Детский мир

– Спи, спи, все будет хорошо. Это не в нас, – старчески-блеклым шепотом.

Вскоре стрельба прекратилась, да, оказалось, ненадолго.

Вновь под окном возглас, вновь этот ржавый выстрел и оглушительный ответ. И эта стрельба продолжалась до тех пор, пока ее не стал заглушать мощнейший рокот артиллерии, будто сошлись под Грозным две великие армады.

– Как обычно, ровно в одиннадцать, – услышал я голос бабушки.

– Все, – поддержала ее Роза, – до полуночи не угомонятся.

– Лишь бы по центру не стреляли.

– Сюда не будут, блок-пост рядом.

– Хоть одна от них польза. Спи, спи, золотой, спи. Все будет хорошо. Спи, – и еле слышимое чмоканье.

Мне казалось, что от этого то возрастающего, то угасающего гула, от содроганий всех стен и хлопков клеенки на окне я никогда не то что не засну, а просто сойду с ума, и хотел вскочить, бежать, бежать хоть куда, желательно в подвал, в укрытие, чтобы никого и ничего не слышать, и главное, чтобы меня никто не мог достать ни пулей, ни авиабомбой.

Но я был гостем и мужчиной, и сцепив зубы, свернувшись клубком, я больше чем канонаду слышал обеспокоенный ритм своего испуганного сердца. Однако жизнь неумолима, и какой бы суровой ни была реальность, а организм берет свое, и я не помню, как это случилось, но я, видимо, заснул, и что я вижу?! Шарик! Да, такой большой ярко-красный, красивый шарик. И парит он, взлетая ввысь, в лучезарные голубые просторы бескрайнего неба, пытаясь от ужаса людей бежать. А в него с земли все стреляют, и не только из пушки и автоматов, но и из луков и просто камни летят.

– Неужели?! Неужели попадут?! – сжимается мое сердце, мне очень плохо, невыносимо. И вдруг попали!… И такой ужасающий взрыв, что меня просто скинуло с дивана, а в руках у меня мальчик, он, полусонный, весь дрожит, и сам я дрожу, сердце колотится, ничего не могу понять в смятении.

Тут зажглась керосиновая лампа, я осознал, где я нахожусь. Женщины забрали у меня мальчика, уложили на кровать. А я все так и сидел на холодном, дощатом полу.

– Вам плохо? – склонилась надо мной старшая. – Вы так бледны, и лоб в испарине.

– Не-не, все нормально, – попытался я сесть на диван, и в это время раздался бешеный взрыв, по-моему, попали прямо в наше здание, так что я вновь слетел, и пол дрожит, а сверху пыль, штукатурка все падает.

Не знаю, сколько времени я лежал на полу, ожидая нового удара. Потом осторожно приподнялся: керосиновая лампа, видно, от ударной волны погасла, только тлеют угли в печи, и в этом страшном полумраке виднеется скорбная тень. Плотно прижав к себе мальчика, на кровати сидит пожилая, и, укрывая их со стороны окна, склонившись над ними, стоит Роза.

– Может, нам лучше вниз, в подвал, в укрытие, – прорезался у меня голос.

– В подвале эти, наши бородатые, – разбитый голос Розы.

– Да и мальчик отсюда никуда не пойдет, – сипло поддержала старшая.

Ожидая нового взрыва, мы вновь затихли, но ненадолго. Мальчик в руках бабушки задергался и – своим решительным баском:

– Что ж они сегодня, совсем оболзели?

– Тс-с! Не шуми! Посиди еще! – шепотом сдерживала его женщина, – будто бы по шуму нас могли определить. – И вообще, что это за слово? Так говорить нельзя.

– А бомбить можно? – обиженным тоном, и чуть погодя – совсем жалостно, тихо: – Бабуля, я описался, и еще.

– Хм, чувствую, – очень ласково, – ничего, ничего. Сейчас. Роза, зажги лампу. Давай теплую воду.

Очевидно, эта процедура была не впервой. Мальчика быстро обмыли, переодели, и думая, что более взрывов не будет, мы легли, как и прежде спать, как вновь бабахнуло; правда, на сей раз поодаль, послабее. Но все равно сердце мое вновь забилось испуганно, и тут раздался внезапный непонятный шум, и мальчик оказался возле меня; лег, прижался, а глаза его в мои в полумраке впиваются, аж блестят, и тут, совсем неожиданное:

– Дядя, ты шалик сейчас видел? Видел? Как он там?

У меня аж мурашки по коже пошли, я онемел, не зная, что ответить. Меня спасли женщины; они быстренько увели мальчика. Вновь укладывая, они ему наперебой о чем-то говорили; наверное, свою сказку. Однако я уже не слушал, не мог, не хотел, я устал, глаза слипались, а я боялся, боялся заснуть, боялся увидеть шарик. Да, я заснул, я куда-то провалился иль улетел, а вокруг какие-то странные картины и видения; мне и страшно и интересно, а в целом, я зачарован происходящим, я в сказке – и потом шарики, многомного красных, ярких шариков на фоне безграничного чистого голубого неба, и я парю средь них, и так легко, и так приятно, и звучит какая-то странная, обрывистая, как горный ручей, музыка, но удивительное дело, именно эта, вроде бы нескладная мелодия, как раз гармонирует с моим средьнебесным состоянием.

– Т-р-р-р! – жесткая пулеметная очередь. Я вскочил. В жилище светло, свистит чайник, и мальчик прямо передо мной со скрипкой в руках; такой красивый, с золотистыми кучеряшками; и прямо в глаза мои смотрит, и он уже раскрыл рот, желая что-то меня спросить, но я не удержался и опередил:

– Твой шарик красный был?

Он только кивнул, и уже глядя исподлобья, насторожился:

– А вы там моих папу и маму не видели?

Словно озноб прошелся по моему телу, до самой пятки.

– Откуда ты знаешь, что я видел? – вырвалось у меня.

– Иди сюда, – отбирая скрипку, бабушка отвела мальчика, – давайте чай пить, – и, видимо, реагируя на мой ошеломленный вид: – Не от мира сего. Удивительный ребенок.

Без чая меня не отпустили, и сидя у разбитого стола, пытаясь избежать взгляда мальчика, я уводил глаза, будто осматривал убогость жилища.

– Вам жалко нас? – вновь поразил меня вопрос мальчика, и в его голосе был столь явный упрек, что я не нашелся, как ответить. А он в том же тоне продолжил: – Ничего. Жизнь, как сказка. Правда, бабушка? А в сказке конец всегда счастливый.

Он сидел на колене у пожилой. И неожиданно вывернул голову в ее сторону и, как только он умел, глянул в ее тусклые, выцветшие глаза под линзами очков:

– А разве конец может быть счастливым?… Ведь это все же конец?!

– Ешь, ешь. Чай остынет.

Мы все потупили взгляды.

Быстро опорожнив стакан, что-то невнятно говоря в благодарность, я стал прощаться, обещая на днях вернуться.

– Вы сказку не знаете; значит, больше не увидимся, – почему-то постановил мальчик при расставании.

Вместе с Розой я ушел. Дворами, тропинками, она вывела меня прямо к такси, к старенькой машине.

– Он знакомый, – указала она на водителя. – Надежный, все ходы знает.

Действительно, миновав все блок-посты, мы выехали за город, вроде вздохнули свободней, и тогда водитель – примерно мой ровесник, звали его Пайзул, вдруг спросил:

– Роза твоя родственница?

И пока я пытался что-то объяснить, он продолжил:

– А мальчика видел? Как играет на скрипке, слышал?.. Жалко. Странный, удивительный ребенок!

– Да, – лишь это смог сказать я, и только тогда, по скрежету пыли на зубах, по пороховому смраду во рту я ощутил запах, жестокость и ужас войны.

…В родное село не пускали. Вкруговую блокировано, всюду танки, солдаты, в небе вертолеты, где-то стреляют, – «зачистка». Однако Пайзул оказался общительным и пробивным малым, нас пропустили. А дома по мне с ума сходят, думали – пропал.

Поддался я мольбам стариков, на следующий же день окольными путями покинул воюющую Чечню и вылетел в Москву. Знал, что мой должник в Москве, у своей семьи, к Новому году обязательно объявится. А мне как раз к Новому Году надо было погашать банковский кредит.