Горький аромат фиалок. Роман. Том второй

– Что с тобой? Ты заболела?

На что она отреагировала слишком резко:

– Чего не спишь?! Храпи дальше, болван ты бесчувственный!

Ее душили слезы; впервые после развода с Владимиром она заплакала, заревела, от обиды на него, от обиды на себя…

– Дура я, дура! – кляла она себя, – Господи! Какая я, в самом деле, дура!

После той ночи она запила. Сначала только прикладывалась к рюмочке наливки, настойки, хорошего вина, но скоро перешла к водке. И начала курить. Если то, что она «тяпнула малость» удавалось как-то скрывать от Семена Игнатьевича, то запах табака он учуял сразу.

– Не пойму, почему здесь пахнет дешевым куревом? – спросил он, морща нос, – Кто-то был у нас?

– Кто к нам придет?! – отвечала Татьяна зло.

– Но откуда здесь такой запах?

– Оттуда!

Семен Игнатьевич недоуменно пожал плечами, и до конца ужина не проронил ни слова, выводя Татьяну из себя тем, что время от времени принюхивался с подозрением.

Но шила в мешке не утаишь, и скоро он застал Татьяну пьяной. В стельку! Она лежала на диване с дымящей сигаретой меж пальцев. Он бешено затормошил ее, а она только плевалась и материлась. Можно представить его возмущение, и можно представить скандал, который он закатил наутро. Но Татьяна нахально отшила его.

– Я буду пить, сколько хочу, и когда захочу! – орала она, пугая его свирепым с похмелья лицом.

– И курить буду, не смей делать мне замечания! Я не продавщица в твоем магазинчике.

Его особенно выводило то, что его гордость, его супермаркет она называла теперь паршивым магазином или магазинчиком.

– Но ты мне жена! – попробовал он урезонить ее.

– Ну и что?!

Татьяна стояла, уперев руки в бока и угрожающе нависая над ним.

– Жена – не рабыня! Я буду делать, что мне вздумается. А если недоволен – вон дверь!

Татьяна сама удивилась своей наглости – квартира, на дверь которой она указывала, принадлежала ему. Но он не посмел напомнить об этом.

Семен Игнатьевич вынужден был обратиться к Алене. Он встретил ее на улице возле университета. Падал редкий пушистый снег. Снежинки лениво опускались на асфальт, превращаясь под ногами прохожих в грязную кашицу. Семен Игнатьевич печально глядел на бюст какого-то деятеля, украшавшего двор вуза. Небольшой пуфик из слипшихся снежинок образовался на носу деятеля, делая того похожим на клоуна. Но Семену Игнатьевичу было не до смеха.

– Алена, я хочу поговорить с вами об очень важном деле, – начал он, не зная, как приступить к разговору, – На очень серьезную тему.

И он завздыхал. Алена не понимала, что нужно отчиму. Она спешила, а Семен Игнатьевич мялся, неизвестно отчего. Она не узнавала его; прежде он всегда был таким уверенным, если не сказать, – самоуверенным.

– Ну, говорите же! – прикрикнула она, – Что-то случилось? Где мама? Что-то с ней?

– Нет, не с ней – тянул Семен Игнатьевич, – То есть, да…

Затем предложил:

– Давайте сядем в машину, здесь так холодно. И снег… такой мокрый.

– Дядь Семен, я тороплюсь! Что вы тянете! Говорите же, что с мамой!

– Я хочу поговорить с вами, – продолжал Семен Игнатьевич, начиная злить падчерицу, – Так продолжаться дальше не может. Это какой-то кошмар! Вы должны поговорить, посодействовать.

– С кем поговорить? В чем посодействовать?!

– С Татьяной – она стала совсем неуправляемой.

– Мама? – удивилась Алена, – А что с ней? Вы поссорились?

– Да… – и Семен Игнатьевич тут же опроверг себя, – То есть, нет.

– Так поссорились или нет?!

– Дело не в ссоре. Татьяна… как бы это сказать… Может, сядем в машину, – предложил он вновь, выведя Алену из себя.

– Да говорите же, что с мамой! – крикнула она, – Чего заладили: «в машину» да «в машину»! Чего я не видела в вашей машине?

Семен Игнатьевич вздохнул и сказал:

– Татьяна начала пить. И курить.

Алена молчала, усваивая услышанное.

– Алена, прошу, сядем в машину, – еще раз попросил Семен Игнатьевич, – Это не пятиминутный разговор.

Алене пришлось уступить. Оказавшись в салоне иномарки отчима, она предложила:

– Расскажите обо всем по порядку.

Семен Игнатьевич долго усаживался на своем кресле. Потом завел мотор и включил отопитель. Алена с выражением откровенной неприязни на лице следила за его движениями и думала: «Что я делаю в этой машине с этим человеком? Что у нас общего, какие у нас с ним могут быть дела?»

Наконец, отчим вперил немигающие зенки свои в Алену, и заговорил, изобразив высший драматизм на своем фантастическом лице:

– Татьяна совсем изменилась, стала нервной, психованной, – сообщил он, – Ругается по пустякам, цепляется по мелочам. Недавно мне показалось, что она пьяна, но я подумал – может, просто устала. Хотя отчего бы ей устать? А как-то от нее несло дешевым куревом, я и подумал, что у нас был кто-то посторонний. Я сказал ей об этом, а она накричала.

Семен Игнатьевич жаловался, а Алена думала злорадно: «Ага! Все-таки у мамы открылись глаза».

– А сегодня… а вчера… я приехал домой, а Татьяна… а она – пьяна вдрызг! В дупель! А в руке – сигарета. Тлеющая сигарета! А что, если б она упала на ковер?

И он так выпучился на свою падчерицу, словно она должна была ответить, что было бы, упади та сигарета на ковер.

– Чего, собственно, вы хотите от меня?

– Как – чего? – Семен Игнатьевич растерялся, – Поговорите с ней, пусть прекратит… безобразничать.