Седой Кавказ. Книга 1

Через толстые очки председатель удивленно вылупил глаза. В это время появилась кокетливо-смущенная, но все равно улыбающаяся Ахметова, поправляющая на ходу необъятную грудь в тесных одеждах.

– Ну, какой ты невоспитанный, Арзо! – мягко мурлыкнула она.

– Пошла вон, дрянь! – вновь сорвался учетчик.

– Я тебе говорю, что ты дрянь! – сделал шаг навстречу Самбиеву председатель и следом вновь бросил самую оскорбительную брань, затрагивающую не только честь Арзо но, что самое главное, и честь отца. Затмился разум учетчика, барсом он подскочил к обидчику и с ходу нанес удар. Всего один удар, но столь выверенно-резкий, что председатель, как пустой мешок, повалился на месте. Раздался неистовый женский крик, несколько доярок и скотники бежали из комнаты отдыха. В гневе Арзо раздавил массивные очки начальника и не оборачиваясь, злой походкой удалился в село.

Молниеносно новость облетела колхоз и всю округу. В сумерках в Ники-Хита проступок Самбиева назвали в лучшем случае негостеприимным, а вообще вызывающе-хамским, даже преступным. Поужинав, раздобрев, осмелев, сельчане назвали его героем. Гости тронулись в дом Самбиевых. Кемса всем предлагала чай, но говорила, что Арзо болен, спит. А наутро, до, во время и после планерки, колхозники вновь вернулись к первоначальной оценке события. По крайней мере в стенах конторы, хотя в стороне от нее кучковались, присочиняли к случившемуся небывалые эпизоды и восторгались, возмущались, а в целом хохотали. К обеду выяснилось, что «всемогущий» председатель во время «акта» не только курил, но отдавал приказания по рации, а в другой руке держал стакан с водкой.

Два дня Арзо не выходил со двора, а на третий явился бригадир и попросил его выйти на работу, так как по данным отдела кадров молодого специалиста, работающего по направлению, не могут уволить с работы в первый год, а вообще, по закону, он обязан отработать в хозяйстве три года, если до этого не получит одобренное районным Агропромом официальное «открепление».

В тот же день бригадир огорченно говорил Самбиеву:

– Ну и наломал ты дров, дружок. Ведь то не простые люди. Чувствую я, что они замыслили неладное. Берегись… А для начала очисти ведомость от леваков. Учет веди по порядку, и вообще будь осторожен, один не ходи.

Арзо не на шутку испугался. Вновь написал заявление об увольнении. Вновь ему отказали, в связи с существующим законодательством. Тогда он заперся в доме и перестал появляться в колхозе. И тут явилась ревизия, накладные МТФ-3 изъяли и передали в контрольно-ревизионное управление при Кабинете Министров. В то же время Самбиева вызвали в республиканскую прокуратуру для «предварительной беседы»… Тучи сгущались. Оказывается, молодой специалист за неполные полгода работы допустил не должностную халатность, а злонамеренное искажение данных учетной документации, в том числе приписки по зарплате на неработающих лиц, пособничество и укрывательство расхищений коллективной собственности колхоза и, наконец, хулиганское поведение, подтвержденное заявлениями многочисленных свидетелей. И главное – Самбиев ранее судим, его брат осужден, а отец и вовсе был рецидивист… Неведомый механизм потихоньку закручивал гайки свободы. Еще пара оборотов всемогущего ключа, как контргайка, – суд, и минимум пять лет лишения, и без того мнимой, свободы.

Арзо в отчаянии, родственники в панике и слезах, ничего поделать невозможно. Все замерли в ожидании расправы сильных. И тут случилось неожиданное. Правда, не совсем.

Председатель колхоза взял на работу новую секретаршу. Милую девушку – круглую сироту. После очередной его попойки последовало недостойное предложение, а может, и вовсе открытое домогательство. Словом, юная секретарша в слезах явилась к единственному защитнику, к дяде. Может быть девушку просто больше не пустили бы на работу, может быть, дядя на словах пригрозил бы директору, но был прецедент Самбиева, первый шаг «против» пройден… И на утро, до планерки, в кабинет председателя ворвался полутораметровый дядя с ножом длиннее себя. Вокруг стола они совершали многократную пробежку, с криками и возгласами, и на изумление ожидавших перед конторой планерки руководителей подразделений, довольно упитанный председатель с мастерской сноровкой вылетел в окно (благо здание одноэтажное) и бросился к спасительной машине. Еще пару раз, по пять минут, Дакалов появлялся в конторе колхоза, а потом окончательно исчез. Говорили, что назначили его директором крупного предприятия в Грозном. А очередным председателем колхоза общее собрание по указанию райкома КПСС «избрало» главного агронома, местного жителя Шахидова – человека неконфликтного, умеренного во всем.

Не получив дальнейшей подпитки, дело Самбиева угасло, наряды возвратили в бухгалтерию. Все утихомирилось, вошло в прежнюю колею. Вновь в ведомостях приписывались «леваки». Однако Самбиев принципиально соблюдал полную честность в документации. Жизнь семьи Самбиевых заметно улучшилась: по итогам года Арзо получил премию; лично проконтролировал расчеты за сахарную свеклу матери и сестер, отчего итоговые показатели возросли на треть. Скудный семейный рацион обогатился говядиной, так как еженедельно «выбраковывалась» по акту скотина, да плюс в достатке молочной продукции. В целом после семи месяцев работы Арзо много пережил и чуть-чуть нажил. Однако залатать надо было столько дыр, что бедность как была, так и осталась, только чуточку разбавилась.

Зимой жизнь Самбиева протекала монотонно. В четыре утра подъем, в пять начало дойки, в девять сдача молока на молокозаводе, в десять-пол-одиннадцатого дома. До трех пополудни он спит или под усиленным нажимом матери возится по хозяйству. В шестнадцать часов снова на ферме, в семнадцать вечерняя дойка и в девятнадцать дома. Отбой в девять вечера. В конце каждого месяца суматоха с нарядами… Так и катилась молодая жизнь, пока как-то вечером, после дойки в его конуре не появилась улыбающаяся Ахметова, якобы для сверки надоя. Маленько поспорили, но так, без досады. Доярка напросилась на чай. Уже выпили по два стакана.

– Мне пора уходить, – сказал Арзо.

– Хм, куда ты торопишься? – ухмыльнулась Ахметова. – Давай пообщаемся.

Оба встали, в маленьком помещении было тесновато. Арзо погасил свет и хотел приоткрыть дверь, но доярка с неожиданной решимостью мощной грудью прижала его к стене.

– Да что ты такой? Или совсем никудышный? – задыхаясь, шептала она ему в лицо.

Он хотел что-то ответить, но накрашенные вонючей помадой сочные губы умело зажали его рот, горячая, натренированная дойкой рука жадно шарила по телу.

– Вот это надо доить! – освободила она дыхание учетчика.

Арзо попытался высвободиться, но делал это с явно угасающей амплитудой, просто для приличия, может, для самоуспокоения и оправдания. Он еще соображал, хотел запереть дверь, но эти мысли, точнее мучения, вскоре померкли, и он погрузился в доселе невиданное блаженство общения с дояркой… На утро вся ферма знала о случившемся. Никто не удивился, просто наконец-то Самбиев прошел некий ритуал фермерства и стал достойным, а вскоре и завидным членом бригады.

В те советские времена у чеченцев была в ходу огульно брошенная поговорка: «Если в роду есть хоть одна доярка, то брать в жены из этого рода никого нельзя». До того болтуны считали аморальной среду фермы. Сама атмосфера фермы с ее замкнутостью, отдаленностью от населенных пунктов, огромных производственных площадей, с неурочной ежедневной работой, с этими каждодневными актами осеменения здоровенными быками коров, намекала на разврат и извращение.

А вечная вонь, грязь, навоз, низкая зарплата и только ручной тяжелейший труд… Все это отторгало нормальных людей от работы на ферме. И здесь в конце концов находили обитель немолодые, не имеющие присмотра жеро[18 -

 Жеро (чеч.) – разведенная]. В чеченских селах таких было мало, но одна-две на маленькое село находились. Так, на ферме Самбиева работали всего две доярки из Ники-Хита (остальные были из иных сел), и те были из двора, где проживали только четыре немолодые женщины с перекошенной, загнанной судьбой. Ходил даже слух, что они по ночам сливают молоко в специальную емкость и там купаются. Правда, Самбиев этого не застал, считал наговором.

О поведении доярок все все знали. Но негласное табу лежало на этой теме и в колхозе, и в селе. Тем более, что эти доярки в организованном виде имели силу стихии пролетариата. Однажды они с протестом выехали в район. Дойка сорвалась, план не выполнен, ущемлены в правах. Моментально сняли с работы бригадира, зоотехника, а после вторичного демарша оголтелых доярок – и председателя колхоза. Этот вопрос обсуждался на бюро обкома КПСС, анализировался в прессе.

Словом, Самбиев казался высоконравственным, а со временем стал, как все, и, может, даже хуже. Вкусил он запретный плод разврата, обольстился и не мог насытиться – возраст позволял. Только старший бригадир и пара скотников терзались нескрываемой ревностью и завистью к возрасту учетчика. Когда Самбиев вконец разошелся, бригадир пробурчал что-то невнятное, по-волчьи оскалил старые клыки, встал в угрожающую позу. Но молодой самец даже «хвостом не повел», он только-только вступил в мужскую зрелость, ему пора было стать вожаком, и никто не смеет поколебать эти устои пастбищной дремучести стаи (а может, стада?).

Так продолжалось более двух месяцев, слухи о «подвигах» строптивого учетчика облетели село, как обычно, в последнюю очередь доползли и до матери. Заволновалась Кемса, напрямую сказать, по чеченским канонам, не могла, стала она просить сына уйти с этого ужасного места работы.

– Куда я пойду, где я нужен? – нервно отвечал сын.

Тогда Кемса выбрала другую тактику.

– Какая красивая дочь выросла у Байтемировых! – говорила при сыне дочерям. – А какая она работящая, гордая!

– Да такая, как Полла, за Арзо и не пойдет, – подыгрывала ей дочь.

Задвигался недовольно тонкий подбородок учетчика.

– За меня любая пойдет, – отрезонил он, – вот куда ее привести – дело другое… Ведь не буду я с молодой женой в сарае жить или вас в сарай переселять.

Доводы были веские, обоснованные. Нищета, долги, живут в двух узеньких комнатенках, да и те казенные – затерзала вечная нужда. Казалось, что закончит Арзо университет – и жизнь перевернется, ан нет, все то же, только еще и сын попал в гадливую среду. К запаху силоса и навоза от его одежды только попривыкли, а он теперь стал, как казалось матери, еще и падшими женщинами вонять. Даже брезговать начала мать дорогим дитей, в глубине души за дочь стала побаиваться.

А Арзо и в ус не дул. Охамел в манерах и поведении, внешне весь иссох, глаза ввалились, окольцевались синюшней мрачностью, даже ссутулился он от алчного порока. Прямо на глазах разлагался Самбиев, и неизвестно до чего бы он докатился, но яркий пример из живой природы так его потряс, как на экране отобразил его скотское бытие, что он огляделся, просто одумался.

…Как нередко бывало в последнее время, Самбиев дома не ночевал. Вернувшись как-то после утренней дойки, он в очередной раз поворчал с матерью и завалился спать. Когда он проснулся, в доме никого не было. Еще сонный, вялый Арзо вышел во двор. Полуденный апрель был в разгаре. На улице было свежо, тепло, солнечно. Небо голубое, безоблачное, застывшее. Воздух непрозрачный, густой, с легкой дымкой испаринки по горизонту; он так насыщен весной, что даже ближние горы еле проглядываются. Арзо блаженно зевнул, потянулся, шаркая чувяками, поплелся в сад, сел под молодой цветущей яблоней на кривой осиновый чурбан. С недельку, как яблоня озеленилась, а потом в одно прекрасное утро дружно вылупились нежные, душистые цветки. Еще утром Арзо заметил, как, спасаясь от ночной прохлады и утренней росы, розово-красные махровые цветочки сжались в шаровидные, нежные бутоны, а теперь к полудню под лучами щедрого солнца они раскрылись, не все сразу, а по очереди, придавая дереву вместе с розово-зеленым и ослепительно белый, совсем праздничный наряд. Потянулись к щедрому дереву за первыми взятками насекомые. От множества взмахов в воздухе умиротворяющее жужжание, спокойствие. И не только летают вокруг цветущей невесты насекомые, по слегка искривленному, изогнутому стволу, сквозь серо-коричневые трещины и чешуйки коры ползут в разные стороны многочисленные муравьи. С ними споря, лезет медленно, но упорно, вверх буроватый слизень.

Несколько деревенских ласточек, соревнуясь, стремительно проносятся во встречном потоке мимо настежь открытого оконца сарая. Вот одна ласточка, подлетев, села на яблоню. Тоненькая веточка заиграла качелями. От легких движений два-три нежных листочка запорхали бабочкой, полетели нехотя к сырой почве. С упоением глубоко вдохнул Арзо многосочный аромат цветения жизни. Ему было так легко, спокойно, беззаботно. И вдруг эту идиллию нарушила какая-то возня, петушиный крик, кудахтанье куриц. Два петуха – ярко-красный и грязновато-белый – встали на «дыбы», нахохлились, одновременно бросились друг на друга.

Каждую зиму Кемса для разведения оставляла трех петухов. Обычно у этих самцов соблюдалась строгая субординация. В эту зиму старшим был большой черный петух. Нравился он Арзо. Черный петух гонял младших. В свою очередь средний, ярко-красный, гонял младшего – грязновато-белого. Арзо с детства любил наблюдать за жизнью петушиного гарема, удивляла его эта с виду суматошная жизнь. Однако теперь, когда он сам проводил бурную жизнь на ферме, все эти птичьи сцены стали ему так знакомы, понятны и даже порою забавны и смешны.

И вот по весне два младших петуха схлестнулись. Пошла переоценка сил по возрасту и силе. Отчаянно бились два петуха. Средний, ярко-красный, с виду крупнее, и он напирал грудью уверенно, с яростью. Но молодой не сдавался, и даже какая-то дерзость сквозила в его движениях. И хотя он и отступал, и уходил от удара, чувствовалась в нем наглость, вызывающая самоуверенность.

Петухи взлетали в воздух, грудью бились, когтями лезли в глаза, а клювы, мощные клювы долбили головы соперника. Кровь выступила на хохолке молодого петуха, и он отступил и, когда казалось, что он сдался, вновь сбоку налетел на противника, получил сдачи и бросился вдоль ограды по огороду. Средний помчался, крича, за ним. Вот они очертили круг. Самый взрослый петух стоял посередине огорода, наблюдая за происходящим, и озабоченно чуфыркал. Вдруг, прямо рядом с Арзо, молодой петух развернулся и с ходу стал атаковать преследователя. Вновь молодой вроде бы уступает и убегает, вновь преследование. Теперь Арзо увидел, как тяжел в дыхании и в движениях средний, ярко-красный петух, как закапала кровь и на его хохолке. Вновь остановка, безжалостный бой, и вновь преследование. Так продолжалось долго, наконец средний сдал, а молодой как ни в чем не бывало, полный сил, стал долбать его клювом. Средний петух упал, все, он окончательно повергнут, но нет к нему жалости у молодого петуха. Тогда Арзо подскочил, взял на руки поваленную птицу, а молодой наглец все лезет в бой, в кисть учетчика до боли и крови ударил клювом и еще прыгал вверх, пытаясь даже в руках человека достать извечного солюбовника. Самбиев ногами отгонял драчуна, наконец молодой петух понял, с кем имеет дело, и недовольно ворча, важно удалился.

Арзо сел на чурбан, осмотрел петуха: глаз выбит, весь в крови, сердцебиения не слышно, в оставшемся глазу смертельная тоска и обреченность, голова заваливается, не держит ее перебитая шея. И почему-то сразу вспомнил учетчик свою драку с зоотехником. Все один к одному, тот же метод, те же приемы.

Он занес петуха в дом, хотел напоить, сунул в клюв хлеба. Птица машинально ухватила лакомый кусочек, но проглотить не смогла. Тогда Арзо отнес несчастную птицу в сарай и запер дверь.

С испорченным настроением, в угнетенном не известно от чего состоянии, Самбиев пил в доме чай, когда вновь раздались петушиные крики. Он вышел во двор и увидел, как из довольно высоко расположенного оконца сарая выпрыгнул, гогоча, молодой петух, встал на цыпочки, замахал воинственно крыльями и громко, важно растягивая звук, прокукарекал. Арзо вошел в сарай, посередине валялся добитый петух, вся голова у него была в крови.

С любопытством Самбиев стал наблюдать за дальнейшими событиями. Истерзанный боем, красный от крови, а не белый молодой петух храбро сблизился со старшим петухом. Нет, он в бой не бросался, еще как-то соблюдал дистанцию, но и в стойке старшего нет былой важности и уверенности… Самбиев вспомнил сразу же старика-бригадира. Какой-то горький, твердый ком подкатил к горлу, его даже стошнило. «Не вечно я буду молодым», – пронеслась обжигающая, предательская мысль.

После обеда дрались оставшиеся два петуха. По опыту прошлых лет Арзо знал, что эти двое до конца биться не будут, просто произойдет передел гарема. Однако какие-то ужасные, звериные инстинкты обнаружил он в себе, и ему стало страшно, даже противно за себя, за свое гниющее нутро… На вечернюю дойку он не поехал, а двинулся прямо в контору и твердо попросил нового председателя или уволить его вовсе, или куда-либо перевести.

– Что, разве жизнь плохая? – усмехнулся председатель.

– Не для этого я заканчивал вуз, – оправдывался прежде всего перед самим собой Самбиев. – Вон у нас в специалистах без образования ходят, а я все в учетчиках.

– А что, учетчиком плохо? – все ухмылялся председатель колхоза Шахидов. – Вроде ты неплохо там устроился.

Краска залила лицо Самбиева, под столом нервно сжались кулаки.

– А вакантных должностей у меня нет, нигде нет, – выпуская клубы дыма, продолжал председатель. – Так что возвращайся на свою ферму, а то доярки скучать будут.

– Что ты хочешь сказать? – исподлобья уперся Самбиев в Шахидова.