Дар орла

Мы уехали на рассвете. Я уже как-то проезжал через этот город. Он был очень маленьким, и я не помнил в его окрестностях ничего похожего на видение Ла Горды. Вокруг него были только невысокие холмы. Оказалось, что двух гор там действительно не было, а если они там и были, то мы не смогли их найти.

Однако в течение двух часов, которые мы провели в этом городе, нас не покидало ощущение, что мы знали что-то неопределенное, ощущение, которое временами становилось бесспорным, а затем опять отступало во тьму и порождало неуверенность. Посещение этого города странным образом волновало нас, или же, лучше сказать, – по неизвестным причинам мы стали очень беспокойными. Я глубоко ушел в совершенно нелогичный конфликт. Я не помню, чтобы когда-нибудь останавливался в этом городе, и все же я мог поклясться, что не только бывал здесь, но даже какое-то время жил. Это не было отчетливым воспоминанием. Я не помнил улицы или дома. То, что я ощутил, было необоснованным, но сильным предчувствием, что что-то вот-вот должно проясниться у меня в голове. Я не знал, что именно, – может, просто какое-то воспоминание.

Временами это смутное воспоминание было всепоглощающим, особенно когда я увидел один дом. Я остановил машину прямо перед ним. Около часа мы с Ла Гордой смотрели на этот дом, но никто из нас не предложил выйти из машины и войти в него. Мы оба были на грани. Мы заговорили о ее видении двух гор. Наш разговор вскоре перешел в спор. Она считала, что я не принял ее сновидения всерьез. Мы вошли в раж и закончили тем, что стали орать друг на друга, но не столько от гнева, сколько от нервного напряжения. Я поймал себя на этом и замолчал.

На обратном пути я остановил машину на обочине грунтовой дороги. Мы вышли размять ноги. Ла Горда все еще казалась взволнованной. Мы немного прошлись, но было слишком ветрено, чтобы получить удовольствие от такой прогулки. Мы вернулись к машине и забрались в нее.

– Если бы ты только привлек свое знание, – сказала Ла Горда умоляюще, – ты бы понял, что потеря человеческой формы...

Она запнулась посреди фразы. Должно быть, ее остановила моя гримаса. Она знала о моей внутренней борьбе. Если бы у меня внутри было какое-то знание, которое я мог бы привлечь, я бы давно это сделал.

– Но ведь мы – светящиеся существа, – сказала она тем же умоляющим тоном. – В нас еще так много всего. Ты – Нагваль, значит, в тебе еще больше.

– Что же, по-твоему, я должен сделать? – спросил я.

– Ты должен оставить свое желание цепляться за все. То же самое происходило со мной. Я цеплялась за такие вещи, как пища, которую я любила, горы, среди которых я жила, люди, с которыми мне нравилось разговаривать. Но больше всего я цеплялась за желание нравиться.

Я сказал ей, что ее советы для меня бессмысленны, так как я не знаю, за что цепляюсь. Она настаивала, что где-то, каким-то образом, но я знаю, за что цепляюсь и что я выставляю как барьер против потери своей человеческой формы.

– Наше внимание натренировано быть непрерывно на чем-нибудь сфокусированным, – продолжила она. – Именно так мы поддерживаем свой мир. Твое первое внимание было обучено фокусироваться на чем-то совершенно чуждом мне, но очень знакомом тебе.

Я ответил ей, что мои мысли беспорядочно витают в облаках. Не то чтобы я не мог понять этого, как каких-то тонкостей высшей математики, но, скорее, я просто терялся в дебрях предположений.

– Сейчас самое время уйти от всего этого, – сказала она. – Для того чтобы потерять человеческую форму, ты должен освободиться от всего этого балласта. Ты уравновесил все так основательно, что парализуешь сам себя.

У меня не было настроения спорить. То, что она называла потерей человеческой формы, было слишком смутной концепцией, чтобы об этом можно было думать. Я был поглощен тем, что мы испытали в городе. Ла Горда не хотела об этом говорить.

– Единственное, что имеет значение, – это привлечение твоего знания, – сказала она. – Если тебе нужно, ты умеешь это делать, как в тот день, когда убежал Паблито и ты затеял драку.

Ла Горда сказала, что происшедшее в тот день было примером привлечения знания. Не вполне отдавая себе отчет в том, что я делаю, я выполнил сложные действия, которые требуют способности видеть.

– Ты не просто напал на нас, ты видел.

В каком-то смысле она была права. В тот раз имело место нечто совсем не похожее на обычный ход вещей. Я детально перебирал воспоминания об этом, связывая их, однако, с аргументами личного характера. У меня не было адекватного объяснения случившемуся. Я только мог сказать, что эмоциональное напряжение того момента повлияло на меня немыслимым образом.

Когда я вошел в дом и увидел четырех женщин, я в долю секунды осознал, что могу изменить свой обычный способ восприятия. Я увидел прямо перед собой четыре аморфных шара, излучавших очень интенсивный желтый свет. Один из них был более спокойным и приятным, остальные выглядели недружелюбными, острыми беловато-желтыми сияниями. Более спокойным желтоватым сиянием была Ла Горда. И в этот момент три недружелюбных сияния склонились над ней. Шар беловатого сияния, ближайший ко мне, которым была Хосефина, выглядел несколько неуравновешенным. Он наклонился, поэтому я толкнул его и пнул два других в углубления, которые каждый из них имел с правой стороны.

У меня не было осознанного намерения ударить их в это место. Я просто счел выемку подходящей. Каким-то образом она приглашала меня пнуть туда ногой. Результат был сокрушительным. Лидия и Роза сразу отключились. Я ударил каждую из них в правое бедро. Это не было пинком, который мог бы сломать какую-нибудь кость. Я просто надавил ногой и толкнул пузыри света, находившиеся передо мной. Тем не менее все выглядело так, будто я нанес им по сокрушительному удару в самое уязвимое место их тел.

Ла Горда была права – я привлек знание, об обладании которым никогда не подозревал. Если это называется видением, то для моего интеллекта видение является знанием на уровне тела. Ведущая роль зрения воздействует на знание тела и создает иллюзию, что оно связано с глазами. То, что я испытал, нельзя было назвать чисто зрительными ощущениями. Я видел шары света чем-то помимо моих глаз. Поскольку я сознавал, что в поле моего зрения находятся четыре женщины, я и имел дело все время с ними. Шары света даже не налагались на них. Самым сложным для меня был вопрос времени. Все было сжато в несколько секунд. Если бы я переводил взгляд с одной сцены на другую, то этот переход должен был быть таким быстрым, что становился бессмысленным. Поэтому я могу вспомнить только восприятие двух совершенно различных сцен одновременно.

После того как я пнул два шара света, желтоватый шар, Ла Горда, бросился на меня, но не прямо, а целясь в мой левый бок. С того момента как начался бросок, этот шар имел явное намерение промахнуться. Когда свечение прошло мимо меня, я схватил его. Катаясь с ним по полу, я почувствовал, что вплавляюсь в него. Это был единственный момент, когда я действительно потерял последовательность событий. Я вновь осознал себя, когда Ла Горда гладила меня ладонью.

– В наших сновидениях я и сестрички научились сцеплять руки, – сказала Ла Горда. – Мы знаем, как образовать цепь. В этот день нашей проблемой было то, что мы никогда не образовывали цепь вне нашей комнаты. Именно поэтому мы потащили тебя в дом. Твое тело знало, что значит для нас сцепить руки. Если бы мы это сделали, то я была бы под их контролем. Они более свирепы, чем я. Их тела плотно закрыты, они не связаны с сексом. Я же связана, что делает меня более слабой. Я уверена, что зависимость от секса затрудняет тебе привлечение твоего знания.

Она продолжала говорить дальше о пагубных последствиях зависимости от секса. Я ощутил неудобство и попытался увести разговор от этой темы, но она, казалось, была намерена сознательно возвращаться к ней, хотя видела, что мне не по себе.

– Поедем с тобой в Мехико, – сказал я в отчаянии, думая, что испугаю ее.

Она не отвечала. Она поджала губы, скосив глаза. Мышцы подбородка у нее напряглись, а верхняя губа выпятилась, пока не вывернулась под самым носом. Ее лицо так исказилось, что я отшатнулся. Увидев мое удивление, она расслабила мышцы лица.

– Ла Горда, – повторил я, – поедем в Мехико.

– Конечно, почему бы и нет, – сказала она. – Что мне для этого надо?

Я не ожидал подобной реакции и сам был шокирован.

– Ничего, – сказал я. – Мы поедем как есть.

Ни слова не говоря, она уселась на сиденье, и мы поехали в сторону Мехико. Было еще рано. Я спросил, осмелится ли она поехать со мной до Лос-Анджелеса. Минуту она, казалось, размышляла.

– Я только что задала этот вопрос своему светящемуся телу, – сказала она.

– Что же оно ответило?

– Оно сказало: «Если Сила это позволит».

В ее голосе было такое богатство чувств, что я остановил машину и обнял ее. Моя привязанность к ней в этот момент была настолько велика и глубока, что я испугался. Она не имела ничего общего с сексом или стремлением к психологической поддержке. Это чувство превосходило все, что я знал.

Это объятие вернуло мне ощущение, которое было у меня раньше, – будто что-то во мне собиралось вырваться наружу. Что-то такое, что было закупорено и упрятано в глубине, так, что я не мог сознательно до него добраться. Я почти знал, что это такое, но тут же терял, стоило мне к нему прикоснуться.

В Оахаку мы приехали в начале вечера. Я оставил машину на одной из боковых улиц, и мы прошли к площади в центре города. Мы искали скамейку, на которой обычно сидели дон Хуан и дон Хенаро. Она была не занята. Мы уселись там в благоговейном молчании.

В конце концов Ла Горда сказала, что она много раз была здесь с доном Хуаном и еще с кем-то, кого она не может вспомнить. Она не была уверена, наяву это происходило или просто снилось ей.

– Что вы с доном Хуаном делали на этой скамейке? – спросил я.

– Ничего, мы просто ждали попутной машины, которая подбросила бы нас в горы, – ответила она.

Я сказал, что когда я сидел с доном Хуаном на этой скамейке, то мы подолгу беседовали. Я рассказал ей о его склонности к поэзии и о том, как я обычно читал ему стихи, когда нам больше нечего было делать. Он слушал стихи, но полагал, что внимания достойны только первая и иногда вторая строфы, последующие же он называл индульгированием поэта. Лишь очень немногие из тех сотен стихов, которые я прочитал ему здесь, он дослушал до конца.

Сначала я читал ему то, что мне нравилось, а именно абстрактные, двусмысленные, идущие от ума стихи. Позднее он заставлял меня вновь и вновь читать то, что ему нравилось. По его мнению, стихотворение должно быть компактным, предпочтительно – коротким. Оно должно быть составлено из точных, прямых и очень простых картин. В конце дня на этой скамейке стихотворение Сесаро Вальехо, казалось, подвело черту под его особым чувством тоски. Я прочитал его Ла Горде по памяти, не столько ради нее, сколько ради себя.

Хотел бы я знать, чем она занята в этот час, моя милая Рита, девушка Анд, мой легкий тростник, ветка дикой вишни, теперь, когда усталость душит меняи кровь засыпает, как ленивый коньяк.
Хотел бы я знать, что она делает теми руками, которые так прилежногладили крахмальное белье после полудня, теперь, когда этот дождь уноситмое желание идти дальше.
Хотел бы я знать, что стало с ее юбкой с каймой, с ее вечным трудом, с ее походкой, с ее запахом весеннего сахарноготростника, обычного в тех местах. Она, должно быть, в дверяхсмотрит на быстро несущиеся облака.
Дикая птица будет петь на крыше. И, взглянув, она наконец скажет: «Господи, как холодно!»

Воспоминания о доне Хуане были невероятно живыми. Это не были воспоминания на уровне мысли, так же как они не были воспоминаниями на уровне всех моих осознаваемых чувств. Это был неизвестный вид памяти, который заставил меня плакать. Слезы лились из моих глаз, но они совсем не успокаивали меня.

Последний час дня всегда имел особое значение для дона Хуана. Я перенял у него такое отношение к этому часу и его убежденность в том, что если что-нибудь важное должно произойти со мной, то оно произойдет именно в этот час.

Ла Горда положила голову мне на плечо. Какое-то время мы сидели обнявшись. Я чувствовал себя расслабленным. Возбуждение ушло. Странно, что такое простое действие, как то, что я положил свою голову на голову Ла Горды, принесло мне такой покой. Я хотел пошутить, что нам следовало бы связать наши головы вместе. Но тут же я понял, что она переиначит мои слова и посмеется над ними. Тело мое затряслось от смеха, и я понял, что сплю, хотя глаза мои были открыты и я легко мог бы встать, если бы захотел. Мне не хотелось двигаться, поэтому я остался в том же положении, одновременно и бодрствующим, и спящим. Я видел, что прохожие глазеют на нас. Но мне не было до этого никакого дела, хотя обычно мне не нравилось быть объектом внимания.

Затем внезапно все люди в поле моего зрения превратились в большие пузыри белого света. Я смотрел на светящиеся яйца не мельком, а непрерывно, впервые в своей жизни. Дон Хуан говорил мне, что человеческие существа кажутся видящему светящимися яйцами. Я уже испытывал проблески такого восприятия, но никогда еще не фокусировал свое зрение на них так, как я делал в этот день.

Пузыри света вначале были расплывчатыми, как если бы мои глаза не были настроены, но затем в одну секунду мое зрение как бы установилось и пузыри белого света стали продолговатыми светящимися яйцами. Они были большими, даже огромными, никак не меньше метра в ширину.