Люцифер. Том 1

Маркиза, разделявшая все удовольствия королевы, не покинула ее в дни скорби и принимала самое живое участие в горе и заботах королевского семейства. Она была около Марии-Антуанетты в ту ночь, когда рассвирепевшая толпа пьяных женщин и мужчин с пиками и топорами вломилась в Версаль через золотую решетку. Только за две недели до 10 августа 1792 года решилась она выехать из Парижа, да и то по настоятельному требованию своей великодушной приятельницы. Заливаясь слезами, с чувством гнева и ненависти к страшным людям, совершившим государственный переворот во Франции, вернулась она в Австрию к своему отцу с двумя детьми: сыном и дочерью. Муж ее, маркиз, остался в войске эмигрантов под предводительством Конде. С этого момента ничто уже не могло примирить маркизу с революцией и с тем, что имело какое-нибудь отношение к ней, начиная с Робеспьера и кончая Наполеоном. Революция лишила ее поместьев во Франции, обезглавила короля и королеву; при Маренго убили родного брата маркизы, другой был опасно ранен; даже смерть своего отца она приписывала впечатлению, произведенному на него Аустерлицкой битвой. Несколько лет прожила она в разлуке с мужем и в постоянном страхе за его жизнь, так как маркиз, выказавший себя трусом при езде с таким искусным кучером как Пухгейм, в былые времена славился своей храбростью. Наконец, болезнь принудила Гондревилля вернуться домой, и маркиза успокоилась относительно своего мужа; но вслед за тем у ней появилась новая боязнь – за единственного и нежно любимого сына. Молодой Гондревилль вступил в австрийское войско восемнадцати лет от роду, сражался рядом со своим дядей, графом Ульрихом, при Гоэнлиндене и отличился при Аустерлице. Наступившее затем бездействие настолько тяготило юношу, что, получив известие об испанском восстании и высадке англичан в Португалии, он немедленно отправился на Пиренейский полуостров под чужим именем в надежде опять сразиться с Наполеоном, которого ненавидел не меньше матери.

Политические симпатии и антипатии маркизы были слишком известны итальянцу, и он тщательно избегал в своем рассказе всего, что могло задеть ее в том или другом отношении. Но он не достиг своей цели. Маркиза прервала его почти на половине фразы.

– Я не понимаю, – воскликнула она с негодованием, – как может русский император настолько унизить свое достоинство, чтобы подать руку бывшему подпоручику, сыну корсиканского адвоката!

Цамбелли не возражал, но на губах его промелькнула неуловимая улыбка.

– Сестра моя забывает, – сказал хозяин дома, – что талантливый человек вне всяких правил. Sous-lieutenant Бонапарт, благодаря своим блистательным победам, сделался императором Наполеоном, союзником августейшего австрийского дома. Вы должны делать уступку времени, Леопольдина. Что пользы сердиться на комету, которая неожиданно появляется на небе? Со своей стороны я очень благодарен шевалье Цамбелли за его рассказ. Не подлежит сомнению, что это свидание в Эрфурте будет иметь важные последствия.

– Французский император, вероятно, желает вполне располагать своей армией, чтобы выдвинуть ее против Испании, – заметил Цамбелли, – а дружба его с Александром гарантирует его от войны с Пруссией и Австрией…

– С Австрией! – прервал его Пухгейм. – Помилуйте, шевалье, какая нам нужда впутываться в дела Франции. Мы желаем только насладиться дорого купленным миром. Не так ли, господа?

– Разумеется! Барон прав! – воскликнуло разом несколько голосов. – Австрия не желает войны; опыт достаточно показал, что Наполеон непобедим, как Цезарь или Фридрих Великий.

– Господа, вы не поняли меня, – сказал Цамбелли. – Я не сомневаюсь в миролюбивых намерениях Австрии. Но Бонапарт, увлекаемый своим демоном, всюду отыскивает причины для новых битв и побед. Кто может сказать, где он остановится и когда кончит? Принимая во внимание ту невероятную быстроту, с которой он поднялся из мрака и ничтожества, нельзя не удивляться его судьбе. Я убежден, что конец ее будет не менее поразительный. Он не погибнет, как обыкновенный человек. Горе тому, кто становится ему поперек дороги! Император-гигант раздавит его! Наше дорогое отечество после стольких несчастий наслаждается миром; неужели оно захочет подвергнуть себя новым ударам? Разве Австрия может рассчитывать сделать в одиночку то, что не удалось ей в союзе с Россией и Англией?

Цамбелли вопросительно взглянул на присутствующих, видимо ожидая ответа, но вместо этого он услышал какие-то неопределенные восклицания, из которых трудно было вывести то или другое заключение.

Вслед за тем наступило общее молчание, и только появление прислуги с дорогим и редким вином, подав повод к разговору, вывело общество из неловкого положения, в котором оно находилось.

Ауерсперг воспользовался этим моментом, чтобы встать с места; подойдя к графу Ульриху, он шепнул ему на ухо:

– Неужели, кузен, тебя не возмущает нахальный тон этого итальянца? Он, кажется, принимает нас за дураков. Позволь мне выбросить его за окно!

Граф дружески пожал руку своему молодому родственнику и, подняв свой стакан, громко провозгласил тост:

– Пью за восстановление мира и спокойствия, за наше дорогое отечество, наши горы и за женщин, которые дороги сердцу каждого из нас!

Эти слова встретили громкое одобрение со стороны гостей, и в обществе опять восстановилась некоторая гармония; но тем не менее граф счел нужным сказать несколько слов по поводу предыдущего разговора, чтобы предупредить неосторожные выходки молодежи и успокоить ее.

– Я вполне согласен с мнением шевалье Цамбелли, – сказал он своим звучным и твердым голосом, – что мы должны желать мира с Францией и что с нашей стороны было бы положительным безумием вступать в борьбу с Наполеоном. Пусть обедневшая и разоренная Пруссия мечтает о мести, – Бонапарт так безжалостно обошелся с нею, что ни он, ни французы не могут ожидать от нее пощады. Судьба избавила Австрию от такого позора, но я должен заметить, что Австрия останется в стороне только до тех пор, пока мы не увидим посягательства на нашу свободу и честь, потому что мы недаром учились владеть ружьем и шпагой. Кто бы ни вздумал поработить наше отечество, для нас безразлично, будь он сын богов или сам Люцифер!..

– Да здравствует Австрия! – воскликнули гости, разгоряченные вином и речью хозяина, поднимаясь с мест.

– Сердце радуется, когда слышишь такие речи! – сказал один из них, пожимая руку графу Ульриху.

– Ты говоришь как Демосфен!

– C'est beau comme Corneille! – пролепетал старый маркиз.

– В делах чести нам остается только следовать вашему примеру, граф, – сказал Цамбелли с вежливым поклоном.

– Ты сказал, Вольфсегг, что «будь он сын богов»… – проговорил протяжно Пухгейм, выпрямляясь во весь рост. – Но ведь все сыновья богов были уязвимы, как, например, Ахиллес, Зигфрид… Разве у великого Наполеона также не может быть своей ахиллесовой пяты?

– Разумеется, – вмешалась маркиза, – и вот ужалила же его змея, которую он думал раздавить своей ногой; благородная Испания опять поднялась против него.

– Рыцарский и геройский народ…

– Верные и храбрые испанцы доказывают на деле, что владычество короля и церкви не деморализировало их.

– Sublime! – воскликнул маркиз, думавший в эту минуту о своем сыне.

Каждый старался сказать что-нибудь неприятное итальянцу. Но все эти намеки казались недостаточно ясными Ауерспергу, который хотел во что бы то ни стало затеять ссору с Цамбелли. Помимо политических причин, он видел с возрастающим негодованием нежные взгляды, которые тот бросал на его родственницу Антуанетту, и не мог допустить мысли, чтобы какой-нибудь заезжий авантюрист осмелился поднять глаза на урожденную Вольфсегг.

– Вам, шевалье, вероятно, крайне неприятно, что испанцы восстали против вашего кумира, – сказал Ауерсперг дерзким, вызывающим тоном.

– Почему вы так думаете? – ответил Цамбелли с холодной учтивостью, которая составляла резкую противоположность с горячностью его противника. – Я вовсе не поклонник императора Наполеона, граф Ауерсперг, и только удивляюсь его счастью; все удается ему, и это заставляет меня опасаться за участь испанцев. Их последние победы над французами не имеют особого значения. Если императору удастся заручиться обещанием России относительно мира на востоке и он появится за Пиренеями, то весьма сомнительно, чтобы перевес остался на стороне испанцев.

– Вы сказали, шевалье, что только удивляетесь счастью Бонапарта, – ответил за Ауерсперга один из пожилых господ. – Вы, кажется, придаете его счастью больше значения, нежели его личным достоинствам.

– Разве история не представляет нам примеры, когда величайший гений оказывался бессильным в борьбе и изнемогал в ней? Счастье составляет все, оно уничтожает всякое препятствие, которое преграждает путь его любимцу; и я глубоко убежден, что пока оно не изменит французскому императору, ни один народ не в состоянии будет противиться ему.

– Из ваших слов выходит, шевалье, что мы все должны неизбежно сделаться его рабами! – заметил, улыбаясь, граф Ульрих.

– Почти так. Все это, конечно, имеет свои пределы. У Наполеона своя звезда, но и звезды меркнут.

– Вы, должно быть, суеверны, шевалье?

– Несомненно, и даже более, чем вы предполагаете, – спокойно ответил Цамбелли.

– К сожалению, я слишком близорук, чтобы быть астрологом, – сказал шутя Пухгейм, – и потому я должен терпеливо ожидать, пока шевалье не скажет мне, что звезда великого человека наконец померкла.

– Это может случиться совершенно внезапно, – ответил Цамбелли. – Как бы велико ни было счастье Бонапарта, но не менее велика ненависть, которую он возбуждает у великих мира сего и у народов, начиная от Мадрида и кончая Петербургом; а против ненависти всякий бессилен!.. Впрочем, наш разговор принимает не совсем приятный оборот. Прошу извинения у дам, – добавил Цамбелли с легким поклоном.

Мужчины замолчали, а маркиза воскликнула с нетерпением:

– Вы, кажется, предполагаете, что у нас такие слабые нервы, что мы упадем в обморок, если вы нам предскажете, что Бонапарт когда-нибудь умрет.

– Об обыкновенной смерти не может быть и речи, – ответил Цамбелли. – Я хотел сказать, что новый цезарь может погибнуть, как и старый, на высоте своего счастья.

– Вы думаете, что неслыханное злодеяние положит конец его жизни?

– Против Бонапарта может быть составлен заговор с целью убить его…

– У вас слишком живое воображение, шевалье. Времена Борджиев прошли…

– Я не понимаю, почему вы приходите в такое негодование! Разве вы забыли адскую машину? Кто хочет во что бы то ни стало достигнуть цели, тот не выбирает средства. Но тут опять-таки судьба распоряжается рукой жалкого убийцы. Счастливец, возбуждающий зависть богов, нередко искупает свои удачи печальным концом…

В этот момент кто-то громко позвонил у ворот замка, но все были так заняты разговором, что никто не обратил на это никакого внимания.

– Для человечества это большое утешение, что всемирное владычество длится недолго, – сказал князь Лихтенштейн. – Человечество терпеливо выносит какие-нибудь двадцать – тридцать лет, гнет тяжелой руки Карла Великого или Наполеона, а затем для него наступает отдых. Благодетельный естественный закон рано или поздно избавляет мир от таких героев; к тому же многие из них умирают без прямых наследников. То же видим мы и в данном случае: Наполеон не имеет и, вероятно, не будет иметь детей.

Цамбелли кивнул головой в знак согласия.

– Да, этот вопрос, – сказал он, – сильно занимает французского императора. В Эрфурте поговаривают шепотом, а ветер, как всегда, разносит стоустую молву, будто бы император хочет жениться на одной из русских великих княжон. Если его сватовство будет принято, то он разведется с Жозефиной.

Дамы были сильно поражены этим известием и не могли понять, что политические соображения могут заставить Наполеона решиться на такой гнусный поступок. Они глубоко сочувствовали привлекательной и всеми уважаемой женщине, которую ожидала такая печальная участь. Цамбелли по их настоятельной просьбе должен был рассказать все, что ему было известно об этом деле.