История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940

История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940
Иван Васильевич Шмелев

Александр Юрьевич Шмелев

Дневник русского крестьянина Шмелева Ивана Васильевича, в котором он описал историю родного села Мотовилово, Арзамасского района, Нижегородской области.

Иван Шмелев

История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940

Район в Чернухе. Оглоблино. Именины. Дунька и Анисья

Наступил 1935 год. С первого января отменили карточную систему на хлеб, а с 1-го февраля организовался Чернухинский район. Секретарём райкома партии назначили некоего Якобсона, а председателем РИКа (Районный исполнительный комитет) из Арзамаса перевели некоего Зуева. Таким образом, руководство приблизилось к массам. Председателя Мотовиловского колхоза, двадцатипятитысячника, Федосеева, куда-то перевели, а руководство колхозом, за неимением другой кандидатуры, временно поручили Оглоблину Кузьме Дорофеевичу, на что он с радостью согласился. Сначала он колхозом и колхозниками руководил исправно, и им как председателем люди были довольны, потому что он был по характеру своему снисходительным человеком. Провинившегося колхозника он сначала обругает, а потом посочувствует ему и пожалеет.

Кузьма Дорофеевич, некоторых, особо отличившихся в труде колхозников старался чем-то отметить, а ударника Гришку даже премировал десятью трудоднями с помещением его фотографии в районной газете, на что Гришка высказал своё недовольство:

– Что мне в трудоднях-то толку-то: их, небось, на сковородке не поджаришь – без масла-то они подгорят, и жрать их не станешь. А что касается моей фотокарточки в газете, я скажу, и от неё мне мало толку. Сначала-то поглядят на мою физиономию, поинтересуются, а потом в отхожем месте моей-то личностью задницу подтирать станут! Так что я пока работать буду рядовым и в ударники меня не записывайте! Я и так социализму строить буду. Ты уж, Кузьма, меня извини, я сказал, что думал! – отрезал Гришка.

– Ну, как хошь! – согласился Кузьма.

Будучи председателем колхоза, он был своего рода и начальником, и «доктором». По указанию свыше, т.е. из РИКа, всем было дано распоряжение, с целью борьбы с симулянтами, без предварительного осмотра председателем заболевшего колхозника или колхозницы в больнице врачам не принимать и не лечить. Так и без ведома Оглоблина, без его бумажки, в Чернухе в больнице ни одного больного врачи не примут, не станут лечить. И чувствующие недомогание колхозники вынужденно обращались к председателю Кузьме за направлением. Некоторым заболевшим бабам он, ощупав и определив, что больна, давал направление, чтоб в больнице приняли. Колхозников осматривал визуально, а колхозниц – наощупь. А некоторым напористым колхозникам-больным, которых при беглом визуальном осмотре Кузьма определял здоровыми, он хотя и давал направление, но в нём проставлял краткий диагноз «Симулянт!». Заполучив направление и не поинтересовавшись, что в нём написано, обрадованный колхозник спешно мчался в больницу за больничным листком. И каково же было разочарование, когда вместо двух или трёх дней отдыха от полевых работ, если парень или молодой мужик – посылали на лесозаготовку, а если девка – то в Балахну на торфоразработку. «А уж что написано пером, то не вырубишь топором!» – обычно говаривал симулянтам председатель колхоза Оглоблин. Жену же его, Татьяну Митрофановну, когда она сходила в больницу, врачи признали больной с диагнозом «блуждающая почка». Чтобы избавиться от этой болезни, Татьяне Дарья порекомендовала пить детскую мочу, но ей эта болезнь не в помеху: она, как Кузьма стал предом, перестала ходить в поле на работу, отговариваясь, то детей не с кем дома оставить, то блуждающей почкой, то кесаревым сечением. Став женой председателя колхоза, Татьяна высокомерно возгордилась, стала вести себя заносчиво и нахально. Самолично, смело она заходила на колхозный склад, брала чего ей надо, и хлеб, и мясо, и мёд, платя за всё это только одними вескими словами: «Мужик всё спишет!» – подразумевая авторитет своего мужа Кузьмы как председателя колхоза. Колхозницы-труженицы заглазно возмущались поведением Татьяны и, негодуя, злословно обзывали её. «Какая королева выискалась! Краля Галова! Мадам, фу-фу!» – добродушно хохотали над Татьяной бабы. А Митька Кочеврягин, перефразировав эту фразу, переиначил её на: «Ма…а в пуху!»

– Хорошо чужими-то руками жар загребать!

– Как свиньи под дубом от желудей жиреют, и как трутни готовый медок пожирают! – с недовольством брюзжали колхозницы-бабы.

– Ну какой из него председатель, коли сени у себя дома починить не может! – недовольствовались Оглоблиным и мужики-колхозники.

– Какой из него руководитель, когда в своём хозяйстве он ни «бе», ни «ме» не понимает! – критиковали Кузьму и бабы.

Однако вокруг Оглоблина появились и разного рода прихлебатели и прихвостни, которые, преследуя свои корыстные цели, усердствуя, лебезя языком, выслуживались перед председателем с тем расчётом, чтобы урвать из колхоза куш, а честных и добросовестных колхозников старались всячески опорочить, оклеветать. И правильно говорится, что самый опасный бич для народа – действенное невежество бесчувственных сатрапов. А варваров и невежд музыкой не размилостивишь! Они, подхалимно лебезя перед Оглоблиным, льстиво в шутку восхваляли его:

– Ты, Кузьма Дорофеич, власть-то в селе забрал, как бабьи груди в обе руки, держи их и не сдавайся. Чем тяжелее наказание, тем почётнее господа! – настропаливали подхалимы Кузьму.

И он доволен был, тем что все люди находятся под его руководством, что он находится у руля управления всего села. Он дружелюбно наказывал своим прихвостням:

– Вы, мужики, уважайте меня, ведь председатель-то у вас один, и я всегда с вами, и перед вами в долгу не останусь!

– А что и за руководители народные, если они от людей-то за пятью стенками, да за семью замками находятся! – преданно ответствовали прихлебатели…

Приближался юбилейный день, день именин Кузьмы Дорофеевича, в который ему стукнет 40 лет. К этому дню жена Кузьмы Татьяна стала готовиться заблаговременно: за три дня до этого торжественного дня Татьяна, придя к сестре Кузьмы Анне Гуляевой, с жалобой заявила:

– Скоро к нам гости нагрянут, а у меня и конь не валялся! Хотела было растуриться, а тур-то не берёт! Пойдём, помогай мне!

Анна согласилась с большой охотой, и за дело они с Татьяной взялись с рвением. Самогонки к юбилею нагнала сама Татьяна, вина-то разве напасёшься для оравы гостей, а продукции она с колхозного склада приволокла – хватит на закуску-то, только ешь, да похваливай хозяйку за щедрость. С приготовлением закуски, где поджарить, где подпарить, вдвоём Татьяне с Анной не справиться, так они позвали себе на помощь Дуньку Захарову, благо Татьяне и невдомёк, что её Кузьма иногда наведывался к Дуньке в гости по поводу двух удовольствий: и самогон, и постель с Дунькой. Весь день бабы хлопотали на кухне, с улицы явственно было слышно, как стучат ножи и переговариваются «повара»:

– Татьян, вы, бишь, сколь годов с Кузьмой-то, как поженились, живёте, я что-то забыла? «Неужели ему уж сорок минуло?» —между дел спросила Татьяну Дунька.

– Двадцать два уж года миновало, как мы с ним поженились! – простодушно ответила Татьяна.

– Нет-нет, не ври, Татьян, вы с брательником-то уж 23 годика живёте. Я гоже помню, как мы Кузьму-то женить собрались, у меня ещё в тот год зуб нестерпимо болел. Я пошла в ту пору к ворожее, с зубом-то, чтобы она заговорила его. Заглянула покойница Марфа мне в хайло-то, да так и отпрянула назад. Погоди, грит, я немножко отблююсь, а потом ещё погляжу тебе в рот-то. У тебя, грит, больно оттуда гнилью пахнет, с ног сшибает, и тошнота на вырыванье позывает!

И пошла Анна про свой больной зуб подробно рассказывать, да так разговорилась, и не остановишь. Слова у неё с языка лились, как из рога изобилия. Хотела было Дунька вклиниться в Анин разговор, упрекнуть её в многословии, да где там, в Анин разговор сам чёрт не вклинится – всё её очередь, всё она знает!

К вечеру, в воскресный день, в дом Оглоблиных стали стекаться гости: друзья, приятели Кузьмы – бригадиры, актив. Собралось человек пятнадцать, и среди них, как колхозный бригадир, Николай Смирнов. До начала пирушки мужики, млея в ожиданье, томились, закрутка за закруткой закуривали, напустили в избе табачного дыма, хоть топор вешай!

– Дайте, пожалыста, закурить! Больше часу не куря, страсть, как хочется, а попросить было не у кого! – спросил у мужиков только что пришедший на именины Мишка Грепа.

– А что у тебя за ухом-то? – спросил его Смирнов, видя у Мишки заткнутую за ухом папироску.

– Эх, я и забыл, что меня давеча друг Колька угостил двумя папиросками! Одну-то я искурил, а другую-то вот за ухо заткнул для запаса, вот она и пригодилась! – щеря свой щербатый рот, засмеялся Мишка.

– Как завидно, что ты, Николай Фёдорович, не куришь, – обратился Мишка к Смирнову.

– Я своё некурение за деньги не покупаю, в лавку за ним не хожу и понапрасну грядки в огороде под самосад не занимаю, так что некурение мне даётся легче и проще, чем некоторым курение, ведь вы за курение-то деньги платите! – образно высказался Смирнов.

Пока шло приготовление, и мужики балагурили, рассказывали, кто что знал, хозяин дома, именинник Кузьма, извлёк из сундука парадный костюм, который из-за неиспользования изрядно запылился, и он стал вытряхивать из него пыль, подняв во всю избу целый вихрь вонючей пыли. Мужики, сидевшие по лавкам, брезгливо стали отворачиваться от едкой пылищи, заёрзали по лавкам, а Кузьме показалось, что они дают ему простор для вытряхивания.

– Нет-нет, сидите, вы мне нисколечко не мешаете, я вот ещё разика два тряхну и облачусь в этот костюмчик! – с наивностью в голосе проговорил Кузьма.

Чтобы продолжить прерванный на некоторое время разговор находчивый Смирнов проговорил, обращаясь к мужикам:

– А кто отгадает загадку?

– Какую? – спросили у него.

– Кто ходит утром на четырёх ногах, днём на двух, а вечером на трёх ногах? Или вот ещё другая загадка: «А» и «Бы» ходили в лес по грибы; «А» осталась в лесу, ловить плутовку лису, а «Бы» напала на грибы!

Мужики, стараясь отгадать, позадумались, некоторые, шепча что-то про себя, взором упёрлись в потолок.

– Не знаем! – признался Мишка Грепа. – Не томи душу, скажи скорее!

– Нет, не скажу! Больно вам просто будет! Эта старая карета, блестит, как новая монета, объехала она полсвета, и не было ни одного лета, чтобы эта замечательная карета не возила бы этого знаменитого поэта! – вместо отгадки скороговоркой, как палкой по забору, протараторил Смирнов, снова озадачив мужиков.

И снова от него речь:

– В одном богатом колхозе, проживающему в нём со своей семьёй цыгану, выстроили новый дом, и в честь того, что этот цыган отстал от табора и примкнул к колхозу, подарствовали ему этот дом. А дело-то было, как раз, в предзимье. Некоторые колхозники, позавидовав, сказали цыгану: «– Ну, Иван, теперь тебе житуха будет – помирать не надо! – А что? – Как это что, тебе новый дом дали! – Ну и что ж, что они дом новый дали. Они дать-то дали, а завалину не окопали, у меня один цыганёнок в этом доме чуть не замёрз, жалобно запищал, захныкал: «Татьк, ой как студёно, замерзаю!» – Я ему посоветовал: «На вон кнут, оденься!» А он одно своё хнычет. Так что без завалины не жизнь в новом-то доме, а каторга – пойду отказываться от дома-то!»

Вся мужицкая компания весело рассмеялась, от души хохотали и бабы.

– А, по-моему, надо к жизни новой приспосабливаться и жить по принципу «дают – бери, бьют – беги!» Но наши мужики-колхозники ребята смелые! Семеро одного не боятся: грабителю лошадь отдадут, а до саней лучше не прикасайся! – закомуристо, с двусмыслием высказывался виртуоз Смирнов перед мужиками. – А вот теперь я и про себя скажу. Когда меня взяли служить в армию, а дело-то это было в 1910 году (мне тогда 20 лет было). И как новобранца, ещё неопытного и неподтянутого, меня послали к одному штабному начальнику в качестве дневального. Пришёл я к нему в кабинет и доложил, как по уставу положено. А он исподлобья взглянул на меня и с пренебрежением неодобрительно про себя пробурчал: «Уж кого и прислали, не могли получше-то выбрать!» А я расслышал упрёк-то, да так смело и резво отрапортовал ему: «Хороших-то отослали к хорошим, а меня вот – к вам!» Начальник-то сперва, видимо, одумался, мгновенно мысли его, видимо, преобразились к лучшему, он и говорит мне: «А ну-ка, солдат Смирнов, подойди-ка ко мне поближе-то!» Видать, влип. Пропал! Кольнуло мне в сердце. Подхожу к нему, а у самого с испуга с кончика закапало. «Как тебя звать-то?» – спрашивает меня начальник. «Николаем!» – отвечаю я. «Ну тогда здорово, тёзка! – протягивает мне руку через стол и ловит мою. – Я вижу, – грит, – у тебя голова-то не только для шапки, будем служить вместе!» – заключил разговор со мной начальник. Вот какие хорошие встречаются начальники среди военнослужащих. А то ведь согласно военной субординации так, кто кого под себя кладёт: командир полка – батальонного, батальонный – ротного, ротный – взводного, взводный – отделённого, отделённый – нас, а мы – матрас! – под взрыв весёлого смеха мужиков закончил Смирнов.

Но он вовсе не закончил, а продолжая свою речь, сказал:

– А всё же, среди нашего русского народа есть невежественные люди. Я как-то, будучи в Арзамасе, по своей надобности зашёл в уборную, а там какой-то нахал на стене углём написал: «И в уборной есть программа – с…ть не меньше килограмма!» – снова взрыв смеха.

Может быть, ещё бы продолжились мужские разговоры, но тут во всю избу заплакал хозяйский сын, малолетний Гришка. Его отлупцевала мать за то, что он безотвязно просил, чтобы дали ему что-нибудь из аппетитно пахнувшей приготовленной для гостей стола закуски, где было и жареное, и пареное, только не было мёду, он у них в сенях из худой кадки весь на пол вытек (лафа ребятишкам). Но ведь при гостях-то такое напористое влечение к столу со стороны детей считается непристойным, вот мать-то и турнула Гришку за ухо от стола-то! Он и заревел во весь широкий рот.

– Что заорал, зажеребил, что на улице слышно! – упрекнул его отец. – Вот олухи дети, без всякого умолку то жрать просят, то по-жеребячьи носятся, гоняются друг за дружкой, шумят, орут, прямо никакого спасу от них, супостатов, нету! – высказался о детях Кузьма.