История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)

– Ну и пускай там в сторожке подождут. Раз народился, то обратно не скормолится, подождёт, – шутливо высказался Иван.

– А если не народился, а кто умер? – высказала свое сомнение бабушка Евлинья, – тогда как?

– Тогда другое дело, покойник ждать не будет, сейчас пойду и весь разговор, – согласился Иван.

– Дядя Иван, ты вчера ночью, я считал, вместо двенадцати часов тринадцать раз ударил, – с замечанием к Трынкову обратился Санька.

– Все может быть, бывает, иной раз, отбивая часы, считаешь, считаешь, а потом со счёта собьёшься, и для надёжности добавишь. Чай, не жалко, от этого колокол не лопнет.

Держась за дверную скобу, Иван несколько раз собирался уходить, но в голове у него снова возникала какая-нибудь новая мысль, он снова отходил от двери, садился на лавку и продолжал излагать свои порой несбыточные мечты.

– Ну, пора мне идти. Я и так у вас загостился, прощайте. Ты, Василий Ефимыч, когда-нибудь загляни ко мне отгащивать, а то я у вас гощу, а ты ко мне в дом и не заглянешь, – позвал в гости Трынков Савельева. Иван ушел. И однажды Василий Ефимыч зашёл к Трынкову в дом. Вошедши в избу, он был вынужден угоститься такой смрадной вонью, что во рту противно защипало, в горле прескверно защекотало. Его снятая с головы шапка как-то произвольно выпала из рук на кутник. Он было назад, но хозяин дома приветственно вцепился словами в гостя:

– Ты, Василий Ефимыч, подольше погости у меня. Не подолгу гостить, только избу выхолаживать! Я и шапку твою своему Кольке приказал спрятать, – с нескрываемой радостью встретил Трынков Савельева, как гостя, у себя.

Теперь, лежа в постели, он по ночам целыми уповодами не спал, мечтательно думал о постройке мельницы и нового дома. В голове у него роились разнообразные мысли, и только к утру он засыпал, когда планы его упирались в выборе места, где именно построить мельницу. У Соснового болота занято, там стоит мельница, а вдали от села строить нет смысла, далеко ходить, да и для помольщиков не подручеходом.

Оглоблины: Кузьма и Татьяна

Кузьма Дорофеевич Оглоблин в сельском совете сначала служил писарем, переписывал то, что дадут. Потом допятился до должности секретаря. С делами своими он справлялся хорошо, а в свободное от дел время, особенно в отсутствие председателя, он балагурил с мужиками, которые в частом бываньи посещали совет. Он с ними за компанию начужбинку покуривал, занятные анекдоты рассказывал, от дремоты газетки почитывал, которые два раза в неделю приносил почтальон из Чернухи. Увлекался Кузьма также и книжонками, читал их запоями. Имел намерение писателем заделаться. С этой целью он иногда в постель брал тетрадку и огрызок карандаша, записывал хорошие мысли, возникшие в голове. Во время постельных размышлений выписывал в тетрадку подходящие выдержки из книг.

Однажды из Чернухи на мотовиловский адресат пришло доплатное письмо, и долго кумекали, кому же оно адресовано. На конверте было написано «получить Кобылину (но это не точно)» – гласила приписка в скобках. За разгадку взялся сам Оглоблин. «Так это же мне», – когда он пристально вгляделся в адрес отправителя. Письмо было отправлено из Астрахани дальним родственником Кузьмы, который, видимо, забыл его фамилию. Вот уж в действительности «лошадиная» фамилия.

Еще в далеком детстве оставили маленького Кузю одного летом на лужайке, постелив под него пеленку, а для забавы поставили ему горшочек с кашей. Подкралась к ребенку курица, кашу всю склевала и глаз у него выклюнула. Закричал Кузя, не выстошный голос всполошил малолетних нянек, которые курицу-то отогнали, а глаз у Кузи все же остался наполовину незрячим. Остался Кузьма на всю жизнь кривым. Из-за этого его на войну, хотя и брали, но вскорости забраковали и отослали домой. Плюс к тому, он с детства недослышивает – крепок на ухо.

В этот день председатель совета по причине болезни в совет на службу не явился. Из начальства за столом сидел один Кузьма. Он вершил письменные дела, которые касались жителей своего села, а также сел Вторусского и Верижек.

Облокотившись о стол, уткнув голову на руки, он пальцами ерошил волосы, а потом, устало потянувшись всем телом, обозрев присутствующих мужиков, извещающее проговорил:

– Эх, что-то и дремота меня берет, мужики, работа никак на ум нейдёт и руки одрябли. Нет ли у кого бумажки, закурить из вашего табачку, а то у меня спичек нет, – закомуристо попросил закурить у мужиков он. Присутствующий тут и куря, пускающий дым, как из заводской трубы, Яков, с удовольствием предложил ему:

– На, закуривай, для хорошего человека не жалко.

– У тебя какой табачок-то? – без надобности поинтересовался Кузьма.

– «Мужичек», сейчас только в лавке купил осьмушку, – нарочно соврал Яков, – а ты не спрашивай, какой табак-то, закуривай и вся недолга. А взамен дай мне для курева газетку. Ведь всем известно, что ты вечный стрелок, – разоблачающее устыдил перед народом и опозорил сторож секретаря.

Вскорости в совет наехал председатель Чернухинского ВИКа, Небоська. Узнав, что Председатель Совета болен и положен в больницу, Небоська сказал Оглоблину:

– Тебе, Кузьма Дорофеевич, временно придётся взять на себя обязанность исполнять и должность председателя. Я думаю, ты с этим справишься?

– Неужели, да не справлюсь? – обрадовано отозвался Кузьма. – Все дело, уладим?

Небоська, сев на велосипед, уехал, а едя по улице Мотовилова, он обеспокоенно думал об Оглоблине, как бы чего не учудил. Он в задумчивости стал с интересом наблюдать за непрерывным движением перед глазами покрышки колеса. Его взор порой улавливал подробности рисунка протектора шины. В это время в глаз ему попала мушка, он зажмурился от боли, потеряв управление, наехал колесом на камень. Колесо подвернулось, и он рухнул на землю. Вымигав из глаза мушку, Небоська, осмотревшись кругом, сконфуженно стал рукой разглаживать ушибленное место, отряхиваться, вкрадчиво наблюдая за приближающимся к нему шедшего по дороге мужика.

– Андрей Андреич, же, как ты упал! – как новость, известил мужик.

– Да, чёрт возьми, летел как ангел, а упал как черт! – отшутился Небоська.

А Оглоблин, приняв на себя председательствование, тут же рьяно и со всей прилежностью принялся за дело. Сначала он решил ознакомиться с директивами свыше, которые касались только председателя и лежали в столе под особым ключом. Председательских «дел» была целая папка. С трудом читая и не совсем понимая содержание некоторых документов, он, тем не менее, старался вникнуть в суть деловых бумаг. К обеденной поре он так уморился и проголодался, что, совсем обессилев, решил обедать домой не ходить, хотя он в этот день, поспешив на службу, ушёл, не позавтракавши. С утра во рту у него не было маковой росинки. У него в голове мелькнула мысль, послать домой жене «записку», переслать ее с дежурным посыльным, что Кузьма, не колеблясь, и сделал. Оторвав клочок грязноватой бумаги, он от взволнованности, властно, загогулисто и безграмотно вывел на нем: «Дорогая Татьяна Митрофановна! С подателем сей записки прошу прислать мне в совет пирогов или ватружак. Сам я нынча домой обедать не прийду, силно за делами занит, мне ни до-сук Председатель селсавета Кузьма Оглоблин». Чтоб придать этой записке вид официального документа и так, для пущей важности, он, достав печать из ящика стола, помусолив ее, громко пришлёпнул к бумажке рядом с росписью. Подавая дежурному посыльному по совету, бойкому парню-подростку из Шегалева, эту вчетверо сложенную бумажку, Кузьма сказал:

– На, отнеси вот это моей бабе, жене то есть, только не развертывай и не читай.

– Ладно, – сказал парень и вприпрыжку ускакал по назначению.

Парень, помня наказ, и не думал читать, что в записке сказано. Но Митька Кочеврягин, узнав, что парень бежит с поручением, перехватив его, заинтересовался и прочитал записку, узнав о ее содержании.

Долго потом Митька разыгрывал Кузьму. Народно он рассказывал анекдот мужикам и бабам о той записке, для большего эффекта прибавляя словесные дополнения к ней от себя лично.

Вечером, придя домой, Кузьма властно, но с некоторым снисхождением, обрушился на жену.

– Ты что мне обед-то не прислала, ведь получала записку?

– Ну получала! А чего я тебе прислала бы? Сам знаешь, что нечего. Корова доить перестала и не знай, когда отелится.

– Я ведь сейчас за председателя, и некогда мне домой обедать ходить.

– А мне что ж, ты – председатель, вон, бери хлеб и ешь. А сперва умойся, что у тебя нос-то грязный, словно с курами ты клевал.

– Как с курами?

– Так, погляди-ка в зеркало: на кончике-то носа грязь.

Он, взглянув в засиженный мухами осколок зеркала, прибитый на стене большими гвоздями, сконфуженно проговорил:

– Эх, и правда! – и, плюнув на ладонь, оттёр грязь с носа.

Умывальника у них в доме нет, вся семья поочерёдно умывается над чугуном в чулане, сама же хозяйка-стряпуха редко, когда прибегает к чистоплотности. Во время стряпни руки мыть некогда.

– Ты хоть налей мне похлёбки, – попросил Кузьма.

– Открывай печь, вынимай чугун и сам наливай, сколько тебе надо, – хладнокровно и не чувствуя за собой подчинённости, ответила ему жена.

Кузьма, налив в почерневшую от старости деревянную чашку похлёбки, стал запоздало обедать.

– Ну и похлёбка, жидка, набузырил я одной воды. Всю Москву видно! – с явным недовольством провозгласил Кузьма.

– А ты мяса-то приготовил? Сам знаешь, оно у нас в диковинку, раз в год, на Пасху. А молоко-то в Троицу.

– Татьян, ты вот что: я вот сниму штаны, ты их сначала выстирай, а потом наложи заплату. Видимо, на самой ж… протерлись, – переведя разговор с темы о пище на другое и подмигивая косым глазом, добродушно попросил он жену.

– А ты бы поменьше там в совете-то по стульям задом-то елозил, поберег бы последние штаны.

Бедновато живет в своем хозяйстве Кузьма. Изба пристарело покосилась на печной бок, крыша прохудилась, в дождливое время с потолка покапывает, матица подгнила, пришлось подставку подпереть под нее, а пятистенные струбы, когда-то приготовленные для перестройки, гниют. На счёт струб Кузьма частенько напоминали хозяйственные мужики, упрекая его в халатности. Однажды даже Яков Забродин сделал замечание насчёт чтения книг и струбов:

– Ты, Дорофеич, какой-то бездумный! Забил себе голову пустяками, будет ли у тебя в хозяйстве спориться! Такие струбы на задах у озера догнивают, а ты с постройкой не чешешься, – сокрушённо покачивая головой, укорял Кузьму Яков.

– Это не твоя забота, а моя, о своем хозяйстве беспокоиться. Я как-нибудь и сам справлюсь, без подсказывателей. – невыдержанно и досадливо сгрубил на замечания Кузьма. – Я хотя и плохонький, а в своем доме хозяин.