Седой Кавказ. Книга 1

– Вы пену с мяса сняли? – кричит мать.

– Да, – хором отвечают дочери, хотя кастрюля еще и не на печи, а потом вновь о своем: – А вдруг нас Арзо не пустит?

– А он заснет.

– А если и он на вечеринку пойдет?

– Не пойдет, он своею Совдат грезит.

– А если мать не заснет?

– Ой, не волнуйся! Своего Арзо увидит, обрадуется, наговорится с ним, успокоится, заснет, как убитая.

– Ах вы, проклятые, – перебила их вышедшая из-под навеса с ведром молока мать. – Послал мне Бог вас на горе! Я вам сейчас покажу, две поганицы! Я под подушку положу туфли и платье! Как бы не забыть?! … Деши-и-и, дорогая, напомни мне об этом. Нет, прямо сейчас положи… Неужели автобус еще не прибыл? Чем я сына кормить буду? И не сдохли вы вовремя, будто есть нужда в вас. Пошли вон отсюда, нет от вас проку… Марет, чеснока нарви, а ты, старая, только посмей со двора нос сунуть, завтра без перерыва полоть будешь. Иди быстро наколи еще дров… Сменную одежду Арзо выгладили? Вот расскажу я ему о ваших проделках!

Еще бы долго, вплоть до появления Арзо, по округе разносились наставления вперемешку с руганью, но во дворе появился старик Дуказов Нажа.

– Добрый вечер, Кемса! Можно к вам в гости?

– С добром и ты живи долго! – отвечала, выходя навстречу, Кемса, и на ее изборожденном морщинами, просмоленном солнцем и ветром лице засияла неподдельная, искренняя улыбка. – Проходи, пожалуйста! Проходи. Сколько не виделись?

– Да, Кемса, ты все в поле, я к сыновьям в Калмыкию ездил.

– Ну, как они там?

– Да чабанят… Конечно, это не сахар, но чем здесь без работы, все хлеб есть… Да вроде на еду вдоволь хватает… Теперь ведь на шабашке тоже тяжеловато стало. Кроме нас, вайнахов, нынче и армяне и дагестанцы, и даже украинцы ринулись отстраивать Сибирь и Урал. А там, в Калмыкии, конечно, круглый год вокруг овец бегать надо, но это понадежнее, да и ездить, если что, недалече.

– Проходи в дом, – засуетилась хозяйка.

– Да нет, душно, давай лучше под яблоней посидим. Дело у меня к тебе.

Смеркалось. Солнце уже скрылось за горой, но небосвод еще блестел голубизной, яркостью. Через сад неровно, как бабочка, порхнул удод, резко взмахивая черно-белыми поперечными полосами крыльев, сел у края сарая. За ним приземлился второй, с раскрытым рыжеватым хохолком, весь взъерошенный, угодливый. Видимо, второй был самец. Он вертел из стороны в сторону длинным клювом, мягко ворчал «хуп-уп-уп-хуп».

Сели Кемса и Дуказов под яблоней и завели разговор издалека: о покойном Денсухаре (Кемса при этом прослезилась), о засухе, о будущем урожае, о молодежи, короче обо всем, и наконец, Нажа подвел к главному. А главное и без слов ясно – у старика девять сыновей, из них только двое женаты, а у женщины три дочери на выданье. А какие еще могут быть дела с нищей Кемсой?

– Мы друг друга давно знаем, – подытожил сватовскую речь Дуказов.– На моих глазах ты выросла, твои дочери. Скрывать нам нечего, да и незачем. Ходить вокруг да около тоже нет смысла. Я прекрасно знаю, что ты женщина толковая, верная, работящая. Если не возражаешь, мы могли бы породниться.

– За кого? – выпалила Кемса. Ведь у Нажа еще семь неженатых сыновей, а они все разные, есть и откровенные уроды, за которых ее хоть и нищие, но тем не менее заносчивые дочери никогда не пойдут.

– За Башто, – ответил Нажа.

Облегченно вздохнула мать. Этот хоть и не красавец, но богатырь, да к тому же тракторист в колхозе, семью прокормит.

– А кого? – еще страшнее для Кемсы был ее этот вопрос.

Младшую, Деши – ни за что. Юна. Любима. Еще самой нужна. Средняя, Марет, не пойдет за Башто. Уж очень красива; ей подавай романтику, любовь. Вон, говорят, бегает вокруг нее не то певец, не то танцор – все одно повеса. Так чем за такого, лучше за Башто. Обуздает он красавицу… Вот Седа – это пара.

И, как бы читая ее мысли, улыбаясь, Дуказов назвал:

– Седу, конечно.

Кемса сияла. Только попросила подождать до осени, когда деньги за урожай свеклы получит.

– Эх, Кемса, у тебя всегда осень… Через две недели.

На вечеринку в ту ночь сестры не пошли. До полуночи под той же яблоней, на ту же тему вели нелегкий разговор мать Кемса и сын Арзо.

На рассвете на Курчалоевский базар погнали брюхатую буйволицу, буйволенка-первогодка. Этого не хватило. Еще через неделю продали много кур, петуха, потом еще Кемса бегала по селу, вымаливала в долг. Кое-как собрали скромное приданое в виде одного слоя одежды. Венцом этой роскоши было легкое демисезонное пальто. На зимние сапоги так и не дотянули. О свадебном платье и думать не приходилось. Седа плакала, противилась, плакали все, но погнать на базар дойную буйволицу – значило конец. И все-таки это предложение вылетело из уст Арзо, все ужаснулись, зажали в страхе голода рты. Тогда Седа кончила выть, стала строгой и гордой:

– Нет, – твердо сказала она. – Продав последнее, до нитки разорив свой дом, в чужой не пойду… Башто тоже далеко не принц, в любой одежде я его стою.

А через две недели замужества Седа тайком вернула домой самое дорогое красное платье из крепдешина и те вечно оспариваемые, изношенные в танцах туфельки. Зачастила Марет на вечеринки, и в одну ночь, когда Арзо только уехал, расставшись с Совдат, на заработки, она тайком сбежала с «артистом» Русланом.

А вскоре выяснилось, что «одаренный» артист – воспитанник детдома, незаконнорожденный, балбес, лодырь и повеса. В поисках романтики он оставляет через месяц у Кемсы молодую жену и уезжает, якобы на заработки, в Сибирь. В месяц раз присылает полные надежд и любви письма. Потом просит прислать денег. К зиме, как все шабашники, он не возвращается, пишет, что нанялся на очень доходную, но тяжелую строительную работу в помещении. Тогда, стесняясь рожать по чеченским обычаям, в родном доме, отяжелевшая, никогда не ездившая даже в Грозный, Марет отправляется сама к мужу. В какой-то далекой сибирской глухомани она находит с гармошкой в руках пьяного супруга в окружении новой законной (зарегистрирован брак) русской жены и нескольких породненных детей… На обратном пути Марет кое-как на перекладных добралась до райцентра. Всю ночь и день она провела в холодном здании автостанции. У нее не было денег не только на дорогу, но даже на чай. К вечеру у водопроводного крана от потери сил она упала на улице, сильно ударившись головой. Чужие, незнакомые люди привезли ее в больницу, однако было поздно. Местные врачи тщетно пытались спасти хотя бы плод… Как в воду сгинула красавица Марет.

В Ники-Хита об этом ничего не знали. С каждым днем усиливалась тревога Самбиевых, и только через месяц из далекого Красноярского края пришло сухое уведомление райотдела милиции и официальная справка ЗАГСа «о смерти Самбиевой М. Д., 1964 года рождения, уроженки с. Ники-Хита, Чечено-Ингушской АССР».

Как раз в это время опечаленный замужеством Совдат Арзо собирался сразу после получения диплома на два-три месяца, до выхода на работу, подзаработать на шабашке. Вместо этого пришлось ехать в Красноярск. Никто из Самбиевых не хотел верить, что молодая, полная сил и здоровья Марет могла умереть. На месте Арзо сделал попытку эксгумации покойной для перевозки на Кавказ, однако органы власти этого не позволили. Да к тому же и денег едва хватало самому на обратную дорогу. С зятем – Русланом – он так и не повидался, боясь при встрече его задушить.

В общих вагонах, на третьей полке, а под конец и просто без билета, скрываясь в тамбуре, питаясь только сухим хлебом и сырой водой, Арзо с трудом добрался до дома и свалился больной. Спустя несколько дней обнаружили желтуху. Арзо перевезли к республиканскую инфекционную больницу, где он лечился более полутора месяцев, рядом с ним в палате лежал более взрослый городской парень – Дмитрий Россошанский. В вынужденной изоляции, они днем и ночью общались, под конец сдружились. Обеспеченные родители Россошанского навещали сына каждый день. Через окно второго этажа переправлялось много продуктов. Дмитрий все делил с Арзо по-братски. В неделю раз с дырявой сеткой появлялась жалкая, виноватая Кемса.

– Нана, не приходи больше, мне лучше, у меня все есть, нас хорошо кормят, – умолял из окна Арзо даже летом обутую в резиновые калоши мать.

Пытаясь скрыть слезы, Кемса закрывала лицо руками. Несуразно большими казались ее разбитые, костлявые кисти на худющих, жилистых руках. А несколько пальцев от непомерного труда никогда не выпрямлялись, так же как и ее горестная судьба.

Однажды так случилось, что вслед за Кемсой к больнице на машине подъехали Россошанские. На веревке подняли тощую сетку Самбиевой, в ней лежали сметана, вареные яйца (как раз то, что есть было запрещено), домашний творог и чурек. Потом веревка натянулась от тяжести передач Россошанских, на столе еле уместились баночка с нежирным бульоном из молодого петушка, отдельно мясо птицы, малина со смородиной, свежий мед и персики с абрикосами, бутылочка гранатового сока и доселе не виданные Самбиевым бананы.

Потом трое родителей общались с сыновьями. Арзо видел свою мать на фоне Россошанских, и горечь сдавливала дыхание. И тем не менее он пытался выдавить из себя фальшивую улыбку.

Попрощавшись, Россошанские предложили подвезти Кемсу до автобусной остановки (инфекционная больница находилась в стороне от оживленных маршрутов). Бедная Кемса не знала, как отказаться от такой благодати. Буквально насильно Россошанские усадили Самбиеву в «Жигули». С заднего сидения Кемса обернулась, жалобно улыбнулась, как бы извиняясь перед сыном, махнула стыдливо рукой. Увлажнились глаза сына. Еще долго он глядел в окно, боясь обнаружить слабость… Нет, он не завидовал Россошанским, он рад был их положению, рад был, что судьба свела его с Дмитрием. Просто жалко было одинокую мать, только что похоронившую дочь. Было горько за ее беспросветную, тягостную судьбу.

– Арзо, – положил руку на плечо Дмитрий. – У меня нет братьев и сестер. Ты станешь мне братом?

– Да, – обернулся Самбиев. – И младшим братом и другом.

На две недели раньше Арзо выписался Дмитрий. На следующий день он явился отягощенный едой и импортными дефицитными лекарствами, которыми лечился сам…

***

В сентябре 1982 года Самбиев Арзо официально начал трудовую деятельность в качестве учетчика молочно-товарной фермы №3 колхоза «Путь коммунизма». Вакантных должностей в конторе не было, и председатель колхоза, некто Дакалов, очередной временщик из далекого района, проявил гуманность к молодому специалисту, имеющему красный диплом, и в качестве моральной компенсации попросил начальника отдела кадров в трудовой книжке Самбиева сделать запись не учетчик, а – инженер-статист. Однако как бы ни называлась должность, в утвержденном министерством штатном расписании напротив его фамилии стоял оклад – восемьдесят рублей без удержаний. Сумма чуть превышала его студенческую стипендию. Этих денег ему не хватало даже на карманные расходы. Таким образом, получив красный диплом с отличием о высшем образовании, Арзо не мог содержать достойно себя, не говоря о помощи семье.

Через пару месяцев работы коллеги Самбиева, такие же учетчики из смежных подразделений, поделились с ним опытом зарабатывания денег. Процедура была простая, отработанная, всем, кроме новичка Самбиева, известная. Во-первых, в табеле значились две-три доярки – «мертвые души», зарплату которых присваивал бригадир. Во-вторых, завышались нормы времени и составлялись акты падежа, пропажи и так далее. Словом, Самбиеву предлагалось ввести в табель рабочего времени пару своих «мертвых душ» и чуть-чуть повысить сумму списываемых актов и объем надоя. Таким образом, он мог свободно иметь ежемесячно около трехсот рублей. Сотня должна возвращаться главному бухгалтеру и экономисту колхоза, как их законная доля. Короче говоря, все карты были раскрыты. Двести рублей в месяц, плюс различная натуроплата в виде сена, муки, зерна, плюс возможная премия за год в урожайный сезон – и жить можно спокойно. Однако Самбиев отверг все эти махинации, поразив этим руководство колхоза. Все поняли, что Арзо «не свой», и его отторгли, а с бригадиром начался конфликт. «Такой честный учетчик никому не нужен, – открыто кричал старый бригадир, – нам надо кормить семью, а этот молокосос будет в идею играть».

Бригадир прямо, без ложной скромности, попросил Арзо уволиться или перейти на другой объект. Однако Самбиев оказался не «молокососом», он резко одернул начальника при всем коллективе, чего уж совсем никто не ожидал.

– Был бы я помоложе, ты бы со мной так не говорил, – оправдывался старик перед хохочущими доярками и скотниками. – А вы что ржете? Вон по местам! – сорвал он злость на подчиненных.

Вызывающее поведение Самбиева руководство колхоза обсудило за очередным вечерним застольем. Обуздание «строптивого сопляка» возложили на ответственного по животноводству – главного зоотехника.