Его единственная любовь

– Я пришел предложить вам надежный мирный дом, – сказал Йен.

– Я и здесь в безопасности, – ответила невозмутимо старушка.

– Вы не можете чувствовать себя спокойно там, где есть англичане, – вмешалась Лейтис, вставая рядом с Йеном.

– Англичане ничего больше не могут мне сделать, дитя мое, – сказала старушка, мягко улыбаясь.

– Они могут уморить вас голодом, – убеждала Лейтис. – Или сожгут вашу деревню.

– Что бы ни случилось, на все воля Божья, – ответила та так же спокойно. – Я прожила здесь всю жизнь. И не тронусь с места. Кто будет ухаживать за могилами моих дорогих усопших? Англичане? – Она улыбнулась им. – Здесь должен остаться часовой, хранитель прошлого.

– Скоро сюда придет корабль, – попытался убедить ее Йен. – Он отвезет вас куда захотите.

Она ласково улыбнулась ему.

– Если я не могу вознестись на небо, мой господин, то я и здесь буду довольна жизнью. И в нашей деревне, и в соседних долинах найдется много желающих уехать. Их будет довольно, чтобы заполнить весь ваш корабль. – Она откинула голову назад и оглядела его своими добрыми глазами. – Поступайте так, как велит вам долг, – сказала она. – И да пребудет с вами Господь. Но я не поеду.

Старушка протянула руку и коснулась его щеки в том месте, где кончалась маска.

На мгновение Лейтис показалось, что Йен будет настаивать, станет с ней спорить, но старушка прижала пальцы к его губам, заставив замолчать.

– Нам пора, – сказала Лейтис, – Йен только кивнул.

Она почувствовала, что его глубоко взволновало решение старушки.

Он наклонился и нежно поцеловал ее в увядшую щеку, вызвав у нее восторженную улыбку.

– Да будут благостны ваши дни, – сказал он старушка Она вскинула на него внезапно помрачневшие глаза.

– Тебе следует быть настороже, – предупредила она.

Когда они покидали ее дом, Йен казался спокойным. Он задумчиво разглядывал жалкие хижины, погруженный в свои мысли.

– Если она не хочет уезжать, – заметила Лейтис, – мы бессильны. Никакие доводы на нее не подействуют.

– Да, я знаю, – отозвался он. – Но не думаю, что она еще долго протянет.

– Ты не можешь спасти всех.

– Знаю, – мрачно согласился он. – Но это не значит, что я не должен пытаться.

– Как думаешь, наступит ли день, когда люди задумаются, куда мы подевались и что с нами случилось? – спросила она, оглядываясь.

Над землей сгущался туман, казалось, с земли, от травы поднимаются облака. Где-то далеко раздался голос ночной птицы, и эхо ее крика, отразившись от земли и деревьев, показалось странно печальным.

Эта земля, суровая, дикая и невероятно прекрасная, навсегда сохранит мечты, желания и воспоминания людей, когда-то живших здесь.

– Наша жизнь там будет лучше? – спросила Лейтис, почти отчаявшись, что такое возможно.

– Да, – коротко отозвался Йен. – Жизнь всегда предпочтительнее смерти.

Теперь их было более двадцати человек, и по мере того, как они переходили от одного селения к другому, молва о них распространялась далеко вперед.

– Значит, уезжаете? – спросил какой-то старик, выглядывая из своего дома.

Человек, сидевший в глубине фургона, ответил:

– Мы предпочитаем оставить здесь англичан, пока они не сделали с нами того, что сделали с Шотландией.

Обратный путь в Гилмур отнял у них в три раза больше времени. Фургон мог проехать только по торной дороге, иначе он запутался бы в траве и свалился набок, так как был перегружен.

Буря, ничуть не смягчившись после того, как показала миру, на что способна стихия, началась снова, оповестив об этом ворчанием приближающегося грома.

Ребенок, испуганный страшными раскатами, заплакал, и мать принялась его успокаивать.

Вблизи не было никакого укрытия, и не было времени его искать, а лес при грозе опаснее открытого пространства. Лейтис и ее спутники молча и покорно следовали за фургоном. Через несколько минут, битком набитый людьми, он застрял в жидкой грязи.

Лейтис подошла к Йену, осматривающему колесо. Она не могла видеть, что произошло, но прекрасно понимала, что под давлением такой тяжести колесо могло сломаться.

– Что будем делать?

– Понесем детей на руках, а стариков оставим в фургоне, – сказал Йен, обходя повозку сзади и разглядывая остальные колеса.

Дождь припустил по-настоящему. Это был ливень, мгновенно промочивший их одежду и заглушивший голоса. Лейтис подошла к Йену, стоявшему у фургона, и протянула руки к маленькой девочке лет пяти. Малышка отшатнулась, но тут же передумала, так как молния ударила совсем близко. Она рванулась к Лейтис, и та нежно и бережно поставила девчушку на землю, а потом помогла Йену вытащить второго ребенка. Только когда фургон был почти пуст и его единственными пассажирами оказались старик и женщина преклонных лет, им удалось с трудом высвободить его из трясины.

Лейтис снова взяла на руки малышку, жалея, что нет шали, чтобы укрыть ее от дождя. Все промокли до костей и выглядели несчастными под холодным ветром.

Они двинулись вперед, утопая в грязи и стараясь преодолеть ее сопротивление, ведь у каждого был на руках ребенок. Йен держал на каждой руке по маленькому мальчику. Дети цеплялись ручонками за его шею, мгновенно почувствовав к нему доверие.

В определенном смысле грохот грома был благословением Божьим. В противном случае солдаты форта Уильям могли бы услышать беглецов. Но буря заглушала даже крики испуганных детей, когда молния ударяла слишком близко и слепила их глаза.

На мгновение гроза стихла, будто собираясь нанести еще более отчаянный удар, или словно хотела отдать должное собственному неистовству и произведенным ею разрушениям.

Лейтис прикрыла рукой ушко маленькой девочки и прижала ее крепче к себе, продолжая идти вперед.

Внезапно из темноты возник Гилмур, вырисовываясь на горизонте темным облаком. Они находились не более чем в миле от него, а он сулил им возможность обсушиться и согреться. Эта мысль не покидала Лейтис с той самой минуты, как они начали взбираться на холм, а это был уже последний отрезок пути.

Ноги у нее болели – подниматься вверх по холму, утопая в грязи, было нелегким делом. Маленькая девочка, со слезами в голосе поведавшая, что ее имя Энни, давно уже перестала дичиться и крепко обвила ее шею руками, уткнувшись лицом в шею Лейтис. Ее нежное дыхание, овевавшее лицо молодой женщины, действовало на нее успокаивающе и заставляло забыть о дожде и громе.

Юбки Лейтис совершенно промокли и загрязнились. Никогда еще она не чувствовала себя такой несчастной и усталой.

Когда в мечтах она совершала подвиги и крушила англичан во славу родной Шотландии, она представляла это совсем иначе. Сейчас отвага означала только выносливость. От нее сейчас требовалось только попеременно ставить одну ногу впереди другой, не обращая внимания на липнущую к щиколоткам и подошвам глину, смахивать капли дождя с лица и бормотать слова утешения испуганному ребенку, которого она держала на руках. От нее не требовалось великих деяний, а только терпение.

Возможно, это и было настоящей отвагой: понимать, что не можешь сделать следующего шага, и все же найти в себе силы и шагнуть. Вроде бы это просто незначительные и мелкие действия, собранные воедино. А это, вероятно, и есть отвага, и в таком случае скоттам было ее не занимать. Как и цепкости тоже, простой воли к жизни и к процветанию наперекор всему.

Теперь Лейтис знала, что у них все получится, потому что в них глубоко сидела эта воля к жизни. Но от этого она еще больше страдала за свою страну. Ей было больно от того, что народ вынужден ее покинуть. Было бы величайшим грехом лежать в пыли у ног англичан. И дело было не в том, что завоеватели одержали победу или что они вели себя враждебно: их победа могла навсегда изменить нацию.

Будто заслышав об их приближении, деревня Гилмур пробуждалась, обнаруживая признаки жизни. Одна за другой отворялись двери домов, сквозь них сочился мягкий, неяркий, но гостеприимный свет. Дора вскрикнула и бросилась к Лейтис, чтобы взять у нее из рук девочку. Лейтис передала свою ношу подруге и отвела глаза, заметив, что та плачет от радости.