– Ты, знать, задремал? – прошептала она, поспешно вытирая губы. – Пойдем в избу.
– Нет, я есть хочу.
Проснулся голод, в животе заныло и засосало.
– Ничего нету, сынок, – ответила мать. – Пойдем, поспи немножко, а утром я тебе калачик испеку.
Но голод – не тетка, и сдаться я уже не мог.
– Мама, а муку нельзя есть? Ты же ела, дай и мне.
Мать развязала мешок, и я поспешил запустить туда руки.
– Смотри, не рассыпай, – предупредила мать. – За нее деньги платили.
Без привычки есть муку было неудобно: она лезла в горло и нос, захватывая дыхание; образовавшееся во рту тесто прилипало к деснам, вязло в зубах.
– Ты не торопись, понемножку, вот так, – учила мать, беря муку щепотью и кладя себе в рот, – не жуй ее, а соси… Больше соси…
Запели вторые петухи.
– Пойдем в избу, – заторопилась она. – Отец скоро проснется.
Я покорно встал. Мать взяла меня на руки, и я тотчас же уснул, положив голову на плечо ее.
V
Купленная мука оказалась гнилой, с песком. Хлеб совершенно не выходил: на лопате он был еще ничего, но стоило посадить в печку, и он расплывался безобразным блином.
Правда, год был голодный, хорошей муки нигде нельзя было достать, но такой, кажется, и не видали.
Когда ковригу вытаскивали из печки, верхняя корка вздувалась пузырем, под нею образовывалась измочь, и мякиш превращался в тяжелую, вязкую глину. В другое время такой хлеб собакам стыдно было бросить, а тогда – ели, радовались и хвалили.
Потом опять доели все. Последние десять фунтов муки мать смешала с двойным количеством лебеды, и нам хватило хлеба суток на трое. За день же до петровского разговенья, вечером, мы получили по последнему куску.
– Ну, детки, нынче ешьте, а завтра – зубы на полку: хлебушка больше нет, – сказала мать.
Мотя в это время ходила на поденную к помещику.
Мне дали два ломтя, а отец, мать и сестра получили по одному. Ложась спать, я один съел, а другой спрятал к себе под подушку – на завтра.
«Скоро у нас опять будет драка, – думал я, – отец станет хлеб добывать».
Закрывшись с головою дерюгой, я прикидывал на разные манеры, как бы помочь: попросить бы, что ли, у кого или украсть, а то еще что-нибудь сделать, чтобы отец с матерью завтра обедали, а драться обождали.
Незаметно мысль перешла на сегодняшнее.
«Жалеют меня: два ломтя дали… а сами по одному…»
Засунув руку под подушку, я нащупал хлеб.
«Как только встану, умоюсь – сейчас же и съем».
Вдруг приняло в голову:
– А ну-ка, кто-нибудь вытащит ночью – Мотя или мыши?
Вскочив с постели, я подошел к матери, собиравшейся улечься:
– Мама, дай мне, пожалуйста, замок с ключом.
– На что тебе, детка?
– Нужно, дай.
– Сейчас я поищу.
Покопавшись в углу, мать принесла замок. Я побежал в сени к своему ящику, в котором у меня хранились бабки, осколки чайной посуды, самодельные игрушки, лоскутки цветной бумаги, примерил замок и, тихонько прокравшись к постели, взял оттуда хлеб, чтобы спрятать его.
– Глупенький, его же никто не возьмет, зачем ты затворяешь?
Склонившись надо мною, стояла мать, смотря мне в лицо, и тихо плакала.
В душу прокрался мучительный стыд, но я сделал попытку оправдаться.
– Я боюсь, кабы его ночью кошка не съела, – сказал я, но, вспомнив, что кошку отец еще осенью убил, стал путаться.
– Чужая прибежит и слопает, когда я сплю, – неуверенно, чуть не с мольбою, говорил я.
Мать, должно быть, поняла меня.
– Затвори, затвори, – сказала она, – так надежнее.
На другой день, когда я проснулся, все уж были на работе и возвратились поздним вечером усталые, голодные. Мать я увидел далеко за деревней и побежал к ней навстречу. Засмеялся сначала от радости – скучно же целый день одному! – а потом прижался к ее платью и горько заплакал.
– Ты что, миленький, о чем? – спросила она. – Тебя кто-нибудь побил?
Безумно хотелось есть, но я постыдился сказать ей об этом и, всхлипывая, проговорил:
– Да, меня ребятишки обижают – не принимают играть.
– За что же они, голубчик? Ну, погоди: я им ужо накладу, озорникам!.. Не плачь, на вот гостинчик. Бабушка Полевая прислала.
Развернув тряпицу, мать подала мне кусочек запыленного хлеба.
– На вот, ешь.
С непередаваемым наслаждением съел я эту корочку и на душе сразу повеселело.