Раскрылась дверь, и я еще не увидел лица, как ощутил терпкий запах перегара и грубую команду:
– Мужчины, на выход! Документы!
Всем паспорта вернули, а мой стал снова под фонариком рассматривать.
– Что ж ты из Москвы сюда приперся?… Что? К родителям? А кто в грязи вывалял столь роскошный прикид?
Пока я мямлил, выскочил водитель, засуетился вокруг военного, пытаясь что-то еще всучить.
– Этот тип подозрительный, – заключил военный и, видя, что водитель не отстает, рявкнул: – А ты давай проваливай! Живее, освободи проезд!
– Ну, пожалуйста, отпустите его. Уже темно, он мой родственник, – не унимался водитель.
– Прочь, я сказал! – заорал военный, и вдруг вскинул короткий автомат и очередью прямо под ноги водителя.
Машина тронулась, остановилась, и сквозь открытую дверь на чеченском:
– Парень, как тебя зовут и откуда ты?
Я было ответил, но все заглушила стрельба поверх микроавтобуса.
Ткнули в спину, и на ходу я озирался в очередную машину, пытаясь сквозь свет фар увидеть помощь. Но было не до помощи. Каждый должен был выживать сам, и действия водителя – уже был подвиг.
За тщательно огороженной территорией темное строение из железобетонных блоков. Меня провели сквозь недолгий лабиринт с едким запахом консервов и курева, и мы оказались в довольно светлой комнате, с большим деревянным столом с остатками еды, с нарами, на которых, укрывшись в ватник, скрючившись лежал военный в грязных сапогах.
– Кузьма, вставай, принимай товар. Вроде день не зря прошел, – с некоторой игривостью прокричал мой провожатый.
Лежащий сопя перевернулся, медленно принял сидячую позу, долго протирал отекшее лицо грязной рукой, потом будто нехотя долго листал мой паспорт и с ленцой пробасил:
– Все содержимое карманов на стол. Часы тоже. Лицом к стене, – следующая команда. – Руки вверх. Шире ноги, еще шире, вот так, – по голеностопу пришелся удар сапогом. С меня сняли шапку, пальто и даже пиджак; грубые руки стали шарить по телу, а Кузьма продолжал допрос:
– Я снова спрашиваю: цель приезда? А чем занимаешься в Москве? Небось, боевиков финансируешь?
Еще много было вопросов такого же содержания. Уткнувшись лбом в холодный бетон, я что-то лепетал в свое оправдание. И тут, словно приговор:
– Отправьте его в штаб.
– Так БТР уже ушел.
– Хм, что, до утра его с собой держать?
– Зачем? Как обычно, стемнеет – и к рыбкам, в Сунжу.
Не знаю, может они и шутили, но мне было не до шуток, затряслись коленки и я развернувшись, стал умолять:
– Отпустите меня, отпустите! Все что хотите заберите, и отпустите. Никаких боевиков я не знаю.
– К стене, лицом к стене! – рявкнули на меня, прикладом прошлись по ребрам, так что умолк, от боли еле дышал, но инстинкт требовал выжить на пределе, и в возникшей страшной тишине почуял какую-то перемену, в подтверждение этого я услышал хорошо поставленный приятный баритон:
– Кузьмин, вы опять на ночь глядя бардак учиняете?
– Никак нет, товарищ капитан! Весьма подозрительный тип. Нужно проверить.
– Может побудешь с нами? Сейчас ужинать будем, – очень мягко произнес обладатель баритона.
– Нет-нет, спасибо, я дома поужинаю. Отпустите меня, я ни в чем не виноват, – не оборачивая головы, скороговоркой выпалил я, думая, что это ко мне обращаются.
– Замолчи, урод! – перебил меня прокуренный бас.
– Отставить! – приказал баритон.
И тут наступила странная тишина. И почему-то страх мой исчез, и ощутил я спиной, прямо вдоль позвоночника, к затылку, странное приятное тепло, будто меня благодатно погладили. Вслед за этим непонятные легкие шажки, меня коснулись теплые ручки, и я, боясь повернуть голову, только взором повел вниз; и навстречу глаза – большие, детские, светло-карие глаза, и них необычный вопрос, и смотрят они не в лицо, а прямо в душу, словно хотят меня понять.
Этот взгляд был так проникновенен, так чарующ, с такой добротой, из иного мира, что я невольно уткнулся глазами вновь в сырой бетон.
А ручки, поглаживая меня, зашли с другой стороны, и мне показалось, чуть за карман дернули, вновь зовя и одновременно взбадривая. Вновь лишь взглядом скользнул я вниз, вновь наши глаза встретились, теперь надолго, и трепетная волна вполне осязаемо прокатилась по всему моему телу. Вначале мне стало стыдно, а потом как-то умиротворенно, даже возвышенно над этой бренностью людской, так, что я отпрянул от стены, осторожно коснулся головки мальчика и, поглаживая, ее свободно развернулся и первым делом увидел пред собой опрятного подтянутого капитана.
– Отпустите его, – впервые я услышал голос мальчика, и этот голос был низкий, с детским баском и с хрипотцой простуды.
– Ну, – очень вежливо, даже галантно склонился капитан перед мальчиком. – Понимаешь, у нас, у взрослых, не так, как в сказке. А есть какой-то порядок.
– Бабушка Учитал говорит, что у взрослых все – не порядок.
– Ну, «Учитал», – так же исковеркал баритон, – где-то, может, и права.
– Учитал всегда плава, – назидающе перебил мальчик, – она фи-зил-ас-лоном, – по слогам, картавя продолжил, и после паузы, вздохнув, – она и со звездами говолит.
– Да-а, языкастая бабулька, – съехидничал кто-то в сторонке, там же раздались смешки.
Капитан лишь насупленно в ту сторону глянул, и смешки прекратились, а он, вновь подобрев лицом, склонился к мальчику:
– А ты завтра придешь?
– Учитал не лазлещает, здесь стлеляют.
– Ну что ты, дорогой! Кто же здесь стреляет?
– Только что стлеляли, – с такой укоризной, что на минуту все мы, взрослые, замерли, и как бы в оправдание, старший по положению мягким, ласковым баритоном ответил:
– Так это в воздух, для порядку.
– От стлельбы «полядку» нет – одна лазлуха, и папа с мамой плопали, – глядя прямо в глаза капитана, громким баском сказал мальчик и жестом указал на автомат. – А оздух стлелят солсем нельзя – туда ведь улетел мой щалик. И оттуда, когда я сплю, плилетают мои папа и мама, если вы ночью не стлеляете. Но вы каждую ночь стлеляете, и мои папа и мама уже давно ко мне не плилетают. И щалик не прилетает. Вы все время стлеляете.
– Мы не стлеляем, мы от бандитов отстреливаемся.
– Бабушка Учитал говолит: кто с олужием – все бандиты.
– Вот карга вонючая, – оживились в углу.