Соло на два голоса

Ни я сама, ни Лариска меня не видели, не замечали и продолжали смешливый разговор. Я протянула руку к собственной голове… такое странное, удивительное ощущение! Прикоснулась к своим тогдашним волосам: жестковатые, густые, красивые…       Но внезапно юная я дёрнулась и недовольно провела ладонью по голове… Ещё бы! Я всегда ненавидела, когда кто-то прикасался к моей гриве, готова была убить негодяя и тут же бежать мыть голову. Неужели я-прошлая почувствовала прикосновение? Я-нынешняя повторила попытку…

Я-прошлая недовольно дёрнула головой и сморщилась.

– У тебя что – блошки завелись? – спросила Ларка, и мы обе покатились от хохота.

– Скажи то, что хотела! – что было мочи закричала я. Но девушки замозабвенно смеялись, не обращая на меня никакого внимания. От отчаяния я хотела затопать ногами, но у меня из этого ничего не вышло, я просто запуталась в собственных конечностях и стала падать.

…И упала прямо в сегодня, в настоящее, в руки Ларисы, продолжавшей говорить мне всякие нежные слова, гладить по голове и утешать.

– Ларка, я где сейчас была? – ошеломлённо спросила я, глядя в лицо подруге: всё-таки контраст с прошлым был сильный, несмотря на то, что Лариска выглядит блестяще, но я только что видела её восемнадцатилетней.

– Ань, ты меня пугаешь… Как это – где ты была? Что за странный вопрос?

– Ну… я никуда не исчезала?

– Да боже ж мой! Анька, тебе к врачу надо! Что ты несёшь?

– Да, Лар… – я резко встала и прижала ладони к пылающим щекам. – К врачу мне, видимо, очень даже надо. Сейчас я тебе расскажу…

И я поведала ей про своё первое замыкание – вчера, после убийственной беседы с бывшим, и про только что произошедшее. В конце концов, если я сошла с ума, то кто-то должен об этом знать и вовремя принять меры. Пока я, к примеру, не натворила каких-нибудь жутких дел. Я рассказала Ларке всё… Кроме одного: того, что меня замкнуло на том моменте жизни, когда я ужасно хотела признаться ей в своих сильных и нежных чувствах… и что я, нынешняя, пыталась заставить себя ту, прошлую, всё-таки сделать это. Об этом я промолчала. Почему? Всё потому же: не хочу быть смешной и нелепой, достаточно уже того, что я просто сошла с ума. Куда уж нелепее… Зачем множить безумие всякими глупостями?

У Лариски от моего рассказа стал вид такой испуганный и несчастный, что к моему горлу подкатился колючий ком: она ведь за меня жутко переживает, боится за меня! Милая моя!…

– Милая моя Анютка! – прошептала подружка, глядя на меня расширившимися от ужаса глазами и молитвенно сложив руки. – Поклянись мне, что ты пойдёшь к врачу, которого я найду для тебя – а найду я для тебя самого лучшего, честное слово!

Она с такой мольбой смотрела мне прямо в глаза, что я не выдержала, всхлипнула, закрыла рот ладонями, чтобы не разреветься громко и неприлично, и… просто кивнула. Но опять и снова промолчала про мою радость от того, что у меня есть она, что я её… люблю и что я сама ей очень небезразлична. Да, у меня нынче есть ещё Илюша, но у меня всегда была Ларка. А я всегда была дурой, потому что никогда-никогда никак не выразила своих чувств. И даже дав себе, восемнадцатилетней, по башке, не добилась от себя результата. Молчала и молчу, как партизан. И никто не узнает, что я чувствую на самом деле. Я не хочу быть смешной и навязчивой. Потому что очень возможно, что мне всё это кажется, а на самом деле, как только я исчезаю из поля зрения любого человека, он тут же забывает обо мне. Даже Ларка.

Побывала я у Ларкиного психиатра, самого известного в Москве, самого титулованного. Международно признанного. Были попытки лечения. От чего? От депрессии, от навязчивых состояний и ещё от чего-то там… Количество таблеток, выписанных мне в одно лицо, впечатляло. Но от них мне стало только хуже – не в смысле замыканий, а во всех других смыслах. Я тупела, грустила, толстела. У меня высыпала аллергическая сыпь, изредка меня тошнило и рвало, периодически прекращались менструации. Но самый лучший доктор велел пройти весь курс, который длится аж полгода. Иначе, якобы, не было смысла и начинать. Я, послушная и испуганная, согласна была на всё, хотя из-за этой фармакологии мне совершенно отчётливо начала надоедать жизнь. Как-то вдруг и неожиданно в голову заскочила и поселилась в ней мысль о том, что уже и хватит, наверное. Прежде такого всё же не было…

На этом жутком фоне опять и снова произошло очередное замыкание – сначала одно, потом второе. В первый раз я провалилась в то время, когда у меня была маленькая Сашенька. Случилось это так…

Я кипятила на кухне молоко. И оно стало пахнуть… ну, как пахнет закипающее молочко? Мне трудно объяснить, большинство людей не чувствуют этого запаха, но у меня с ароматами свои и очень сложные отношения. Словом, как только молекулы этого бурного процесса проникли ко мне в ноздри, я тут же почувствовала некую слабость в ногах и будто бы небольшой взлёт над полом – резкий, но неопасный, как прыжок с лёгким отталкиванием, но без отталкивания, то есть, без моих собственных усилий. Будто пол сам оттолкнул меня от себя…

А приземлилась я в том далёком году, когда дочке было месяцев восемь, в кухне той квартиры, в которой мы с Лёшкой тогда жили. Кухонное помещение было по тем временам роскошным – десять квадратов! Мебелишка была польская, называлась «Зося». Электрическая плита «Электра» – жуткое чудовище и мучительница моя! Чтобы вскипятить на ней молоко, нужно было запастись и ангельским терпением, и двадцатью минутами времени.

И вот я «прилетела» туда как раз в самый момент кипячения молока. Так сказать, от кипячения к кипячению, не мудрствуя лукаво. Молодая мама, то есть, я, вся какая-то измотанная и невыспавшаяся, стою над плитой и с ужасным раздражением гляжу на никак не поднимающееся молоко в алюминиевой уродливой кастрюльке. Физиономия у меня бледная и кислая. А позади меня, привязанная пелёнкой, чтобы не выпала, в высоком стульчике сидит Сашенька! Смотрит мне той, в спину, в ручке держит ложечку, которую периодически покусывает режущимися зубками. Время от времени она издаёт смешные звуки, вроде бы, как все дети – просто разговаривает сама с собой. Но я-то теперь вижу, что всё, что «говорит» моя малышка, обращено ко мне… то есть, ко мне той, молодой мамаше, уставшей и раздражённой, занятой исключительно молоком.

Сашенька тем временем протягивает ко мне свободную ручку и будто пытается развернуть меня к себе.

– Ма-ма, сяпуля, мамамася, силяй! – вскрикивает она и очень, очень настойчиво трясёт ручкой, а тельцем тянется, тянется к маме, удерживаемая лишь пелёнкой, не дающей ей ни малейшей возможности как следует шевелиться.

– Да сейчас, подожди же, господи! – раздражённо цедит её дура-мать сквозь зубы. Как же мне захотелось дать себе той по башке – изо всех сил и кулаком. Ишь, измученная какая, цаца! Ребёночек тебе что-то говорит, и тон дочки такой… нежный, вовсе не требовательный, в гробу она видала твоё молоко, идиотка! Она просто с тобой разговаривает, со спиной твоей дурацкой, с затылком твоим бестолковым!

– Масяля! Люлюси мал як! – Сашенька улыбнулась очень нежно, глядя дуре… мне… в затылок.

– Да погоди-и-и! – молодая мамаша аж ногой топнула. Боже, какая бестолочь!

Сашенька замолчала и на всякий случай даже засунула себе в рот ложку. И продолжала смотреть на мамину спину теперь уже немножко печальными глазками. Лапочка ты моя!

Я приблизилась к дочке и меня затрясло от нежности… Аромат младенчика, родного младенчика опьянил и заставил трепетать. Я нагнулась к пушистой головке и осторожно поцеловала милую макушку. Сашенька вздрогнула и совершенно определённо и чётко посмотрела прямо на меня. У меня перехватило дыхание: она же не может меня видеть! Но Сашенька видела… Она улыбнулась мне, а потом перевела взгляд на свою тогдашнюю мамашу.

– Малюли сюли! – радостно вскрикнула дочка, глядя то на меня, то… на меня. И расхохоталась. Ложка с грохотом вывалилась из её ручки на пол.

– Что ж такое-то! – молодая и нервная мать резко обернулась назад и сделала шаг к стульчику с ребёнком, таким образом здорово толкнув меня и даже слегка врезав мне локтём прямо в пах. Я ойкнула, отлетела в сторону и… вновь оказалась у себя. Сегодня. Где надо.

…И продолжила ждать закипающего молока, которое за время замыкания не успело даже забулькать, а ведь нынешняя плита – не чета той, из прошлого! Значит, времени прошло… нисколько. Ничего не прошло, ни минутки. Я вывалилась из времени и пространства, и настоящее время этого и не заметило, а пространство меня, похоже, и не теряло.

Я выключила плиту и на слабых, негнущихся ногах бросилась к своей мобилке, чтобы набрать Сашкин номер.

– Доча! Милая! Привет! – голос плохо меня слушался – хриплый, срывающийся, плачущий. – Как ты, малыш? У тебя всё в порядке?

– Всё нормально, мам, ты чего? – дочь удивилась и встревожилась. – Ты там не переела своих таблеток? Может, их всё же слишком, зачем ты вообще их принимаешь и ходишь к мозговеду, вот не понимаю! Прости, но, сдаётся мне, ты какой-то дурью маешься и делаешь что-то не то…

Всё, меня отпустило, дочка «звучит» как обычно – уверенно, звонко и независимо. Она здорова и у неё всё хорошо. Да и насчёт мозговеда, возможно, она и права. От лекарств мне дурно, а замыкания никуда не делись – вот они, родимые, со мной и невредимые.

Убедившись, что с Сашенькой всё хорошо, начала обдумывать последнее замыкание: вот так я люблю, вот так умею любить – даже дочь. Вернее – не умею. Со стороны увидела себя не по делу замороченную – подумаешь, плита плохая! Подумаешь, молоко раздражает! Да ты оглянись, дурище, посмотри, что у тебя сзади творится! Вот же главное, вот он – повод для счастья, а ты уткнулась в идиотский, ничтожный ковшик и сделала из него фетиш своего раздражения. Помню это раздражение, помню… Всё бесило. В том числе – лопотанье дочери за спиной. Разве я не обожала Сашку? Наверное, обожала. Но радости от этого не умела испытывать. Не умела я любить.

Да и после замыкания, когда позвонила ей. Ну, что бы сказать – доча, мол, сейчас тебя вспомнила – кроху, как ты со мной разговаривала в восемь месяцев… что-то пыталась мне объяснить важное, а я тогда, дура, ничего не поняла! Не помнишь, часом, что конкретно ты хотела до меня, идиотки, донести, лапушка? Ну, посмеялись бы вместе, понежничали по телефону – нормально же, да? Но не для меня. Не умею. И даже не уверена, что хотела бы так сделать. Зачем? Ведь потом, наверное, заданную высокую планку отношений надо держать, раз уже поднимешься туда. А я, скорее всего, удержать не смогу, потому что любая хорошая минута всегда проходит, после неё остаётся то, что всегда, рутина – минуты, часы, сутки и годы обычные, не хорошие и не плохие, просто приземлённые. А после высокого полёта в красивом небе очень обидно ползать каракатицей в самом низу, глядя на бирюзовое небо, но уже недоступное и далёкое. Лучше и не взлетать, наверное. Лучше не брать высокую ноту в отношениях – высокую в смысле нежности и любви, чтобы потом не давать петуха, пытаясь повторить. Ведь кто знает, получится ли? У тех, кто умеет петь, владеет голосом, учился, наверное, получается. Но я-то не умею…

Следующее замыкание случилось буквально через неделю после. И было оно куда хуже и страшнее.

Опять и снова мусолила я в голове дикие, страшные, грязные слова Лёшки о… выражусь культурно – об интимной стороне нашей жизни. Таблетки не помогали ни расслабиться, ни не думать. А я ненавижу эту тему! Ненавижу её в разговорах даже в шутку, в анекдотах, в кино – где угодно! И не потому что ханжа или придуриваюсь, а потому, что, если углубиться в эти мысли или разговоры, меня всегда, всегда, смолоду начинает тошнить и становится горько во рту. Будто я страдаю некими желудочными заболеваниями – а я не страдаю! Нет у меня никаких таких болячек. А реакция подобная есть.

Поэтому всегда уходила от заданной кем бы то ни было темы, не принимала участия в шутливо-скользкой болтовне, даже с подружками. Когда об этом со мной по разным причинам – по любым! – пытались заговаривать мужчины, я резко прерывала их и просила больше никогда со мной не беседовать. Они, кстати, всегда удивлялись, часто принимали меня либо за ханжу, либо за чокнутую на сексе, только с другой стороны – интимофобку; в иных случаях на этом моментально заканчивались только что начатые отношения. А дело-то было лишь в том, что я опасалась дурноты, тошноты и вкуса желчи во рту, но не считала никогда нужным конкретизировать то, что меня гложет. Стоит представить, какой разговорчик бы мог получиться. Умора. «Простите, но я не люблю данную тему, потому что от слова «оргазм» у меня случается желудочный спазм, а при слове «клитор» – неприятные выделения желчи, ощущаемые во рту.

Пусть думают, что хотят. Нет и всё! Тема табуирована.

На самом пике лечения таблетками по научной и мудрой схеме, меня начали опять и снова навязчиво донимать мысли и воспоминания о том жутком разговоре с бывшим мужем. Однажды была я дома одна, без Илюши. И хоть на дворе царил белый день, меня неудержимо влекло прилечь: сил не было никаких, хотя спать не хотелось. Хотелось лежать ровненько, не шевелясь и пялиться в потолок. Не отрываясь. Как на экран в кинотеатре, но чтобы кино при этом не показывали.

Легла, плотно задёрнув шторы и включив кондиционер на 18 градусов. Люблю, когда холодно, потому что легче задрёмывается. Лишь во сне или в дрёме наступает настоящее расслабление, облегчение…

Лежу, вытянувшись, чтобы всей спиной чувствовать мою жёсткую «полезную для спины» кровать, слушаю тихое шуршание кондея, вокруг полумрак, прохладно. И вдруг – странное ощущение! Будто что-то меняется… шуршание становится похожим на зимнее завывание ветра за плотно закрытыми окном. Да, конечно, это же сильная метель на улице! Кровать под спиной делается мягче, будто откуда ни возьмись подо мной появился матрасик… стало почти совсем мягко! Не то, что на моей нынешней жёстко-ортопедической тахте, исключительно полезной, как внушает реклама…

И запах. Запах комнаты моего детства – смесь ароматов клеёнки, которой обклеена дверь, застиранного тысячу раз белья, плохо закрытой гуаши, что стоит на моём письменном столике рядом с кроватью. Я чувствую этот запах, он назойливо щекочет мой нос, заставляя вертеться, крутиться, пытаясь избавиться от наваждения. Не успеваю…

…И вот уже я нахожусь там, где я же, десятилетняя, лежу на своей тахтушке в тогдашней любимой позе – на животе, пытаюсь уснуть. Помню, хорошо помню, как мне что-то мешает, какая-то тревога или даже страх. И такое повторяется уже не одну ночь, а будильник, что на тумбочке, заведённый на семь утра, успел превратиться в моего страшного врага: он такой огромный, тяжёлый, с жирно нарисованными цифрами. И, боже мой, как громко и надсадно он тикает! Просто разрывает мозг своим тиканьем, гадина!

Вижу, как я, маленькая, приоткрываю глаза и смотрю в темноте на тикающую тварь. Сейчас моё зрение мне не позволяет видеть в темноте так, как я могла тогда. А в детстве я отчётливо могла видеть, что стрелки зло показывает, к примеру, два часа. Ночи. А у меня, десятилетней, бессонница, натуральная бессонница. В животе холодный ком, на лбу капли пота. И тревога разъедает мою душу, какая же мучительная тревога! Я помню, девочка моя, помню…

Внезапно тихонько вскрипывает дверь. Я шарахаюсь к стене… я знаю, кто пришёл.

Мамин Серж на цыпочках подкрадывается к моей кровати, к лежащей девочке. Я вижу – моё зрение вдруг превратилось в зрение маленького ребёнка – как девочка судорожно сжалась под одеялом, как стиснулись её кулачки. Нет, это я видеть не могу. Но я помню.

А она знает, что сейчас будет делать её «новый папа».

Серж просовывает руки под одеяло. Помню! Помню: поскольку я лежу на животе, его руки пропихиваются между поверхностью тахты и моим животом. Холодные, ледяные руки.

– Я только поправлю твою постельку, – его шёпот дрожит и фальцетит – вот как может шёпот звучать фальцетом? А может. – Не беспокойся, малышка, я быстренько, ты спи.