Офицеры и джентльмены

Мистер Краучбек привык во время Великого поста воздерживаться от табака и алкоголя, однако на его столе неизменно стоял декантер с портвейном, из коего каждый вечер причащались Тиккериджи.

Был Страстной четверг. Гай с отцом зябли на парадном крыльце; Феликс умчался в темноту. Мистер Краучбек произнес:

– Я так рад, что ты попал под начало к Тиккериджу. Приятнейший человек. Жена и дочка очень по нему скучают… Он сказал, что тебе, возможно, доверят роту.

– Вряд ли. Разве что заместителем командира сделают.

– Тиккеридж уверяет, что ты будешь командовать ротой. Он о тебе очень высокого мнения. Я так рад. Кстати, ты Джарвисов медальон носишь?

– Ношу.

– Я просто счастлив, что ты хорошо показал себя на службе. Только не подумай – я в этом и не сомневался. Кстати, завтра моя очередь дежурить у алтаря[23 - В Страстной четверг священник после Причастия переносит Святые Дары в т. н. «темницу», иначе – алтарь выставления, т. е. алтарь, расположенный либо в часовне, либо на боковом алтаре. Обычай отсылает к тем временам, когда в церквях еще не было дарохранительниц; также призван напоминать об аресте Христа и заключении Его в темницу. На следующий день, в Страстную пятницу, Святые Дары после богослужения, после того как прихожане причастятся, переносят обратно на боковой алтарь, убранный в виде гроба, в который был положен Христос.]. Но ты, наверно, захочешь отоспаться?

– А когда ты будешь в церкви?

– Видишь ли, не много желающих дежурить в ранние часы, ну а мне-то все равно, так что я обещал с пяти до семи утра.

– Для меня многовато. Я загляну на полчасика.

– Загляни, Гай. В этом году боковой алтарь так славно убран, душа радуется.

Утро едва брезжило, когда Гай отворил дверь маленькой церкви; внутри же было впечатление, что стоит глухая ночь. Воздух сгущали запахи цветов и воска. Гай застал отца в одиночестве, на коленях пред импровизированным алтарем. Мистер Краучбек смотрел в одну точку – на свечу. Он обернулся; лицо его озарила улыбка. Затем продолжил молитву.

Гай тоже преклонил колени и стал молиться.

Вскоре вошел ризничий и поднял черные шторы на восточных окнах. Солнечный свет ударил в глаза – на миг отец и сын ослепли, а свечи и потир растворились в белых лучах.

* * *

А в это время в Лондоне – именно в это, ибо для особо секретной работы в известном департаменте и часы выбирались особо экзотические, – в это время разговор шел о Гае.

– Сэр, насчет саутсендского дела. Новые подробности выяснились.

– Что, опять валлийский профессор на летчиков покушается?

– Нет, сэр. Помните, мы перехватили донесение радиофицированного агента «Л-18»? Вот оно, я его принес: «Два офицера-алебардщика утверждают, что важный резидент Бокс тайно встречался в Саутсенде с крупным военачальником».

– Ерунда, я же сразу сказал. Насколько мне известно, никаких подозрительных Боксов в наших списках не значится, а в Саутсенде и округе нет крупных военачальников. Если, конечно, «Бокс» – это не кодовое название.

– Сэр, по вашему распоряжению мы провели расследование и выяснили, что фамилия одного члена парламента – Бокс-Бендер, а у него есть шурин по фамилии Краучбек, и этот шурин как раз алебардщик. Кстати, Бокс-Бендер – урожденный Бокс, его отец взял хвост «Бендер» в 1897 году.

– Ну и что? Разве не мог этот ваш Бокс-Бендер навестить шурина в полку? Родня, как-никак.

– Тайно навестить, сэр?

– Да почему тайно? Что, разве этот Бокс где-то уже засветился? Надеюсь, вам внушает подозрения не тот факт, что в фамилии его присутствует дефис?

– Пока ничего серьезного на Бокс-Бендера у нас нет, сэр, – отвечал младший офицер по фамилии Грейс-Граундлинг-Марчпоул. Каждый дефис в его фамилии свидетельствовал об удачном браке, заключенном в эпоху земельной собственности. – Правда, Бокс-Бендер дважды ездил в Зальцбург, якобы на музыкальный фестиваль. Зато Краучбек – персонаж совсем иного рода. До сентября 1939-го жил в Италии. Замечен в дружеских отношениях с фашистскими властями. Не завести ли на него отдельную папку, сэр?

– Пожалуй.

– Может, заодно и на Бокс-Бендера?

– Да. Не помешает.

И они, подобно ризничему, подняли черные шторы и впустили утренний свет.

Так Совершенно Секретный каталог обогатился еще двумя фамилиями. Позже этот Каталог переснимали на микропленку, размножали в копиях и рассылали для внесения в каталоги штабов контрразведки Свободного Мира. Судьба им была – до скончания времен пылиться в Особо секретных архивах Второй мировой.

5

Таинства, срок которому имел расплывчатое определение «когда бригада будет сформирована», Гай и едва ли не все его товарищи ждали более пяти месяцев. Мысль грела их; в то же время алебардщики трепетали грядущего.

В свое время Гай смотрел фильм о восстании 45-го года[24 - Имеется в виду голливудский фильм 1948 г. о восстании 1745 г., возглавляемом Чарльзом Эдвардом Стюартом (Красавчиком принцем Чарли). Главную роль сыграл Дэвид Найвен (1910–1983). Из романа «Меч почета» (1965) – сокращенной версии настоящей трилогии – Ивлин Во выбросил этот пассаж, ибо вспомнил, что в 1940 г. Гай Краучбек не мог думать о фильме, снятом в 1948 г.]. В память ему врезалась картинка: принц Чарльз с горсткой союзников стоит на вересковом холме, все наряжены точно для Королевского шотландского бала, а вид – в точности как у бражников, отбившихся от основной компании, заплутавших в предместьях и тщетно ожидающих, когда за ними заедут на машине.

Судьбоносный момент настал, когда солнечные лучи коснулись горизонта за спинами страдальцев. Принц понурил голову, вложил в ножны старинный палаш и молвил с махровым милуокским выговором: «Полагаю, Макинтош, ждать больше нечего». (Макинтош с самого начала советовал отступить.)

И вдруг послышались вопли волынки. Вскоре воздействие их стало сравнимо с психической атакой. По мере нарастания звука изо всех щелей, сиречь долин, полезло пополнение. На ветру полоскались килты. И понеслось: «Узри великий Инверколд», «Да, Лохиель!», «Сильный духом Монтроз», «Лорд Кокпен», «Береты лорда Данди», «Кэмпбеллы идут – ура!» Какофония не стихала, пока, озаряемые алыми лучами, отряды и отрядили сбирались в одну могучую армию, непобедимую в глазах всякого, кто незнаком с историей; маршем проследовали они навстречу судьбе, и всякий, кто видел карту Хайлендс, предостерег бы их, ибо путь лежал прямиком в холодные воды Лох-Мойдарта.

Гай ожидал повторения истории; вышло, что он жестоко ошибся.

После пасхального отпуска они собрались в Пенкирке, долине, расположенной милях в двадцати от Эдинбурга, разделенной на небольшие фермы под началом приземистого викторианского замка. Здесь алебардщики встретились, и здесь они жили первые два дня. Ряды их пополнялись за счет неизвестных кадровых военных всех рангов, военврача, неконфессионального капеллана, а также вздорного ветерана с целым иконостасом на груди, командовавшего саперно-строительной частью. Однако рядовых до сих пор не было. Набор не производился, ибо их некуда было селить.

Имелось в виду, что лагерь построят саперы, но к указанной дате долина ничуть не видоизменилась. Саперы всю зиму провели в конюшнях замка. Некоторые душевно привязались к этому месту, особенно резервисты, которые завели в округе друзей и грелись у их каминов в рабочие часы, за гостеприимство же платили инструментами и провизией с ротных складов. Предполагалось усилить этих ветеранов отрядом антифашистов-виолончелистов и специализирующихся на абстракционизме галеристов Дунайского бассейна[25 - Здесь автор потакает собственным предубеждениям. Немало людей искусства бежали из Центральной Европы от фашистского режима. Многие попали в лагеря для интернированных, откуда были впоследствии освобождены для строительных и прочих работ. Ивлин Во не питал к ним симпатии, вероятно, отчасти потому, что сомневался в их пригодности для физического труда. Следует заметить, что в 1940 г. интернированных еще не задействовали на строительстве, по крайней мере масштабно.].

– Будь у меня взвод фашистов, – заметил командир, – и недели бы не прошло, как мы бы жили в приличном лагере.

Однако командир не роптал, ибо с комфортом устроился в привокзальной гостинице в трех милях от предполагаемого лагеря. Он приобщился тайн платежной кассы и получал все возможные надбавки к жалованью. В зависимости от впечатления, какое произвел бы на него новый командующий, он был не прочь продолжить исполнение долга до самой осени.

Пять минут в обществе бригадира Ричи-Хука укрепили в командировом сознании мысль о необходимости скорейшей ретирады. Ветеранов отловили и обязали подгонять антифашистов. Строительные работы начались бодро; впрочем, в представлении Ричи-Хука то был шаг черепаший. Новый Раскин[26 - Джон Раскин (иначе произносится Рёскин) (1819–1900) – английский писатель, художник, теоретик искусства, литературный критик, поэт. Полагал, что физическим трудом должны заниматься все поголовно. С целью доказать свою правоту собрал группу студентов (в их числе был Оскар Уайльд) и с ними начал строительство дороги к Ферри-Хинкси (в окрестностях Оксфорда). Строительство застопорилось где-то на середине.], он в первое же утро отправил своих курсантов копать и носить. И все бы ничего, если бы накануне он же не распорядился привить им все вирусы, имевшиеся в походной лаборатории. С неутихающим энтузиазмом разжигал бригадир дух соревнования между алебардщиками и саперами. Виолончелисты отзывались со свойственным их профессии темпераментом, галеристы выказывали похвальную основательность, привитые алебардщики еле передвигали ноги.

Они рыли траншеи и таскали настилы для палаток (истинный бич носильщиков), они выгружали железные печки и цинковые водопроводные трубы, они страдали головокружением, шатались и даже теряли сознание. Адаптация к новым вирусам и завершение работ совпали минута в минуту.

В первые две ночи спали в замке на одеялах, а ели тоже на полу. Царил хаос, как при майоре Маккинни в Кут-эль-Имаре. На третий день каждый батальон получил необходимое количество офицерских жилых палаток, палатку-столовую, палатку-умывальню и полевую кухню. Замок был покинут. Начальник штаба добыл винный ящик. Интендант спроворил ужин. Подполковник Тиккеридж пил исправно и под конец порадовал собравшихся «Одноруким флейтистом». Второй батальон, таким образом, обрел пристанище – и обмыл обретение.

В тот вечер Гай, отяжелевший от выпитого и привитого, а также от усталости, долго спотыкался об оттяжки и колышки, пока нашел отведенную им с Эпторпом палатку.

Эпторп, бывалый солдат, ослушался приказа (впрочем, вскоре выяснилось, что так поступили все кадровые) и взял с собой львиную долю «личных вещей». С ужина по случаю завершения работ он ушел раньше Гая. Теперь Эпторп лежал на высокой походной койке, под балдахином белого муслина, подсвеченным изнутри патентованною масляной лампой, и сильно смахивал бы на крупногабаритного младенца, если б не курил трубку и не читал «Наставление по военно-судебному производству». Ложе окружали: столик, стул, ванна, умывальник (все раскладное); сундуки и чемоданы (все неподъемные), а также любопытная конструкция (с виду виселица) для военной формы. Потрясенный Гай застыл у входа. Из белоснежного, окутанного табачным дымом кокона донесся Эпторпов голос:

– Краучбек, дружище, надеюсь, я тебе достаточно места оставил?

– Вполне, – отвечал Гай.

У него были только резиновый матрац, фонарь «летучая мышь» да брезентовый умывальник на треноге.

– Тебе, должно быть, странно, что я сплю под балдахином.

– Ничуть: по-моему, соблюдать все меры предосторожности очень разумно.