Вслед прилетевшим грачам в селе, порхая с дерева на дерево, появился первый скворец. Кто в детстве не испытал того чувства наслаждения, прикоснувшись голыми ногами к только что освободившейся от снега, пригретой ласковыми лучами весеннего солнца земле, тот не познал того умилённого чувства детского ликования при виде этого клочка оголённой земли, по-детски обрадованно называемого «летом». Вот эти-то клочки «лета» всюду запестрели по селу. Сани в дороге сменились на телеги. Только один Трынок, видимо, по предусмотрению, и то последним, проехал по уличной дороге на санях. По оголённой от снега дороге полозья саней, прилипая к оттаявшей земле, при тяжком усилии лошади продвигались вперёд медленно и рывками. Снег дотаивал не только в селе, но и в поле, где от зимней дороги остался только ледяной длиннотянущийся черепок, покрытый конским навозом. Летняя дорога, на которой виднелись зачерствелые прошлогодние глубокие колеи, оказалась не под черепком зимней дороги, а несколько в стороне от него.

Начало апреля, в этом 1935 году, было тёплым и солнечным. Река Серёжа от изобилия подгрудившейся талой воды наполнилась и местами вышла из берегов. Во второй же половине апреля наступило холодное время – выпал снег. Несмотря на конец апреля, а снег так валит и валит, как будто снова вернулась зима. В селе вроде бы тихо, а в поле разразился такой буран, что можно и с дороги сбиться. Под ногами лошади и полозьями саней снова крушно захрумкал тоненький ледешок. От сильного порывистого ветра озеро разбушевалось, гребнисто-пенистые волны торопливо и напористо налегали на берег, налетая на мостки, с буйным шлёпаньем бились о них, взбивая пузыристую пену. Предусмотрительно (от взбалмошного разрушительного порывистого ветра) застопоренные крылья мельницы визгливо и тоскливо скрипели, как бы просились в дело. В начале же мая установилась хорошая, тёплая, как по заказу, погода. В колхозе в полном разгаре весенний сев: сеяли подсолнечник – лафа ребятишкам. Как водится в это время вообще, государство объявило о выпуске нового займа под названием «3-й год второй пятилетки!», о подписке на который митинг собрали прямо в поле.

– То пятилетка в четыре года, то третий решающий, то четвёртый завершающий, а теперь вот эта…

– А сколько же будет этих самых пятилеток? – поинтересовался Ванятка Поляков у своего соседа Якова Забродина.

– А вот гляди: сколь на моём лаптю клеток – столько и будет пятилеток! – деловито, но с нескрываемым ехидством проговорил Яков, стуча своей клюшкой о голову лаптя. – А больше я тебе, Иван Андреич, ничего не скажу, а то в надыбы могут отправить!

На митинге порешили: выпуск займа приветствовать, всем как одному подписаться на облигации и принять все меры к распространению займа среди остального населения. Самое активное участие в этом деле принял Кузьма Оглоблин, подписался на большую сумму, а сам и не думал о выкупе облигаций.

Лето. Рыбная ловля. Телефон. Дождь

Весна прошла, наступило лето, да и оно уже в половине – в полном разгаре. С весенним севом давно окончено: стояла пора междуделья. Люди, отдыхая от весенних полевых работ, временно блаженно отдыхали, но скоро наступит сенокос, а там откроется тяжёлая полевая работа по уборке урожая, и вплоть до Покрова не будет людям вздыху! Стояла жаркая июньская погода. Солнце нещадно палило, сушило землю. На дорогах образовалась седая пыль, которая облаком поднималась колёсами проезжающей телеги. Взбудораженная пыль лениво оседала на постройки и прясла заборов, делая их седыми. На озере, кругом обставленном амбрами и банями, от купающихся стон стоял. Ребятишки-бесенята с утра до ночи пропадают на озере, купаются, шумно полощутся, а то с детским задором и криком как ошалелые носятся друг за другом. Рыболовы, взрослые бреднями, а ребятишки плетюхой, в которой носят сено из сарая, с большим увлечением деловито процеживают озерную воду на мелях, стараясь выловить карасей на уху или на жарево. Но рыба, видимо, вспуганная купающимися, неохотно шла в снасти рыболовов, предпочитая резвиться на середине озера, куда купальщики заплывают редко.

– Рыба-то, должно быть, вглубь уплыла! – проговорил Анашка Касаткин, вытаскивая бредень на берег и видя, что вместо карасей в бредне волозятся лягушки, тритоны и разные водяные пауки.

– Да вон, паразиты-ребятишки кругом воду баламутят, всю рыбу расшугали, окаянные! – высказал своё недовольство к купающимся его спарщик по ловле Федька.

– Так-то, пожалуй, может всё озеро обезрыбиться, ведь рыба-то любит около берегов прогуливаться, особенно около мостков, где бабы картошку моют, а для рыбы это лафа! – отозвался Анашка, заинтересованно глядя на волны, исходящие от специальных платяных мостков, на которых, подоткнув юбку, баба старательно полоскала бельё.

В зеркальной глади поверхности озера, отражаясь вниз крышей, волнами причудливо рвался на части амбар.

– А где рыба-то?! – ради шутки спросил рыболовов проходящий мимо Терентий Терёхин.

– В лавке! Ты рази не знаешь, дядя Терентий, где бывает рыба-то! – с досадой в голосе отозвался Федька.

– Я-то знаю, да думал, вы уж наловили её с полпуда, а выходит, у вас и на плохую уху рыбы нет! – отходя, заключил Терентий.

После полудня, откуда ни возьмись, на село навалилась багровая грозовая туча. Вдали, медленно придвигаясь к селу, громыхал раскатистый гром. Поднявшийся буйный ветер как метлой смёл купающихся и рыболовов с озёрного берега. От порывистого ветра всё озеро взбушевалось волнами. Взбудораженные ветром и волнами лопухи жёлтой кувшинки, гулко хлопая, шлёпались о водяную поверхность озера. На село и озеро обрушился ливневый дождь с градом. Сначала в густую серую придорожную пыль падали редкие одинокие крупные капли дождя, поднимая столбики пыли, а потом ливнем хлынул проливной дождь с градом.

Василий Ефимович, стоя у открытых ворот своего двора, с интересом наблюдал, как на железной крыше соседского дома сначала появились тёмные мокрые пятна от капель дождя, а потом о крышу бойко и звонко забарабанили крупные, с горошину, ледяные градины. Под напором буйного ветра под окном дома упруго горбатилась дупластая берёза. Её пышная листва, трепеща, с шумом перекипала на ветру. Ветер с унылым завыванием свирепствовал в вершине ветлы, растрёпывая косматые ветви. Дождь налетел, похлобыстал и внезапно перестал. Тёмно-багровая туча свалилась на восток. Уходящую вдаль тёмно-синюю тучу на лоскутья кромсала молния. На фоне синей тучи, освещённой солнцем, на телефонных столбах отчётливо и художественно виднелись молочно-белые блестящие изоляторы, похожие на сидящих парами белобоких птиц. В полнеба красочным полукружьем возгорелась горбатая радуга. Избы, обмытые дождём и теперь освещённые ярким солнцем, стояли бодро и празднично. Стайка ласточек, подобно бусинкам, нанизанным на нитках, расселась на телефонных проводах. Они, охорашиваясь после дождя, клювами разглаживали пёрышки, трепетали крылышками, весело щебетали.

– Эх, вот понамотали проволоки, проводов да всякой паутины, ниточный телефон – как тенятник под кутником! – мысленно подумал Василий Ефимович, смотря на телефонные провода, которые обсели ласточки. – И на кой бес эта поганая паутина, кому она нужна?! Раньше обходились и без телефона, если надо – то и в город пешком ходили. Надо в губернию – и в Нижний пешочком хаживали! А это – не успели в Чернухе район устроить, так тут же и телефон спонадобился: с Мотовиловом и с Волчихой начальство по телефону разговаривает – лень сходить-то! Да, начальников везде развелось уйма, и все ленивые стали. Бывало, в Арзамасе один на весь уезд был, и то не ленился, хотя не пешком ходил, а в тарантасе разъезжал, да так за лето-то почти во всех сёлах своего уезда и побывает. А это что!

Последняя ярмонка. Ершов в столовой. Васька и Яшка

Наступило 12-е июля – праздник Петров день. В Чернухе традиционная сельская ярмарка, эх, не последняя ли?! Николай Ершов, как особый любитель ярмарочного торга, в этот день позаботился пораньше сходить в Чернуху на ярмарку. Кое-чего подкупить для своего хозяйства, посмотреть, поинтересоваться и сравнить современную ярмарку с той, какой была она раньше. Прогулявшись по торговой площади, Николай визуально осматривал торговцев и их товар. Товар Николаю показался невзрачным, торговлишка скудной, не шедшей в сравнение с той изобильной, какая была в бывалые времена. На ярмарке народу было не столь уж много, и торговали почти только хозяйственным товаром: косами, серпами, граблями, а из продукции только ягодами, пирожками и квасом. Для бодрости выпив два стакана квасу, Николай вспомнил, как он однажды в 1926 году так же здесь на ярмарке лазил на аттракционный шест и достал с него примус. И вот теперь, к удивлению пёстрой публики, он, подошедши к телеграфному столбу, обильно поплевав себе на ладони, обращаясь к удивлённой публике, с задором проговорил: «Эх, где мои семнадцать лет!» Карабкаясь, полез на столб. Заинтересовавшаяся публика, приостановив своё движение, а торгаши – приостановив торговлю, с любопытством стали наблюдать за выходкой Николая. А он ловко, по-кошачьи, цепко вскарабкивался по гладкому столбу всё выше и выше, причудливо, как рак клешнями, работая руками и ногами, забавно порабатывая своим одутловатым задом. Из публики в адрес Николая послышались одобрительные мужские выкрики: