Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака

– В поместье отправляешься… ну да, на ночь глядя отправился, а утречком рано вернулся. Чего ездил? Не понять… она ж не дура. Она понимает, что ты врешь. Вот только не понимает, в чем врешь. И значит, придумает себе то, что за правду примет. А главное, что потом ты ее не переубедишь…

Шаги Яцека Лихо издалека услышал. Быстрые. Торопливые даже. Яцек спешил и порой сбивался на бег, но тотчас вспоминал, что человеку его возраста и положения подобало не спешить, приличия соблюдая.

– Братец, – Себастьян поднялся первым и руку подал, – тебя только за смертью и посылать…

– Там это…

Яцек выглядел растерянным. И встрепанным.

– Там…

Себастьян забрал сверток, в котором обнаружилась собственная Яцекова рубашка, которая Лихославу была безбожно мала, некий широкий и мешковатый пиджак с крупными перламутровыми пуговицами, а еще зачем-то кальсоны с начесом.

– Яцек, Яцек… – Себастьян поднял кальсоны двумя пальцами. – Старания в тебе много, а вот ума пока не хватает… но ничего, это дело наживное… Так чего там?

– Отец велел панну Евдокию из дому выставить и назад не пускать…

– Что?

В глазах потемнело.

Лихослав раньше не понимал, как это, чтобы потемнело… оказалось – просто. Пелена на глаза, темная, за которой ничего-то не видно.

Собственный пульс в ушах гремит. А в голове одно желание – вцепиться в глотку…

– Спокойно, Лишек… на вот, пиджачок примерь… – Бес сунул упомянутый пиджак в руки. – И угомонись… отомстить мы всегда успеем. В конце концов, Яцек мог недослышать… или сказать не так.

– Я так сказал! – возмутился Яцек, обиженный до глубины души. – Панна Евдокия обозвала панну Богуславу колдовкой… а та Евдокию – купчихой и… и нехорошей женщиной… и потом оказалось, что у панны Евдокии с собою револьвер имеется. И значит, она Богуславе грозилась, что без суда ее пристрелит серебряною пулей… а потом голову отрежет и чесноку в рот натолкает. Рубленого.

– Сам слышал?

Яцек покачал головой.

– Катарина сказала…

– Катарина тебе еще не то скажет…

– Панна Богуслава от волнения в обморок упала… а панна Евдокия стреляла и люстру попортила…

– Стреляла, значит…

– Я пришел, когда отец кричал на нее… и я решил, что лучше бы ей там не оставаться.

– Это правильно.

– А она уезжать одна не желает… и велел я экипаж заложить…

– Очень интересно.

– Так не пешком же…

– Я его…

– Лишек, сейчас ты пойдешь к жене и выяснишь, чего случилось… заодно и поговорите по душам. А я… я с батюшкой нашим побеседую. Есть у меня одна интересная мыслишка…

Глава 6,

в которой речь идет о новых неожиданных знакомствах и о вреде поздних прогулок

Дураков каких мало оказывается-то много!

    Неприятное жизненное открытие, совершенное паном Н., поставленным руководить писарским отделом судейской канцелярии Краковеля

Аврелий Яковлевич здание Королевского театра покинул в числе последних зрителей. Вот не любил он толпы, сутолоки, которая случалась сразу по окончании спектакля, а потому предпочитал выждать, когда обезлюдеет мраморное фойе.

Была в этом своя романтика.

И опустевшая сцена гляделась брошенной. Медленно угасали газовые рожки, и на зрительный зал опускалась тень. Порой Аврелий Яковлевич видел ее огромною птицей с серыми пропыленными крыльями. Она свивала гнездо под самым куполом, средь поблекших нимф и печальных кентавров, чьи лики были почти неразличимы по-за ярким светом новомодных эдиссоновских люстр.

Птица боялась шума. И сторонилась людей. Она взирала на них сверху вниз с любопытством и недоумением, весьма Аврелию Яковлевичу понятным.

Нет, он отдавал себе отчет, что никаких таких теней, во всяком случае тех, которые бы проходили по полицейскому аль ведьмачьему ведомству, в театре не обреталось, однако же именно здесь не мог отказать себе в удовольствии представить, будто бы…

…не сегодня.

Сегодняшняя опера не принесла и малой толики обычного удовольствия.

Тревожно. И тревога не отпускала ни на мгновение.

И оттого рисованными казались лица актрисок, а в голосе несравненной панны Ягумовской слышалось дребезжание… и страсти-то, страсти наигранные… ненастоящие страсти…

Аврелий Яковлевич вздохнул и поднялся.

Нет, ежели бы он захотел, шубу его принесли бы прямо в ложу, подали бы с поклоном, однако же по давней традиции Аврелий Яковлевич предпочитал в гардеробную спускаться сам.

Традиций же он рушить не любил.

Театральные ступени скрипели.

А тень кралась следом.

Она была столь любезна, что проводила до широкого фойе и кланялась вместо лакея, шубу подавшего, низко, искренне. Тень легла, прочертив путь до дверей, проводила бы и дальше, но ей, привыкшей к театральным пустотам, к миру, вычерченному на льняном полотне да деревянных щитах, было боязно. И Аврелий Яковлевич в этом тень понимал.

– Сам я, – сказал он, махнув рукой, и она с немалым облегчением истаяла.

Почудился тяжкий вздох: театр, в отличие от людей, Аврелия Яковлевича очень даже жаловал за сердечную чуткость и понимание.

Аврелий Яковлевич тоже вздохнул, но совсем по иной причине.