История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)

История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)
Иван Васильевич Шмелев

Александр Юрьевич Шмелев

Более 50 лет Шмелев Иван Васильевич писал роман о истории родного села. Иван Васильевич начинает свое повествование с 20-х годов двадцатого века и подробнейшим образом описывает достопримечательности родного села, деревенский крестьянский быт, соседей и родственников, события и природу родного края. Роман поражает простотой изложения, безграничной любовью к своей родине и врождённым чувством достоинства русского крестьянина.

Тетрадь № 6

1925 г.

Силивановы: Семион и Марфа

В одном селе, даже на одной улице, люди живут по–разному. На Главной улице села на Солнечном порядке существуют три крепкие хозяйства, которые возглавляют Василий Савельев, Федор Крестьянинов и Иван Федотов. Напротив их, на другом порядке, имеется хозяйство, которым руководит такой же мужик, только разве постарше их годков на пять – Селиванов Семион, у которого в хозяйстве не клеится и ничто не прибывает, а только все рушится и идет к упадку. Несмотря на то, что все люди находятся под одним солнышком, дышат одним и тем же воздухом, а вот дела в хозяйстве у всех идут по–разному. У одних все идет колесом, все спорится, а у других все идет как-то наизворот. Вот тот же Семион имеет хотя и невзрачную избёнку, все же свой уголок, имеет лошадёнку, пегую кобылу, имеет в хозяйстве и свою коровенку, мастью черную, как жук, и недаром его старуха Марфа свою корову с нежностью зовет Жукавинька. В шутку спрашивали у нее: «Молоко-то белое или такое же черное?» И семья у Семиона небольшая, всего он да Марфа. Казалось бы, объеды нет, а вот поди ж ты, в хозяйстве не процветает, а кругом только бедность цветёт, непорядок, недостаток, нужда. И работает Семион вроде бы как люди, особенно летом, от зари до зари, а толку мало.

В молодости Семион был здоров и силен. С юных лет он от природы награждён непомерно громким басовитым голосом. Частенько мужики в беседе ему делали замечание по этому поводу:

– Что ты, Семион, гремишь, как вестовая труба. Ты резко-то не кричи, а то на той улице слышно.

– А разве я виноват в этом, что таким голосом обладаю, у меня такой разговор, – оправдывался Семион перед мужиками.

Быть бы Семиону весь век здоровяком, но случилась беда. Лет двадцать тому назад, спасая утопленника, провалившегося под лед парнишку на озере, он бросился в ледяную ноябрьскую воду. Парнишку-то вытащил, спас, а сам безвозвратно простудился. Хотя и угодил из воды прямо в горячую баню, и обтирали его зазябшее тело спиртом, а простуда свое взяла. Видимо, непомерно долго барахтался он в ледяной воде, сильно настыл и, получив туберкулез, навеки загубил свое здоровье, часто кашлял, но свою спутницу, дымящуюся трубку, изо рта почти не выпускал.

– Ты, Семион, хотя бы курить-то бросил, вишь, как у тебя внутри-то хрипит, как худая гармонь играет, – жалея его, делали замечание ему мужики.

– Так-то я лучше прокопчусь, дольше не умру, – отшучивался Семион.

Ходил по селу притаённый слушок, что Семион колдовать умеет и что они вместе со своей старухой Марфой – отъявленные колдуны: скотину могут по злу испортить, молоко от коровы могут отнять и человеку навредить. Говорят, в народе, что Семион имеет книгу «Черная магия», но лично никто у него её не видел. К тому же Семион-то неграмотен и в чтении «ни аза в глаза» не понимает. Но были и факты. Во время венчания Николая Ершова Семион из озорства и лиходейства подшутил над свадебным «поездом», когда молодых везли из церкви после венчания. Незаметно и злонамеренно Семион высыпал на дорогу, где должен ехать поезд, сор, выметенный у себя из избы. Передняя лошадь перед этим местом, вдруг взбеленившись, встала на дыбы и, взбешенно сверкая бельмами глаз, начала храпеть и, не подчиняясь понуканию и кнуту, тупая задними ногами, пятилась назад. Бабы-свахи с перепугу визжали, с боязнью цеплялись руками за грядки телеги. Наблюдавший из-за угла, как забавно пляшет лошадь перед невидимым препятствием, Семион вскорости подошёл и, жалеючи свах, расколдовал лошадь. Подвыпившие мужики, зная, что и заколдовал-то он тоже, не отпустили Семиона даром, они за лиходейство и порчу так отутюжили Семиона, намяв ему бока, что он едва дополз до своей избы. Три дня не показывался он на улицу, стыдясь людей.

У Семиона у самого-то хозяйство иногда посещали разные неувязки и невзгоды. Так, держали они с Марфой до Жуковеньки корову бурой масти. Она оказалась им «не ко двору» – сама себя сосала. Была у него лошадь гнедой масти, так тоже не ко двору: ласка замучила – косы в гриве и в хвосте плела. Пришлось продать и купить лошадь пегую. Держали они кошку рыжей масти, так её домовой с печи безжалостно сбрасывал, пришлось сменить на черную.

Не любит Семион жуликов и воров. Он говаривал: «Пусти душу в ад – будешь богат», «Вор не укажет свой двор», «Вор у вора дубинку украл!», «Что плохо лежит – у Митьки брюхо болит», – последняя Семионова поговорка относится к его шабру Митьке, которого Семион недолюбливал из-за того, что Митька старался навредить не только отдалённым жителям, но и соседям. Попросил прошлым летом Семион Митьку рыжую кошку застрелить, которая была не ко двору, а Митька злонамеренно промахнулся и попал в Марфину клушку – урон сделал соседям и цыплят осиротил. Марфа, выскочив из избы, начала совестить Митьку, отругала, а напоследок укорила, сказав:

– Так делать не годись в шабровом деле!

– Раньше тебя бы за такие проделки в каталажку посадили бы! – высказал свое недовольство Митьке и Семион.

– Среди бела дня обобрал, и взять с тебя нечего, а от поблажки и воры родятся, – укоризненно ворчал Семион на Митьку, который, засовестившись, поспешил скрыться в свой двор.

Поговаривали люди, что у Семиона водятся «золотые», а некоторые не верили, потому что если бы у него были золотые деньги, он сумел бы перестроить свою покосившуюся избёнку, которая давно отслужила свой век и двумя передними окошками давненько посматривает в лес, желая отремонтироваться. Иные мужики, советуя, предлагая, говаривали Семиону:

– Уж больно у твоего домишки вид-то келейный, чай бы перестроился!

– Я бы перестроился, да средствов нету, пока не на что. Вот немножко разбогатею, тогда… а пока кишка тонка, не хватает шеста до берега. В кармане денег-то у меня всего пятиалтынный, – уклончиво отговаривался Семион перед мужиками.

А избёнка действительно была стара, мала и тесновата. Вошедшего в Семионову избу чуть не сшибает с ног овчинно–кислая затхлость и спертость воздуха. На печи, как листва на дереве, шелестят тараканы. Зимний холод, злым кобелем ворвавшись в открытую дверь, обгоняя пришельца, белесым клубом бросается вперед и медленно растаивает под передней лавкой.

Одеяние и обувь у Семиона тоже не ахти какие. На этот счет у него тоже свои соображения и поговорки: «Вот изношу эти худые портки, другие приобрету, а запас ни к чему! Сундуки нам не нужны!», «Вот доношу эти лапти – другие сплету. Были бы лыки, а руки и кочедык имеются. Сколько я за свою жизнь лаптей-то износил, исшаркал, если бы их собрать все в кучу, гора целая получилась бы».

От своей бедности Семион вместо рубахи носил почти один ворот. Самой-то рубахи-хозяйки уж и в помине нет, а остались одни постояльцы: заплата на заплате. Подносившийся рваный его пиджачишко из портняжного материала, не сохраняя тепла, скудно прикрывал его тощее, костлявое тело.

– Хлеб съеден, денег нет, придётся обратиться к людям, взаймы попросить, больше выходу нету. Марф! Так я баю, что ли!? – с досадой на свою жизнь обратился он к своей старухе.

– Так, так! – добродушно отозвалась та.

– Знать, вся отрада у нас с тобой, все наше утешенье – Жукавенька, и больно кстати отелилась она. Теленка-то в избу внесем или пущай с матерью денька два побудет?

– Нет, надо внести сразу, а то на дворе-то вон какой холодище стоит, и корова-то его раздавить может.

– Теперь хоть молочка поедим, а то заголодовались. Какой день мы с тобой на пище святого Антония живем?

– Ты хоть бы, Марф, в сусеках все выскребла!

– Да я уж думала об этом, да там нет ни мучинки.

– Не сходить ли к Савельевым, попросить мучки с полпудика. Василий-то милостивый, он выручает, кто попросит.

– Пойду, будто бы за подквасьем, закваски выпрошу и на счет муки закину словечко. Если не откажут, то за одно и квашни попрошу, – с такими наговорами Марфа отправилась к Савельевым, а Семион, оставшись наедине, еще глубже погрузился в размышление о том, как же все же в своем хозяйстве научиться сводить концы с концами, ведь хлеб да вода – плохая еда, а теперь и хлеб-то кончился. Как же быть? – оглядывая прочерневшее от печной копоти и от табачного дыма нутро маленькой избёнки, которое едва освещала лампа-коптилка без стекла. От движения по избе Семиона пламя коптилки судорожно прыгало, металось, едва не погаснув.

– Так жить – только небо коптить! – заключил свои размышления Семион и, взяв в руки недоплетённый лапоть, принялся за дело. Вскоре вернулась Марфа, принесла закваски, муки на хлебы и печеного хлеба на ужин.

– Сколько хлеба-то навешали? – поинтересовался Семион у жены.

– Безмена не оказалось у них дома-то, на ухвате вешали, там зарубку ножом сделали, по этой зарубке и долг отдавать.

Марфа, замесив хлебы, поставив квашню на печь, стала готовить ужин. Едя хлеб с молоком из третьего удоя, Семион не удержался вспомянуть об рыбной ухе и рыбе, которую он целыми летами полавливал в озере и в Серёже.

– Хоть была рыбка мелка, да уха сладка.

Поужинав на скорую руку, Марфа поспешила на печь за квашней присмотреть, да так там и осталась, пригревшись, растянулась возле трубы. Хотя и мала Семионова изба и занимает печь с чуланом добрую половину всей избы, но ведь какая русская изба без русской печи. Это все равно, что житель тульской губернии без самовара. Семион, несколько повременив, стал тоже подговариваться, как бы познакомиться с печным теплом. Не обращаясь к Марфе, он заметил:

– На улице холодище, из дома язык нельзя высунуть. За ночь изба выстынет, к утру вода замёрзнет.

Он с вечера весь иззябся. Поев холодного молока с хлебом, его стала одолевать дрожь, он стал судорожно вздрагивать всем телом, его кожа покрылась мелкими пупырышками, как у общипанной курицы.

– Хлипкий я стал к холоду, кровь стала плохо греть, видно, вместо крови-то один квас во мне бултышется, зябок стал, даже в избе зябну, на печь залезать надо, – с такими словами Семион полез на печь.

– Слазил бы на чердак, починил бы боров, а то печь стала дымить, промазал бы трубу глиной, – так недружелюбно встретила на печи своего старика старуха, складывая свой старенький рубцеватый кафтан и делая из него вид подушки. Семион с недовольством, раздраженно, сердито заворчал на Марфу:

–Тетеря, баба Яга, – досадливо бурчал он не нее. – Подвинься! Что ты как приросла к одному месту!

– Куда я подвинусь!? Тут квашня с тестом, – огрызнулась Марфа.

– Сама-то ты квашня с прокисшей похлёбкой! – грубо обозвал Семион старуху, да так сильно и без расчёту толкнул её в бок, что та нечаянно уронила квашню на бок и тесто из нее вывалилось. Тесто расползлось по печи, распространяя кислый дух закваски по всей избе.

– Что ты наделал! – с досады, зла и горя, стукаясь головой о стену, обрушилась Марфа на старика, – последнее тесто испортил!

– А ты бы не топырилась, как коряка! Зачем ты головой-то об стену стучишь?

– А ты кочедык старый! Не учи меня, стучать или не стучать мне головой! Без сопливых знаю, что делаю!