А криминогенная ситуация в Грозном с каждым днем все ухудшалась, и виной тому негласные указы из Москвы. За красивыми фразами – полное бездействие, а порой и пособничество, доходящее до предательства. Началась какая-то скрытая двойная игра, в которой явно прочитывались чей-то денежный интерес и глобальная стратегия геополитики.
На этом фоне в городе появилось много банд; местные, прикрываясь лозунгами независимости и религии, грабили всех подряд, особенно усердствовали против работников нового режима. То же самое делали и военные, устраивая повсеместно так называемые «зачистки», после которых молодежь навсегда исчезала, а вместе с ними и оставшиеся материальные ценности.
Как работник милиции, отец Мальчика понимал, до чего стала опасна жизнь в Грозном. Да вывозить семью теперь было некуда – именно в предгорье, где родовое село, переместилась так называемая «линия фронта», и там бомбят, «зачищают», так что и оттуда куда попало бегут.
У главы семейства оставалась одна надежда: дожить до лета, получить компенсацию – и на учебу в Москву. Но до этого надо протянуть еще два, а может, и три месяца. Отец Мальчика, благо что жена педагог, стал искать место для ее трудоустройства, и повезло. Буквально через проспект Революции и площадь Ленина – Дом пионеров вновь функционирует, там много кружков, преподаватель национального языка нужен. Мальчик весь день с мамой, заодно и все открытые классы посещают. И так получилось, что его первым делом повели в музыкальный класс. А там преподаватель музыки – Афанасьева Анастасия Тихоновна – просто в восторге от Мальчика: «У него абсолютный слух, с лету все хватает, ему бы школу, хорошую школу, чтобы все развить. А вообще-то очень странный, удивительный ребенок, я бы сказала, не простой. Как он прямо в глаза смотрит, будто сверяет, то ли, что и думаем, мы говорим?»
В музыкальном кружке «Дома пионеров» набор инструментов невелик, а фортепьяно вообще стоит просто для декорации: с начала чеченской смуты не звучит. Из новых приобретений – гармонь и балалайка, Мальчика они мало привлекают, а вот к скрипке он тянется, полюбил. Но единственная скрипка – это собственность бабушки Афанасьевой, это ее реликвия, посему она сама изредка выдаст что-нибудь такое, завораживающее, но ребенка особо к инструменту не подпускает, более со своих рук объясняет.
То, что Мальчик удивительный, даже одаренный, отец не сомневается (впрочем, как и многие родители), поэтому он помчался на грозненский базар, думая, что там все есть. А есть только то, что необходимо в войну: пища – в открытую, а оружие – в полуоткрытую. А вот музыкальных инструментов нет, а скрипка – вообще не товар местного потребления.
Конечно, ради Мальчика за скрипкой можно было бы поехать в соседний регион, за день бы управился, да выходных нет, увольнительных нет, отгулы обещают в будущей жизни. А сама жизнь в Грозном все напряженнее и напряженнее, и не поймешь теперь, кто свой, а кто чужой; если скрытно стреляют, то все во всех. И одна надежда у отца Мальчика – дождаться середины лета, а там отъезд в Москву, и Мальчик будет в школе, и в музыкальной школе, и лишь бы он был счастлив, остальное перетерпим.
Уже и лето недалече, вот и кой-какие документы у отца Мальчика дополнительно в отделе кадров затребовали. И все бы вроде ничего, так компенсацию никак не выдают, и ему уже и в бухгалтерию ходить то ли стыдно, то ли бессмысленно, как вдруг сами вызвали, и уже под вечер всю сумму выдали, так что целый пакет банкнот пешком через весь город нести пришлось.
А Мальчик что такое деньги, не совсем понимает, но за родителей, что сидят на диване и пересчитывают бесчисленные бумажки – миллионы, очень рад. И допоздна в этот вечер не ложились спать, все выгадывали, что купить в первую очередь, что отложить, – на поверку оказалось, что денег-то, вообще говоря, не так уж много, так что даже были несколько этим озадачены; далеко за полночь, задув керосиновую лампу уже в темноте, уложив между собой Мальчика, родители все еще продолжали высчитывать, как вдруг в подъезде послышались тяжелые шаги.
Словно вспуганные волчица и волк, встрепенулись родители. Отец схватил автомат, что всегда держал наготове, мать сильнее прижала спящего ребенка, а в дверь аккуратно постучали, раз-два.
– Мила ву?[1 - Мила ву? (чеченск.) – кто там?] – передергивая автомат, кинулся к двери отец.
– Проверка, откройте, пожалуйста, – довольно вежливо ответили на русском.
Искра надежды затеплилась у отца Мальчика – все-таки федералы, а не какие-то там бандиты.
– Я старшина милиции, российской милиции. Приходите завтра, у нас ребенок спит. Или я сам куда скажете явлюсь.
– Ну вы откройте, поговорим, проверим.
– Да что там смотреть!? – другой грубый мат, – а ну открывай! – и бешеные удары прикладом, так что Мальчик вскочил.
– Папа, мама! Что случилось? Что?
– Ничего, ничего, – заметался по маленькому жилищу отец.
Крик и удары усилились.
– Мы сейчас прострелим дверь. Открывай. – Последний аргумент – и веский… Держа в одной руке наготове автомат, в другой удостоверение, отец Мальчика открыл дверь. В квартиру ввалилось пять-шесть вооруженных до зубов верзил, столько же ярких фонариков, один луч надолго застыл над удостоверением.
– По-моему, подделка, – уверенный бас.
– Да вы что, я пять лет в органах, сразу же после армии!
– Хорошо, давайте проверим, внизу у нас БТР, там же компьютер. А, кстати, на оружие добро есть? Давайте автомат, не волнуйтесь и не бойтесь.
Отобрав автомат, отца Мальчика грубо пихнули к выходу.
– Папа! – впервые подал голос Мальчик.
– Ждите меня здесь! Здесь меня ждите! – уже из подъезда крикнул старшина.
Буквально через пару секунд в подъезде началась возня, крик, а потом стон, стон отца.
– Папа! Папа! – хотел было броситься к выходу Мальчик. Его швырнули в постель, к матери, и, ткнув вонючим стволом в лоб ребенка, обратились к ней.
– Все деньги, драгоценности на стол, либо.
Может быть, они узнали про пакет с деньгами? Как только он появился из-под дивана, быстренько сорвали сережки и тонкую цепочку с матери, видимо, для порядку еще поковырялись в скудных вещах.
Остаток ночи мать металась: то кидалась в подъезд, то обратно, то снова в подъезд, в разбитый проем, то обратно в постель к сыну и рыдала громче него. Потом что-то ее осенило, она вроде успокоилась и стала сына утешать, убаюкивать:
– Спи, наш золотой, спи, наш родименький! А на утро и папка наш любименький придет, тебе вот столько сладостей принесет, и даже скрипку!
Проснулся Мальчик на заре, а перед ним мать, и не мать. Строго, даже празднично одета, да лицо не узнать, за ночь осунулось, потемнело, обмякло; под глазами тени, а сами глаза впали, отрешенно-сухи.
– Дорогой, ты проснулся, марша воцийла хьо.[2 - Марша воцийла хьо (чеченск.) – приходи свободным.] Наш папка еще не пришел. Мне надо за ним пойти, он ждет меня.
– А где он тебя ждет?
От этого вопроса она будто вернулась в реальность, часто заморгала, глаза сузились, увлажнились.
– Даже не знаю. Побегу в комендатуру, потом где он служил.
– И я с тобой.
– Тебя брать боюсь. Боюсь, дорогой! Слышал, как всю ночь стреляли? А в соседнем подъезде всех стариков просто придушили. Все унесли; все иконы, картины, даже старый рояль не поленились. Что они, на нем будут играть? Как в глаза своих детей посмотрят?!
Вновь ее взгляд стал отчужденным.
– Он меня ждет! Мне надо бежать, надо помочь, надо сообщить.
– Возьми меня с собой!
– Дорогой, я быстренько, я очень быстро вернусь. А ты пока позавтракай, я чайник разогрела, стол уже накрыла. Не забудь зубки помыть. Никому дверь не открывай. Нет! – вдруг другим, осиплым голосом сказала она. – Я тебя сверху закрою. Так будет надежнее.
– Хоть ты останься со мной!
– Не говори, не говори так, сынок! – страдальчески простонала она, бросилась пред ним на колени и, уткнувшись головой в его грудь, словно умоляла: – Ведь я должна ему помочь! Должна!
– И ты знаешь, где он?
Она распрямилась, глаза ее, как прежде, расширились, посуровели, лишь слезы текли по щекам, а взгляд не на него, а сквозь, далеко-далеко, в вечность:
– Знаю, – тихим, чужим, сдавленным голосом выдохнула она, и очень, очень медленно, но твердо ступая, направилась к выходу.
– Ты больше не вернешься?
Будто током прошибло ее. Прибитая горем, она развернулась к нему: