– Больше, чем всех.
– Ты меня всегда будешь любить?
– Всегда.
– И никогда не покинешь?
– Никогда.
– Даже если я буду ходить такая грязная, как твой друг?
– Не говори глупостей.
Официант, наклонившись и ставя поднос на столик, улыбается.
– Осталось еще немного «Уайт лэбел», сеньор.
– Вот видишь!
Мальчику, певшему фламенко, какая-то пьяная шлюха дала пинка. Реакция прохожих ограничилась пуританским осуждением:
– Черт, уже спозаранку наклюкалась! Что же она потом будет делать?
Мальчик не упал на землю, он ткнулся лицом в стену. Выкрикнул вдогонку пьяной несколько теплых слов, пощупал лицо и пошел себе дальше. У дверей следующего кабачка он снова запел:
Как-то раз один портняжка из сукна штаны кроил, увидал то цыганенок, что креветки разносил.
Вы, сеньор портной, скроите мне в обтяжечку штаны, чтоб, когда пойду я к мессе, все глазели барчуки.
Лицо мальчика напоминает мордочку домашней собачонки, грязной, алчной домашней собачонки – но лицо человека. Он еще слишком мал, чтобы горе изрезало его лицо морщинами цинизма или покорности, на лице у него выражение великолепной невинной глупости, выражение, в котором нет и намека на то, что он что-то понимает в происходящем вокруг. Все вокруг – чудо для цыганенка, который чудом родился, чудом кормится, чудом живет, и если способен еще петь, так это тоже истинное чудо.
За днем следует ночь, за ночью следует день. В году четыре сезона: весна, лето, осень, зима. Есть истины, которые чувствуешь нутром, как голод или желание помочиться.
Четыре каштана быстро съедены, и Мартин, с оставшимся у него реалом, проехал до станции «Гойя».
«Мы, неимущие, мчимся под всеми теми, что сидят в уборных. Станция «Колумб» – превосходно; тут герцоги, нотариусы и кое-где карабинеры Монетного двора. Как далеки они от нас – сидят там, наверху, почитывают газеты или рассматривают жирные складки своего брюха! Станция «Серрано» – сынки и дочки богачей. Сеньориты по ночам не гуляют. В этом районе жизнь заканчивается в десять часов. Теперь они небось ужинают. Станция «Веласкес» – тут девиц побольше, это приятно. На этой улице все очень чинно. Пойдемте в оперу? Хорошо. Ты в воскресенье был на бегах? Нет. Станция «Гойя» – здесь спектакль кончается».
Идя по платформе, Мартин притворно хромает – иногда у него бывает такая блажь.
«Я бы мог поужинать у Фило – не толкайтесь, сеньора, спешить некуда! – а если не даст, сама пожалеет, приду ровно через год!»
Фило – его сестра, жена дона Роберто Гонсалеса, этого дурня Гонсалеса, как зовет его шурин, служащего в собрании депутатов, республиканца из партии Алькала Саморы[16 - Алькала Самора, Нисето (1877–1949) – политический деятель, с 1931 по 1936 г. был президентом Испанской Республики.].
Чета Гонсалес живет в конце улицы Ибисы, снимает квартирку у домохозяев, исповедующих веру Соломонову, и, в общем, кое-как перебивается, хотя ценой тяжелого труда. Жена хлопочет до изнеможения – пятеро маленьких детей, а для присмотра за ними одна восемнадцатилетняя девчонка, муж набирает сверхурочные часы, где попадутся и где можно подработать; последнее время ему везет – он ведет счетные книги в парфюмерном магазине, куда ходит дважды в месяц, получая пять дуро за оба раза, да еще в булочной у одного толстосума на улице Сан-Бернардо, там ему платят тридцать песет. В худшие времена, когда судьба его не балует и он не находит сверхурочных часов, дон Роберто грустнеет, становится молчалив и хмур.
Из-за всего, что происходит вокруг, Мартин и его зять терпеть друг друга не могут. Мартин говорит, что дон Роберто – жадная свинья, а дон Роберто говорит, что Мартин – строптивая и наглая свинья. Поди разберись, кто из них прав! А что верно, так это то, что бедная Фило оказалась между молотом и наковальней, все дни только и думает, как бы предотвратить бурю.
Если мужа нет дома, она, бывает, зажарит брату яйцо или разогреет немного кофе с молоком, а если дон Роберто дома, тогда нельзя – он устроит ужасный скандал, обзовет бедного Мартина в старой куртке и рваных ботинках бродягой и паразитом, и Фило приберегает остатки от обеда в жестяной банке из-под галет, которую служанка выносит на улицу.
– Разве это справедливо, Петрита?
– Нет, сеньорито, конечно, нет.
– Ах, голубка, одна только радость, что ты здесь. Вот смотрю на тебя, и эти объедки мне кажутся слаще!
Петрита краснеет.
– Ладно, давайте сюда банку, холодно стоять.
– Не тебе одной холодно, глупышка!
– Извините, мне пора…
Мартину не хочется ее отпускать.
– Не сердись. А знаешь, ты стала настоящей женщиной.
– Ладно уж, молчите.
– Молчу, голубка, молчу. А знаешь, что бы я сделал, если б совесть позволила?
– Молчите!
– Обнял бы тебя крепко-крепко!
– Молчите!
В этот день мужа Фило не было дома, и Мартин мог съесть яичницу и выпить чашку кофе.
– Хлеба нет. Приходится докупать на черном рынке – для детей.
– Сойдет и так, спасибо, Фило, ты очень добрая, просто святая женщина.
– Не глупи.
Взгляд Мартина туманится.
– Да, святая, но святая эта вышла замуж за мерзавца. Твой муж, Фило, – мерзавец.
– Молчи, он порядочный человек.
– Что с тобой говорить! Как бы то ни было, ты уже родила ему пятерых поросяток.
Минута молчания. В одной из комнат слышится голосок ребенка, читающего молитву.
Фило улыбается.
– Это Хавьерин. Слушай, у тебя есть деньги?