Ведун поневоле

– Полно тебе, Евпатий! – донеслось до моего слуха из уст могучего старика, – люди говорят, что поздно, не поспели! Не устоял град стольный!

– Быть того не может Ратибор! – в словах витязя слышалось истовое, настоящее отчаяние, – верить не хочу даже тебе, мой старый, добрый друг, пока своими очами город оскверненный не увижу! Где боец, найденный намедни?! – видимо не в первый раз зычно огласил он наполняющийся людьми лагерь.

– Здесь он! Тута! – замахал руками Олег, вовремя услышав призывы военачальника.

Словно корабль в бушующем пространстве моря, Евпатий изменил направление движения в нашу сторону, ловко обходя препятствия и суетливых людей.

Я отметил про себя, что ни смотря на размеры, витязь был изрядно проворен, что заранее заставило проникнуться к нему еще большим уважением, чем испытанное подобострастие и робость при первом взоре на его размашистый шаг и грозный взор очей.

Впрочем, и старый монах, не смотря на годы, ни на аршин не отставал от своего пестуна, внимательно высматривая всевозможные опасности, таящиеся в снежной дубраве.

Безусловно, Ратибор обладал даром магии, поэтому быстро оглядев меня с ног до головы еще при приближении, многозначительно усмехнулся в седую бороду, придержав Евпатия за плечо, занимая передовую, охранительную позицию в идущей паре.

Секундное размытие воздуха перед подошедшими мужами на уровне интуиции подсказало мне то, что опытный схимник поспешил выставить свою защиту от любого колдовства с моей стороны:

– Ты, тот юноша, что утверждает, будто-бы был на стенах осажденного города? – спросил меня нетерпеливый Евпатий, при приближении которого стало ясно, что он выше меня на целых полторы головы.

– Да, княже! – выдохнул я, еще не придя достаточно в чувство, после долгой заморозки, для полноценного разговора.

– Чем докажешь? Чем пищу даденную отработаешь? – спросил меня Ратибор, хитро сощурив близорукие глаза.

В долгие пререкания и споры, вступать не было никакого желания, и из складок седовласой шкуры волка я молча вытащил нагрудную пластину воеводы Ивана, очень надеясь, что хоть кто-то узнает особый знак Небесного Отряда.

Узнали сразу. Задумчиво Евпатий опустился на импровизированную лавочку, наскоро сделанную из срубленной березы, внимательно вглядываясь в огненные блики внутри эмблемы сгинувшего братства.

Тяжелое молчание нависло возле костра, но я понял, что больше проверок не будет – мне верят, о чем явно подсказала мгновенно снятая магическая защита, выставленная Ратибором.

– Что с городом? – сурово спросил схимник, видя замешательство своего друга.

– Пал на шестой день. Взяли при помощи осадных машин.

– Как Иван Дикорос пал? – это уже Коловрат, сжав пальцами до металлического стона пластину отряда, пришел в себя, оглядывая меня поалевшими очами.

– Не видел. Он ранен был в живот, долго мучился. В последний раз беседовал с ним на стене. Был Иван очень плох. Наутро был штурм, но я даже не знаю, дожил ли он до него. В любом случае, враг город взял, разграбил и сжег.

– Ты ушел по его просьбе? – продолжал расспрос Евпатий, остановив свой взгляд прямо на моем лице.

– Да, – кротко выдохнул я, надеясь, что этого будет достаточно.

– Верю, – ни смотря на горечь известий, Коловрат нашел в себе силы чуть улыбнуться, – сам то чьих будешь? Как звать?

– Я, Гамаюн, сын Ульва из рода Самославов, но люди зовут меня просто – Торопка, – я поспешил второй частью фразы загладить излишнюю надутость и пафосность первой части.

По тому, как переглянулись Ратибор и Коловрат, я понял, что и фамилия отца им знакома:

– Доброго сына дал Руси старик-Ульв! – Евпатий встал в полный рост, выдавая излишней стремительностью движений жгучее желание как можно скорей занять работой свой спящий меч, – жив, варяг?

– Нет, княже. Погиб на подступах к Рязани…

– Соболезную… а Пелагея?

– Еще в деревне пленена. Скорее всего мертва.

– Век ныне суровый, – Ратибор перекрестился, вливаясь в разговор, – упокой Господь их душу! Все мы кого-то теряем, Гамаюн. Крепись сынок! Память о павших людях, мы почтим славными делами в настоящем! И забудь свое детское прозвище Гамаюн. Отныне ты воин Коловратовой дружины.

С этим наставлением два славных воина развернулись и удалились к центру лагеря, где готовилась в большом котле мясистая похлебка из убитого Олегом лося.

Спустя сорок минут прошедших со времени разговора с доблестным витязем Евпатием, от всего пережитого, не смотря на ясный день, стали немилосердно слипаться глаза, что не ускользнуло из внимания наблюдательного Мирослава:

– Устал? – спросил он меня спокойным и тихим голосом.

– Если только совсем немного, – как можно более бодро ответил я ему, стараясь не начинать близкое знакомство с новыми людьми постыдным проявлением слабости.

– Полно! Вижу, что не маленько! – одними уголками рта улыбнулся тихий воин, – хорош, из себя героя строить. Ложись спать. Сегодня ночью в дозор пойдут Черниговцы, прибывшие с Коловратом.

– Кто такие Черниговцы? – заплетающимся языком спросил я новых своих товарищей, не понимая о ком, идёт речь.

– Знамо кто! Отряд, в триста мечей и при конях прибыл в лагерь после того, как Евпатий обратился за помощью к соседскому князю. И это всё, что нам смогли отправить наши братья по вере! Тьфу! – раздосадовано плюнул в снег Мирослав.

– Ну, полно тебе! У стольного града Владимира, да у твердостенного Чернигова своих забот полон рот! – звонко вмешался в разговор Алёша, – но был тут же, по праву старшинства, безжалостно перебит Олегом, подошедшим к костру с новой охапкой промороженных поленьев, с ходу вмешиваясь в спор товарищей.

– Опять ты, отрок, за своё! Знамо, почему ты так Владимир защищаешь. Сам же ты родом оттуда, о чём любишь говорить к месту и не к месту. Уже весь лагерь знает, что ты к нам случайно попал, отбившись от посольства.

– Но ведь добро помню! Не ушел же ведь при первой возможности, а остался с вами!

– То верно, братец Алёша и за мои слова на меня не серчай, – пошёл на мировую неконфликтный Олег, – Я про другое. Забот, полон рот у твоей родины теперь будет с избытком. Надо было на земле Рязанской всем миром ворога встречать. Всеми доступными дружинами и ополчением, тогда бы, авось и остановили степняков без урона столицам.

– Много ты, простолюдин, понимаешь! – все никак не унимался молодой и дерзкий юнец, но так как, видимо этот спор уже возникал неоднократно, никто ни на кого не серчал в ходе стандартной перепалки. Возможно так, дружинники, от длительного пребывания на месте, пытались победить вынужденную скуку бездействия.

– Да разумею немного, – в подтверждении моим догадкам, беззлобно ответил юнцу Олег, – я ведь в Киев не ушёл, хоть сам родом оттуда. Как и ты, остался Рязанцам помогать. Только ты из благодарности за спасение, а я по убеждениям. Жены у меня нет, – вздохнул богатырь, подкидывая несколько поленьев в костер, – детей тоже не заимел в торговых разъездах, вот поэтому в Северных землях и задержался, чтобы далече от порога грозного ворога встречать.

– Ишь, какой правильный нашелся!

С безжалостно закрывающимися очами я еще с добрый десяток минут пытался уследить за ходом спора, пока слова окончательно не растворились в тёплых образах летнего вечера, который нежно входил на пустые улицы Дормисловой Поляны.

В глубоком сне, строения были целы все, будто и не было страшной атаки на малую родину, где я был рожден, вот только улицы были пугающе безлюдны и тихи. Даже лая собак не было слышно в вечерних, закатных лучах заходящего солнца, не говоря уже о многоголосом хоре разнообразной скотины, которая в избытке водилась при каждом хозяйстве.

Это ныне к снам я отношусь более внимательно, нежели в столь юном возрасте. Теперь, на склоне лет, я понимаю весь скрытый смысл ночных грёз, дополняющих настоящее, приоткрывающих завесу будущего и тайны прошлого, а в то время, завернувшись в чужую шубу, на безымянной, большой поляне где-то в Рязанских лесах я не смог до конца оценить значимость этого видения.

Смутно помню, что дошел до площади, где еще совсем недавно кипело богатое торжище. Помню, как принялся бездумно перекладывать меха и ткани в брошенной повозке заезжего купца, силясь отыскать Варваре достойный подарок от сердца.

Едва я подумал о ней, как почувствовал на себе грустный и тихий взгляд. Неторопливо наконец-то выбрав атласную, синюю ткань я отправился навстречу возлюбленной, замершей на окраине площади, в предвкушении жарких объятий юной дивы.

– Вот ты спишь, – со вздохом начала Варвара тяжелый разговор невероятно тихим и грустным голосом, – и не знаешь, что более тебя и меня больше никого из деревни в живых не осталось.

– Совсем никого? – с улыбкой спросил я её, передавая из рук в руки сложенную ткань и не веря в реальность происходящего. О проблемах настоящего хотелось не думать…

– Совсем, – Варенька принялась рассматривать ткань без особого интереса, скорее из вежливости к подарку, – и даже мама твоя была убита. Осталась я одна, родственная тебе душа. Выручи же, меня Торопка, пока не увели зазнобу твою в земли стылые, пустые и страшные, – прошептала любимая, аккуратно положив ткань у своих ног, и тут же неожиданно растворилась в воздухе, оставив на месте себя окровавленный и холодный труп моей матери Пелагеи.