Соотношения сил. История, риторика, доказательство

Последняя фраза указывает на уязвимое место рассуждений Бернета. Аристотель говорит о риторике, а не о логике, а риторика всегда обращена к конкретному и, следовательно, ограниченному сообществу. Нет нужды упоминать, что награда за победу в Олимпийских играх – это венок, ибо все об этом и так знают («gignoskousi gar pantes»). В данном случае «все» означает не «все разумные существа», а «все греки». Это обстоятельство доказывает скрытая аллюзия на Геродота (VIII, 26), которая, если я не ошибаюсь, ускользнула от толкователей пассажа «Риторики» (1357a).

Победив в битве при Фермопилах, Ксеркс спросил у перебежчиков из Аркадии, что теперь делают греки. Те ответили, что «эллины справляют олимпийский праздник – смотрят гимнические и иппические состязания». Когда Ксеркс спросил,

какая же награда назначена состязающимся за победу, те отвечали: «Победитель обычно получает в награду венок из оливковых ветвей». Тогда Тигран, сын Артабана, высказал весьма благородное мнение, которое царь, правда, истолковал как трусость. Именно, услышав, что у эллинов награда за победу в состязании – венок, а не деньги, он не мог удержаться и сказал перед всем собранием вот что: «Увы, Мардоний! Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!»[134 - Цит. по: Erodoto. La battaglia di Salamina, libro VIII delle storie / A cura di A. Masaracchia. Milano, 1977. P. 27 (рус. пер. Г. А. Стратановского цит. по: Геродот. История в девяти книгах. Л., 1972. С. 384).]

Смысл истории очевиден. Только варвар мог не знать, что наградой на Олимпийских играх, с регулярной периодичностью подчеркивавших культурное единство греков, служил венок. Греческий оратор, обращающийся к греческой публике, имел в виду Аристотель, конечно, не должен был упоминать о подобной детали. В диалоге «Анахарсис» Лукиан рассказывает об иностранце – варваре, скифе, – который, посмотрев на игры в греческой палестре, попросил объяснений у грека Солона. Когда ему было сказано, что наградой на них служит венок из оливковых или сосновых ветвей, он разразился смехом[135 - Luciano di Samosata. Anacharsis o gli esercizi ginnici // Luciano di Samosata. Dialoghi / A cura di V. Longo. Vol. III. Torino, 1996. P. 128 и далее (рус. пер. Д. Н. Сергеевского см.: Лукиан Самосатский. Сочинения. Т. 1. СПб., 2001. С. 215). См. также: Roscioni G. C. Sulle tracce dell’«Esploratore turco». Milano, 1992. P. 164; Ginzburg C. Anacharsis interrogava gli indigeni: Una nuova lettura di un vecchio best-seller // L’ Histoire grande ouverte: Hommages ? Emmanuel Le Roy Ladurie / Sous la direction de A. Burgui?re, J. Goy et M. J. Tits-Dieuaide. Paris, 1997. P. 337–346.].

Награда на Олимпийских играх – это лишь одно из бесчисленных правил, написанных невидимыми чернилами на ткани повседневной жизни греческого общества. Правила подобного рода существуют во всяком социуме; в каком-то смысле они служат условием, благодаря которому он функционирует. Несколькими десятилетиями ранее историки не интересовались подобными правилами, возможно, потому, что считали их само собой разумеющимся делом (так порой случается и в наши дни).

Бернет справедливо замечает, что невысказанные предпосылки не являются обязательным элементом энтимемы. Аристотель ограничивается словами: «если которое-нибудь [положение] из них общеизвестно, его не нужно приводить, так как его добавляет сам слушатель» (1357a; курсив мой). Предпосылки – это часть знания, которым по умолчанию владеет как оратор, так и его аудитория.

4

Однако действительно ли пример с Дориеем – это энтимема? Согласно одному из ученых (Юджину И. Райану),

…пример просто сообщает о свершившемся факте, это не энтимема. <…> Что мы хотели бы доказать этими словами? О стремлении убедить в чем именно мы сообщаем? <…> Даже если мы признаем, что перед нами род аргументации, нам будет сложно счесть ее аргументацией риторической[136 - Ryan E. E. Aristotle’s Theory of Rhetorical Argumentation. Montreal, 1984. P. 42–43.].

Сомнение вполне законное, однако, как мы увидим ниже, лишенное оснований.

Аристотель обнародовал «Риторику» около 350 года до н. э. Дорией с Родоса, сын Диагора, трижды побеждал на Олимпийских играх (в 432, 428 и 424 годах до н. э.); в 412–407 годах до н. э. он поддерживал спартанцев[137 - Moretti L. Olympionikai, i vincitori negli antichi agoni olimpici // Atti dell’Accademia nazionale dei Lincei. Memorie della classe di scienze morali, storiche e filologiche. Ser. VIII. Vol. VIII. Fasc. 2 (1957). P. 105, прим. 33, там же см. библиографию.]. Пример, относящийся к жившему почти ста годами ранее человеку, в разделе, посвященном судебной риторике, выглядит несколько странно. Конечно, Аристотель писал, что «энтимемы, напротив, [наиболее пригодны] для речей судебных, потому что прошедшее, вследствие своей неясности, особенно требует указания причины и доказательства» (1368a)[138 - Античные риторики. С. 47 (Прим. перев.).]. Однако отсылка к столь стародавнему событию, как победа Дориея, внешне более соответствовала другим формам исследований о прошлом, например истории. В конце концов, само понятие исторического времени в противопоставлении смутному мифическому прошедшему появилось в Греции благодаря воссозданию списка победителей Олимпийских игр, задававшего хронологические параметры самых разных событий[139 - K?rte A. Die Entstehung der Olympionikenliste // Hermes. Bd. XXXIX (1904). S. 224–243.]. В одном из стандартных пассажей, по случайности затрагивавшем персонажа, упомянутого Аристотелем, Фукидид писал: «это была олимпиада, на которой родосец Дорией второй раз одержал победу» (III, 8)[140 - См.: Фукидид. История. Л., 1981. С. 115 (Прим. перев.).]. Ученые труды Аристотеля не дошли до нас. Он составил список победителей Пифийских игр, а кроме того, проверил и исправил список победителей Олимпийских игр (куда входил и Дорией), сделанный знаменитым философом и ритором Гиппием[141 - Weil R. Aristotle et l’histoire. Paris, 1960. P. 131–137.]. В недоброжелательной автохарактеристике, которую вложил в уста Гиппия Платон, тот хвастается своими успехами у спартанцев: «О родословной героев и людей, Сократ, о заселении колоний, о том, как в старину основывались города, – одним словом, они с особенным удовольствием слушают мои рассказы о далеком прошлом» («Гиппий больший», 285d)[142 - Цит. по: Platone. Tutte le opere / A cura di G. Pugliese Carratelli, trad. it. di E. Martini. Firenze, 1974. P. 802 (рус. пер. А. В. Болдырева цит. по: Платон. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1990. С. 391).]. Гиппий был не только философом и ритором, но и археологом – как мы сказали бы сегодня, антикварием[143 - Momigliano A. Ancient History and the Antiquarian // Momigliano A. Contributo alla storia degli studi classici. Roma 1955. P. 70 и прим. 5 (впервые в 1950 году) (рус. пер. К. А. Левинсона см.: Момильяно А. Древняя история и любители древности // Науки о человеке: История дисциплин / Сост. и ответств. ред. А. Н. Дмитриев, И. М. Савельева. М., 2015. С. 604–648) (см. также: Momigliano A. Sui fondamenti della storia antica. Torino, 1984. P. 7, прим. 3).]. Много лет назад Арнальдо Момильяно заметил, что ученый труд Гиппия, основанный прежде всего на эпиграфических свидетельствах, подразумевал «рационалистический подход, критический метод»[144 - Momigliano A. Ideali di vita nella sofistica: Ippia e Crizia // Momigliano A. Quarto contributo alla storia degli studi classici e del mondo antico. Roma, 1969. P. 145–154, в особенности: P. 149 (впервые в 1930 году).]. Аристотель-антикварий, последователь Гиппия, помогает нам понять Аристотеля-философа, который подвергает терминологию доказательств сжатой концептуальной критике и обнаруживает в доказательстве рациональное ядро риторики. В те годы, когда Аристотель редактировал свою «Риторику», он расшифровывал надписи – деятельность в высшей степени логическая – в Олимпии и в Дельфах, стремясь разработать хронологию победителей Олимпийских игр[145 - D?ring I. Aristotele / Trad. it. di P. Donini. Milano, 1976. P. 64–65.]. Фактическое утверждение «Дорией победил на Олимпийских играх», возникшее благодаря умозаключениям, основанным «на вероятном или на признаках», подразумевалось определением энтимемы, сформулированном в «Риторике» (1357a).

5

В своей очень тонкой статье Дж. Э. М. де Сент-Круа искал в разных сочинениях Аристотеля следы чтения им Фукидида, но к определенному выводу так и не пришел[146 - Ste Croix G. E. M. de. Aristotle on History and Poetry (Poetics, 9, 1451 a 36 – b 11) // The Ancient Historian and his Materials: Essays in Honour of C. E. Stevens on his Seventieth Birthday / Ed. by B. Levick. Westmead, Farnborough, 1975. P. 45–58. См. также: Pippidi D. M. Aristote et Thucydide: En marge du chapitre IX de la Poеtique // Mеlanges de philologie, de littеrature et d’histoire anciennes, offerts ? J. Marouzeau <…>. Paris, 1948. P. 483–490.]. Сент-Круа особенно подробно разбирал выражение «to hos epi to poly» («по большей части» в функции имени существительного), которое он обнаружил в научных текстах Аристотеля; на «Риторике» он почти не останавливался. Между тем в отрывке «Риторики» (1402b), где Аристотель анализирует источники энтимемы, несубстантивированное (и намного более банальное) выражение «epi to poly» появляется четырежды, будучи связано с рядом ключевых терминов, с помощью которых Фукидид обозначает собственную способность познавать прошлое: «eikos», «paradeigma», «semeion», «tekmerion»[147 - Index Thucydideus / Ex Bekkeri editione stereotypa confectus a M. H. N. von Essen Dre Hamburgensi. Darmstadt, 1964.]. Посмотрим на последнее из этих понятий, которое вместе со связанным с ним глаголом «tekmairomai» дважды фигурирует в одном и том же пассаже уже в начале труда Фукидида. Историк начинает свой рассказ, утверждая в третьем лице, что Пелопоннесская война, о которой он намерен повествовать, – это величайшая из всех существовавших прежде войн: «рассудил он так» («tekmairomenos») благодаря анализу актуальной ситуации в Греции и исследованию прошлого на основе «свидетельств» («tekmerion»), которые считал заслуживающими доверия (I, 1, 1[148 - Фукидид. История. С. 5 (Прим. перев.).]). Чуть ниже он говорит, что Гомер, называя «эллинами» лишь часть дружины Ахилла, дает наилучшее доказательство («tekmerioi de malista») того, что перенос термина на всех греков – это более позднее явление (I, 3, 3)[149 - Там же. С. 6 (Прим. перев.).]. В так называемом «археологическом» разделе образ древних времен, воссозданный с помощью доказательств («ton <…> tekmerion»), противопоставлен описанию, тяготеющему к баснословию («to mythodes») поэтов и логографов (I, 21, 1; см. также: I, 20, 1)[150 - [Фукидид. История. С. 13 (Прим. перев.).] См. новаторскую книгу: T?ubler E. Die Archaeologie des Thukydides. Leipzig, Berlin, 1927 (новое издание – в 1979 году), а также: Id. Ausgew?hlte Schriften zur alten Geschichte. Stuttgart, 1987, с предисловием Г. Альфёльди (в предисловии см. список рецензий и некрологов и, кроме того, библиографию). Аналогичную точку зрения см.: Gommel J. Rhetorisches Argumentum bei Thukydides. Hildesheim, 1966 (Spudasmata, Bd. X). Гоммель в особенности настаивает на связи между Фукидидом и ритором Антифонтом.]. Гипотетическая локализация древнейшей части Афин в Акрополе и районе, примыкающем к нему с юга, на основании воздвигнутых в этой городской зоне святилищ, вводится с помощью выражения «tekmerion de», «вот доказательство этого» (II, 15, 4). Теми же словами открывается, при разговоре об афинской чуме, суждение о необычном характере эпидемии, связанном с исчезновением птиц, обычно питавшихся трупами (II, 50, 2)[151 - Фукидид. История. С. 85 (Прим. перев.).].

Сформулированное Аристотелем различение между признаком («segno», «semeion») и необходимым признаком, доказательством («segno necessario», «tekmerion»), упорно связывалось с судебной риторикой. Однако оно могло сложиться и под воздействием весьма вольного использования Фукидида, а возможно, и других авторов[152 - М. Ф. Бернет отмечает, что в наиболее древней риторической традиции интересующее нас различение отсутствовало: Burnyeat M. F. The Origins of Non-Deductive Inference // Barnes J. et alii. Science and Speculation (Proceedings of the Second Symposium Hellenisticum). Cambridge, 1982. P. 193–238, в особенности: P. 196, прим. 10. См. также процитированный комментарий к первой книге «Риторики» Аристотеля под ред. У. Э. Гримальди: Aristotle, Rhetoric: A Commentary. Vol. I. New York, 1980. P. 63 и далее).]. Дабы убедиться в этом, достаточно остановиться на пассаже, в котором Фукидид в обыкновении носить оружие, присущем жителям таких регионов, как Локрида и Этолия, усматривает доказательство того, что прежде те же самые привычки были распространены в Греции повсюду (I, 6, 2)[153 - Фукидид. История. С. 7 (Прим. перев.).]. Это рассуждение воспроизводит аргументацию уже упоминавшегося отрывка, в котором Фукидид, опираясь на расположение храмов на Акрополе, доказывает, что именно там находился древнейший центр города (II, 15, 3). В обоих случаях на первый план выходит доказательство: однако в первом примере используется понятие «semeion», а во втором – «tekmerion». В терминологии Аристотеля последнее слово предназначено для описания естественных и необходимых связей, позволяющих сформулировать настоящий «syllogismos»: если у женщины есть молоко, то она родила (1357b)[154 - Античные риторики. С. 23 (Прим. перев.).]. Напротив, Фукидид использует термин «tekmerion» более или менее как синоним «semeion» для указания на необязательные связи, имеющие силу «по большей части» («epi to poly»).

6

Высказанные прежде соображения бросают неожиданный свет на уже приводившийся нами в начале пассаж «Поэтики» (1451b), в котором Аристотель девальвирует историю по сравнению с поэзией. История, о которой говорил Аристотель, – это история, которая лишь по имени совпадает с тем, что мы называем историей сегодня. В своей последней книге Финли заметил, что разыскания в области старины, которые с точки зрения греков относились к «археологии» или «антикварным штудиям», а не к историографии в собственном смысле слова, начали проводиться учениками Аристотеля[155 - Finley M. I. Problemi e metodi di storia antica. P. 28, 54, 172, прим. 22.]. В отрывке «Поэтики» слово «история» («historia») взято у Геродота, которого Аристотель критиковал в «Риторике» (1409a) за «архаичность» стиля[156 - [Античные риторики. С. 140 (Прим. перев.)] Фукидид (как подчеркивает Ф. Артог в новом введении к своей книге: Hartog F. Le miroir d’Hеrodote. Paris, 1991. P. III, XV) ни разу не использовал понятия «historia».]. Фукидид (в особенности Фукидид-«археолог»), который регулярно использовал аргументацию, основанную на энтимемах, «составлявших суть доказательства» (1354a), с точки зрения Аристотеля являл собой другой случай, менее уязвимый для критики[157 - Об использовании энтимем Фукидидом см.: Romilly J. de. La construction de la vеritе chez Thucydide. Paris, 1990. P. 73 и далее, в особенности см.: P. 76: «si la place des rеflexions correspond ? une habitude rhеtorique, leur fonction n’est en aucune fa?on purement rhеtorique: <…> elles font <…> partie de l’argumentation» («если место, [которое занимают] эти размышления, обусловлено риторической традицией, то их функция отнюдь не риторическая: <…> они служат <…> частью аргументации»), что, разумеется, соответствует античному представлению о риторике.].

Археология, или антикварные штудии, чья задача – реконструировать события, о которых не сохранилось прямых свидетельств, подразумевала использование интеллектуальных инструментов, отличных от методов историографии. Момильяно связал археологические догадки Фукидида с палеонтологическими гипотезами Ксенофана[158 - Momigliano A. Storiografia su tradizione scritta e storiografia su tradizione orale // Id. Terzo contributo alla storia degli studi classici e del mondo antico. Roma, 1966. Vol. I. P. 13–22 (на с. 16 см. указание на Ксенофана) (впервые в 1961–1962 годах).], говорившего о «typoi» – отпечатках раковин, рыб, тюленей или листьев лавра, найденных на скалах и позволявших ему делать выводы о древнейшем этапе истории земли[159 - I presocratici / A cura di A. Lami. Milano, 1991. P. 178 и далее (Ипполит) [рус. пер. А. В. Лебедева: Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 165, фрагм. 33 (Прим. перев.)].]. Фукидид использовал местонахождение могил или присущие жителям ряда регионов обычаи как доказательства («tekmeria») существования определенных явлений в самой отдаленной истории Эллады. В обоих случаях речь шла о выдвижении гипотез о невидимом на основе видимого, на базе следов. Разговорный язык греков сохранял (так же, как это происходит и во многих современных языках) отзвуки древнейшего знания охотников. В «Царе Эдипе» Софокла термин «ichnos», «след», и имя прилагательное, связанное с «tekmairo», звучат в словах Эдипа об известии, что фиванская чума разразилась из?за убийства Лая: «где сыщешь неясный след давнишнего злодейства?»[160 - Царь Эдип 109 (рус. пер. С. В. Шервинского). См.: Williams B. Shame and Necessity. Berkeley, 1993. P. 58–59. Я благодарю Лучано Канфору, который в давней дискуссии призывал меня исследовать значение «semeion» у Фукидида (см.: Quaderni di storia. Vol. XII (1980). P. 49–50, в связи с моей статьей «Spie: Radici di un paradigma indiziario», позже помещенной в книгу: Ginzburg C. Miti emblemi spie. Torino, 1986. P. 158–209) (рус. пер. С. Л. Козлова см.: Гинзбург К. Приметы: Уликовая парадигма и ее корни // Гинзбург К. Мифы – эмблемы – приметы: Морфология и история. М., 2004. С. 189–241). См. также: Hartog F. L’Cil de Thucydide et l’histoire «vеritable» // Poеtique. Vol. XLIX (1982). P. 25, прим. 7, а также в целом о проблеме: Burnyeat M. F. The Origins of Non-Deductive Inference.].

В начале этих рассуждений я утверждал, что в «Риторике» Аристотель говорит об историографии (или, по крайней мере, о ее сути) во все еще близком нам смысле. Эта «суть» может быть сформулирована следующим образом:

а) человеческую историю можно реконструировать по следам, уликам, «semeia»;

б) подобные реконструкции по умолчанию предполагают наличие цепочки естественных и необходимых связей («tekmeria»), носящих достоверный характер: пока обратное не доказано, человек не может прожить двести лет, неспособен оказаться одновременно в двух местах и пр.;

в) за пределами зоны естественных связей историки движутся в пространстве правдоподобного («eikos»): порой их умозаключения достигают крайней степени вероятности, но никогда не бывают полностью достоверными. При этом в текстах историков различие между «крайне вероятным» и «достоверным» имеет тенденцию исчезать.

Нет причин сомневаться в точном значении использованного Фукидидом выражения «hos eikos» (правдоподобно)[161 - Westlake H. D. Hos eikos in Thucydides // Hermes. Bd. LXXXVI (1958). S. 447–452; Butti de Lima P. L’inchiesta e la prova. Immagine storiografica, pratica giuridica e retorica nella Grecia classica. Torino, 1996. P. 160 и далее.]. Со времен Фукидида и до наших дней историки по умолчанию заполняли лакуны в источниках чем-нибудь естественным, очевидным и поэтому (почти) достоверным – во всяком случае, по их собственному мнению[162 - Об этом см. мою книгу: Ginzburg C. Il giudice e lo storico. P. 117, прим. 72 (рус. пер. см.: Гинзбург К. Судья и историк. С. 110–117).].

Утверждение Аристотеля в «Риторике» (1360a, 33–37) о том, что «historiai» полезны в политике, а не в ораторском искусстве, Мадзарино считал «фундаментальным»[163 - Mazzarino S. Il pensiero storico. Vol. I. P. 410. См. также: Finley M. I. Uso e abuso. P. 6. [см.: Античные риторики. С. 29 (Прим. перев.)].]. Однако, дабы уловить всю полноту его смысла, мы должны поместить его в тот контекст, в котором оно было сформулировано: в контекст рассуждения о сфере «eikos», сконцентрированного на доказательствах, в особенности на таком техническом доказательстве, как энтимема. Опять же Бернет отмечает, что Аристотель предложил наиболее обтекаемое определение основанной на признаках энтимемы. Оно включало в себя

такие необходимые способы рассуждения, как «умозаключение, призванное дать наилучшее истолкование» (или, как говорилось прежде, умозаключение, восходящее от следствия к причине), без которых было бы трудно не только заниматься риторикой и проводить общественные дискуссии, но и практиковать медицину[164 - Burnyeat M. F. Enthymeme: Aristotle on the Logic of Persuasion. P. 38.].

Можно ли добавить к этому списку историю? И да и нет. Однако судебный оратор, реконструировавший события прошлого по уликам и свидетельствам, конечно, был ближе к Фукидиду-«археологу» (и к Аристотелю-антикварию), чем к историку, подобному Геродоту, мало заинтересованному в доказательствах и энтимемах.

7

Все сказанное выше указывает на то, что в Греции IV века до н. э. риторика, история и доказательство тесным образом переплетались друг с другом. Попробуем перечислить некоторые следствия этой связи:

А. Языки, на которых мы говорим, полны слов греческого происхождения. Как показал Финли, центральные для нашей жизни понятия, такие как «экономика» и «демократия», на самом деле не синонимичны соответствующим греческим терминам. То же касается и слова «история». Почти полвека назад Момильяно в одной из своих ключевых работ продемонстрировал, что терминологическая преемственность между «историей» и «historia» скрывает глубокий содержательный разрыв. Историография в современном смысле слова возникла в середине XVIII века в труде Гиббона, где совмещались две разные интеллектуальные традиции: философская история ? la Voltaire и антикварные штудии[165 - См.: Momigliano A. Ancient History and the Antiquarian; Момильяно А. Древняя история и любители древности.].

Момильяно показал, что подход Гиббона к истории стал результатом дискуссий между неопирронистами и антиквариями, разгоревшихся несколькими десятилетиями прежде: первые нападали на историю, опираясь на противоречия, обнаруженные в трудах античных историков, вторые защищали ее с помощью строгого анализа первоисточников, в особенности нелитературного происхождения, то есть монет, надписей, памятников. Момильяно подробно остановился на греческой и римской «археологической» традиции, однако главные герои его статьи – это антикварии, жившие в конце XVII – начале XVIII века. Он коснулся «археологии» Фукидида лишь для того, чтобы подчеркнуть ее предполагаемые отличия от археологии Гиппия. Внимание Фукидида к проблеме доказательства наводит на мысль, что нам следует придать намного больше значения тому, как именно он пользовался археологическими и литературными уликами, стремясь реконструировать отдаленнейшее прошлое и бесстрашно выдвигая гипотезы. Кто-то возразит, что Фукидид, однажды уже превратившийся в немецкого профессора, появляется здесь в образе английского детектива или итальянского знатока конца XIX века. Быть может. Однако напряжение между археологическими главами Фукидида и повествованием о Пелопоннесской войне неоспоримо. Вероятно, согласно очень давнему предположению, оно связано с двумя разными литературными проектами[166 - Ziegler K. Der Ursprung der Exkurse im Thukydides // Rheinisches Museum. N. F. Bd. LXXVIII (1929). S. 58–67.]