Письма из Лондона

День прошел очень хорошо.

Утром на работе она помогала Питеру со статьей о Вике Оливере[5 - Виктор Оливер фон Самек (1898–1964) – британский актер-комик австрийского происхождения, стал наиболее известен, выступая с комическими программами на радио.]. Выдающийся комик был гвоздем программы в нескольких шоу, с аншлагом прошедших в театре «Ипподром», и, несмотря на перерывы, вызванные ревом сирен во время налетов, ставших практически ежевечерними, он пока ни разу не отменил и не сократил программу. А еще он оказался приемным сыном премьер-министра, хотя и отказался говорить о своих связях с семьей Черчилля, когда давал интервью Питеру.

Руби провела кое-какие расследования, и с помощью мистера Данливи ей удалось составить вполне убедительную биографию мистера Оливера. По рождению он был австрийцем, хотя по-английски говорил без малейшего акцента. Судя по нескольким недавним публикациям, которые ей удалось найти, он был в списке известных британских евреев, подлежащих аресту после германского вторжения. Тем отважнее было его поведение: он продолжал оставаться в центре внимания.

В час дня, когда настало время перерыва, все спустились на ленч в «Старый колокол». Руби, поощряемая Питером и Нелл, заказала себе к сырному сандвичу полпинты сидра. Ей понравился вкус сидра, но, выпив, она почувствовала сонливость, а в ее планы никак не входило пустить полдня коту под хвост, засыпая на ходу.

Когда они стали натягивать плащи, Питер вдруг пригласил ее в кино. Она почти согласилась, потому что сто лет уже не была в кинотеатре, но, глядя на его лицо, покрасневшее в тот момент, когда он, запинаясь, бормотал нужные слова, она ему отказала, хотя и в самой мягкой форме. Лучше было не поощрять в нем никаких романтических чувств, когда у нее не было ни желания, ни энергии для чего бы то ни было, кроме работы. И она не солгала ему, сказав, что устала и хочет пораньше лечь спать.

А еще она подумывала иногда, не появится ли снова на ее пути капитан Беннетт. После их совместного ужина она не слышала от него ни слова. Впрочем, она ничего такого и не ожидала – ведь в конечном счете он всего лишь помог другу. И тем не менее она вспоминала об этом человеке, и рядом с ним, таким надежным, уверенным в себе и сильным, хотя и не выставляющим свою силу напоказ, Питер выглядел довольно жалко.

– Может, как-нибудь в другой раз? Когда тебя не будет одолевать усталость? Могли бы после работы поесть где-нибудь, а потом – в кино? – настаивал ее коллега, уставившись взглядом в какую-то точку за ее плечом.

– Может, – сказала она, моля бога, чтобы Питер не воспринял ее ответ как своего рода гарантию. К ее облегчению, он просто кивнул, неожиданно пожал ей руку и направился к двери.

Она не сразу пошла домой – заглянула на кладбище при соборе Святого Петра, где, подставив лицо послеполуденному солнцу, наслаждалась строгой простотой этого сооружения. Она еще не набралась смелости войти внутрь. Столько лет прошло с того дня, когда она в последний раз заглядывала в церковь, в любую церковь, но даже ее любопытства, по крайней мере сегодня, было недостаточно, чтобы она сделала еще один шаг.

В конце концов она побрела к отелю и, вместо того чтобы взяться за книгу, которую начала читать вчера, села за машинку и принялась перепечатывать записи, набросанные утром. Устанет ли она когда-нибудь от звука и ритма ее «Ундервуда»? Клавиши так приятно шумели, когда ударник прикасался к бумаге, и она с огромной радостью смотрела на то, как петли и тире ее скорописи превращаются в четкие, ясные слова. Секретарский колледж был для нее растянувшейся во времени пыткой, но навыки, которые она там приобрела, не раз доказывали свою полезность. Если не считать Ивлин, она была единственным сотрудником в «ПУ», который умел печатать как следует – все остальные просто тупо стучали по клавишам указательным пальцем.

Час, а может, немногим более спустя, она подошла к окну, открыла его – в комнате стало слишком жарко. Потом она вернулась к столу, ее пальцы замерли над клавишами, и в этот момент она обратила внимание на шум. Рев в воздухе, настойчивый и нарастающий, не похожий ни на что, слышанное прежде. Она вернулась к окну, выгнула шею, чтобы посмотреть в небо, хотя соседние здания закрывали его почти целиком, оставляя лишь узкую голубую полосу.

Если минуту назад в небе ничего не было, то теперь она увидела движение. Голубая полоска превратилась в живой рисунок, усыпанный точками, которые то обретали четкость, то становились расплывчатыми, и все это двигалось, причем двигалось идеальным строем.

Высоко над Лондоном летели самолеты.

Она посмотрела на свои наручные часы: начало шестого. Пожалуй, она выйдет на улицу, чтобы получше рассмотреть, что там происходит. Может быть, она сумеет разобрать, что это за самолеты в воздухе, а вернее, выяснить подробности у кого-нибудь более сведущего. Если бы только она прочла и запомнила что-нибудь из статей о том, как распознать вражеские самолеты – во всех газетах печатались такие статьи. Или догадалась вырезать хотя бы одну на будущее.

Она начала зашнуровывать ботинки, когда завыла сирена, оповещавшая о налете. Этот звук не напугал ее – за последние недели сирены стали привычным фоновым шумом. Несколько раз за последний месяц немецкие бомбардировщики прорывались через заслон Королевских ВВС и сбрасывали бомбы на городские окраины, но пока число жертв и нанесенный ущерб были незначительными.

Времени на раздумья не было. Она надела плащ, сунула в сумочку блокнот и карандаш и побежала по лестнице в подвал отеля. Ее раскладная койка в углу ждала ее, как и уже знакомые лица постояльцев; все было, как всегда. Вот только она сегодня чувствовала какое-то отличие. Все чувствовали.

Ей следовало бы начать делать записи – звуки, доносящиеся снаружи, поведение других людей в подвале, ее мысли в ожидании отбоя тревоги, – но она не могла заставить себя взяться за блокнот. Пока еще не могла. Пока не стало ясно, что происходит.

Звуки, доносившиеся снаружи, были неразборчивыми, не поддавались интерпретации, приглушенные мощными стенами фундамента. Это, конечно, успокаивало: если что там, снаружи, и происходило, то где-то далеко. С другой стороны, ожидание становилось тем более пугающим.

Все усиливающийся звук отбоя тревоги прозвучал час спустя, и Руби, вместо того чтобы сразу вернуться к себе, решила выйти на улицу, как и большинство тех, кто находился с ней в убежище подвала. Здесь ничего вроде бы не изменилось, во всяком случае на первый взгляд, но, посмотрев туда, где розовато мерцало заходящее солнце, она поняла, что оно сегодня почему-то садится на востоке, а не на западе.

Она вытащила из сумочки путеводитель, подаренный ей капитаном Беннеттом, но даже с его помощью не смогла определить место пожара или пожаров, окрасивших небо алым цветом. Где это – в Уайтчепеле или Степни? В Розерхайте или на Собачьем острове? Неужели разбомблены доки и склады? Понять это было невозможно, разве что с высоты птичьего полета.

Стоять на тротуаре было бессмысленно, поэтому она вернулась в отель и съела свой скудный ужин – хлеб и маргарин, джем и чай, – каким ее смог порадовать кухонный персонал отеля.

– Вода из крана не течет, – объяснила Магги, – и газ тоже отключили.

– Да я и не сетую. Я не так уж и проголодалась.

– Все равно лучше поешьте. Никто не знает, когда они вернутся.

В восемь часов снова завыли сирены, и все поспешили в подвал, постояльцы и персонал сидели бок о бок в полутемном и чуть влажном убежище. Некоторые несгибаемые души пытались завести разговор с соседями, но в ответ получали только неодобрительные взгляды. Все, казалось, сосредоточились на попытках определить характер звуков, проникающих в убежище снаружи. Рев пролетающих бомбардировщиков, глухие удары упавших бомб, бесполезный лай немногочисленных зенитных орудий. То, что происходило в Ист-Энде, продолжало оставаться бедствием, которое воспринималось как нечто далекое.

И все же, думала Руби, тот простой факт, что она слышит бомбы, означает, что она не очень далеко от места их падения. В этот момент другой берег океана стал казаться ей тем местом, где она должна была бы находиться.

Сигнал отбоя тревоги прозвучал перед самым рассветом. Ей так хотелось глотка свежего воздуха, что она, поднявшись из подвала, сразу же бросилась на улицу, но и тут не нашла покоя. В воздухе висел густой зловонный дым, который царапал ей нос и горло. Она в отчаянии вынула платок из кармана и приложила к лицу, чтобы приглушить запах.

– Со стороны доков. – Один из поваров отеля, в колпаке и переднике, подошел и встал с ней рядом. – Все, что было там в складах, теперь горит. Лес, парафин, сахар, смола, спирт. Все это горит. Вот откуда запах.

Руби кивнула, в ее горле стояла такая сушь, что она не решалась заговорить.

– У меня семья там, в районе Степни, – сказал он. – Надеюсь… – Он замолчал, не договорив, отвернулся, покачивая головой, и направился к дверям отеля.

Глаза Руби жгло то ли от недосыпа, то ли от дымного воздуха, но она тронулась с места и побрела прочь. Она не знала толком, куда шла, но в комнату возвращаться не хотела. Радио у нее не было, а утренние газеты не успели бы рассказать о том, что случилось. Она должна была своими глазами увидеть, что произошло.

Через пятнадцать минут она была у Темзы в нескольких ярдах от северного края моста Саутуарк. Люди собрались у ограждения моста, вероятно, испытывая одновременно беспокойство и растерянность. К востоку, приблизительно в миле отсюда, находился мост Тауэр. Его очертания были четко видны, но все пространство за ним было загрязнено клубами маслянистого черного дыма, который, вихрясь, поднимался к небу, окрашенному в алый цвет пламенем пожаров.

Она посмотрела на людей вокруг, и ее сердце сжалось от боли. Измученные, растрепанные, они были одеты кто как – во что подвернулось под руку, когда начался налет. Один человек натянул плащ поверх пижамы. У всех на лицах она видела одно выражение: усталость, испуг, опасение за будущее, но в то же время и мрачную решимость выстоять.

Бомбардировщики вернулись следующим вечером, и следующим тоже, и так пока окончательно не помутнели воспоминания о прошлой жизни до сирен, убежищ, сна урывками. И только беспрекословная рутина работы не позволяла Руби сойти с ума. Или она убедила себя в этом. А работа день за днем требовала ее присутствия, потому что часы, проводимые в убежищах почти каждый день, крали их рабочее время, а они непременно должны были выпускать журнал в срок.

Кач не покидал офиса, а если и покидал, то только чтобы дома переодеться и принять ванну. Он был на месте, когда с первыми лучами рассвета появлялась Руби, и оставался там, когда она уходила еще до наступления вечера: он настаивал, чтобы они заканчивали пораньше и возвращались домой, прежде чем сирены затянут свой вечерний вой.

Жизнь вошла в свою утомительную рутину, вмещавшую в себя четыре или пять воздушных тревог за день, только одна из которых, казалось, заканчивалась налетом, а потом были еще упражнения на выносливость во время ночных налетов, которые могли продолжаться семь или восемь часов. Так проходили день за днем, неделя за неделей, и Руби чувствовала себя тонкой и хрупкой, как клочок папиросной бумаги.

Внешне в офисе мало что изменилось, хотя после того, как в здание через дорогу попала бомба, Кач потребовал переместить библиотеку мистера Данливи в подвал. Там их драгоценная коллекция старых номеров журналов и справочной литературы была в большей безопасности от бомб, однако ей грозило затопление в том случае, если будет повреждена проходящая поблизости линия водопровода. Последнюю мысль Руби держала при себе.

Статьи о Блице – так люди начали называть воздушные налеты[6 - Так назвали бомбардировки Лондона и некоторых других городов Великобритании авиацией гитлеровской Германии в период с 7 сентября 1940 по 10 мая 1941 года, Блиц является частью Битвы за Британию.] – стали для них с Мэри хлебом насущным, и большая часть ее вклада была отправлена в Нью-Йорк для «Америкен». Весь мир, казалось, следил за Лондоном и требовал информации об источнике мужества, который помогает выжить горожанам.

Неделю спустя после начала бомбардировок Руби и Мэри отправились в командировку на восток в Силвертаун – городок, населенный главным образом представителями рабочего класса, втиснутый между Королевским портом Альберта и Темзой; по периметру городка расположились бензохранилища, химические заводы, сахарные заводы, газогенератор и десятки всевозможных складов, набитых легковоспламеняющимися изделиями. Одной искры было бы достаточно, чтобы вызвать в Силвертауне разрушительный пожар, а продолжительная бомбардировка люфтваффе могла бы сравнять это место с землей.

– Мне это представляется конъюнктурщиной, – возразила Руби, когда Найджел в начале недели выдал это задание. – Мы можем принести больше вреда, чем пользы.

– Туда едут журналисты со всех концов страны, – настаивал он. – А вы хотите, чтобы мы упустили эту тему, потому что она может повредить нежным чувствам какого-нибудь докера?

– Я только хотела сказать…

– Я знаю, что вы хотели сказать, – прервал ее Кач. – Но дело в том, что нам нужна эта статья. Это не подлежит обсуждению. Но вы можете написать так, чтобы никого не обидеть. Задавайте как можно меньше вопросов. Пусть люди говорят сами – вот о чем вы должны помнить. Дайте им говорить.

И они отправились в Силвертаун, прошли по разрушенным улицам городка, поговорили со всеми, кто выказывал такое желание. Кто-то отворачивался при виде Руби с блокнотом и Мэри с камерой. Некоторые срывались на слезы, не в силах говорить. Но большинство охотно, чтобы не сказать весело, отвечали на ее вопросы.

Лучшее интервью, то, которое Руби запомнила на всю жизнь, состоялось с первым человеком, которого они там увидели. Он, весь покрытый слоем мелкой серой пыли, сидел на груде обломков, прижимая к груди статуэтку стаффорширского терьера. За его спиной дымились руины нескольких скромных домов.

– Доброе утро, – сказала Руби, ощущая нервическую сухость во рту. – Меня зовут Руби Саттон, я корреспондент журнала «Пикчер Уикли». Это моя коллега Мэри Бьюканен. Извините, что беспокоим вас, но не могли бы вы поговорить с нами, если вы не возражаете? – Она затаила дыхание, уверенная, что он им откажет.

– Чего я вдруг буду возражать – вы такие хорошенькие девчата. Вона смотрите, что нам тут немчура устроила.

– Я, хмм…

– Но наши ребятки тоже им наваляли вчера вечером. Парень из противовоздушной обороны мне сам сказал сегодня утром. Полетели домой зализывать раны.

– Это точно. А здесь… это был ваш дом?