Панна Мэри

Ты меж девами подруга моя, как лилия меж терновником.
Ты закрытый сад, закрытый источник…
О, источник живых вод, плывущих из Ливана!..»

И она радовалась этому гимну, этим преклоненным головам и своей великолепной исключительной памяти.

– Что же мне делать, если я среди дев, как лилия среди терновника… Быть может, я и трех раз этого не читала, а почти весь гимн знаю наизусть.

«Чрево твое, как стог пшеницы, окруженной лилиями», – здесь Мэри рассмеялась.

А море голов, преклоненных пред нею, шумело: «Кто та, что встает как заря, прекрасна как месяц, чиста как солнце!»

И хотя у царя 60 жен и 80 налож…

Мэри бросило в жар, она оборвала… и опять посмотрела на губы свои… полуоткрытые, пурпурные, немного влажные… «Наложи меня, как печать, на сердце твое и, как печать, на грудь твою… Ибо сильна, как смерть, любовь, крепка, как могильный камень. Углы её, как углы огненные и как пылающий огонь. Великим водам не погасить такой любви, не затопить ее рекам; а если кто отдаст за нее весь достаток дома своего, будет отвергнут».

О, как прекрасна, как пленительна – любовь сладчайшая!

– Удивительная у меня память! – шепнула она.

А море голов, преклоненных пред ней, шумело: «Кто та, что встает как заря, прекрасна как месяц, чиста как солнце!»

Брр… Если бы моя фамилия была «Медница»!.. M-llt Мария Медница… Мэри Медница… А ведь я могла бы так называться! Почему-то мне кажется, что и моя бабушка, фамилии которой я никогда узнать не могу, тоже была Медница. И все Медницы из-за Железной Брамы, оборванные, грязные торговки, плутовки и обманщицы: все они мои родные…

Брр… – Кровь снова залила ей лицо…

– Видно, какой-то добрый гений покровительствовал мне… Ведь это было бы страшно… Мисс Мэри Медница…

Брр…

Однако горевать нечего. Это ничуть не поможет.

– Фамилия моя Гнезненская, даже довольно аристократическая фамюлия. Уж дедушка переменил ее. Да при том у меня 11 миллионов! Дивная красота, редкий ум и богатство… все, что может заменить фамилию.

Я в Варшаве – первая.

Разве я не хороша собой?

Мэри остановилась перед зеркалом.

При каждом взгляде в зеркало ей прежде всего бросался в глаза избыток жизненной силы, им она так и дышала.

От искры ума и жизненной силы, грудь и бедра точно разрывают корсет.

А все это сливается в чудную классическую гармонию.

– Ты могла бы служить моделью Венеры, если бы у евреев была Венера, – сказал ей раз дядя Ганугут, гордившийся всегда своим происхождением и обладавший прекрасной скульптурной коллекцией.

«Ты, как роза саронская и как лилия долин…

Уста твои подобны кораллам, речь пленительна…

Обе груди твои, как серны-близнецы, пасущиеся между лилиями»…

Вся ты прекрасна, подруга моя! и нет в тебе изъянов…

Она почувствовала страстное желание броситься на кого-нибудь, впиться тубами в его шею и сосать, сосать, кровь…

К ногам моим! К ногам!..

К ногам!..

Ах, стать на чью-нибудь голову ногою.

Растерзать, рвать, чувствовать свою мощь…

Она горстями бросала бы золото, золотом била бы по лицу. Пусть это золото жжет, как огонь, сечет, как бич. А вы – протягивайте к нему руки, теснитесь, толкайтесь, бейте друг друга… Чувствовать их под своими ногами!..

Пусть их мечутся, вопят, умоляют…

Демон!..

Но, посмотрев на свои губы, Мэри смутилась… Ей показалось, что губы эти слушают, но не понимают её; будто у них свои глаза, и они другими глазами смотрят на мир. Перед ними она чувствовала себя бессильной.

Вот слабею я! – вспомнила она из «Без Догмата».

Какая-то сила таилась в её алых губах.

– Губы мои и мое честолюбие будут моею гибелью, – думала она, – мне не устоять, я слишком честолюбива. Страшно…

И она почувствовала себя бессильной и ничтожной.

– Ничто, ничто не спасет меня!.. Страшно… – шепнула она.

Мэри точно оглянулась на кого-то. И вдруг у неё перед глазами встало лицо адвоката Якова Лесимберга, человека очень порядочного; любовь его к Мэри была всем известна, хотя он только издали осмеливался глядеть на нее.

Но Мэри не обращала никакого внимания на этого жида. Ее возмущало даже и то, что он смеет глядеть на нее.

Ведь, по выражению дяди Гаммершляга, – она и для княжеского стола была бы лакомым кусочком.

– В сущности, я очень одинока, – подумала Мэри.

– Мама, что для меня мама? Мама вздыхает и скучает в Варшаве по Карлсбаде, в Карлсбаде по Биарице, а в Биарице по Варшаве.

Это, право, единственное её занятие.

Она настолько интересуется мною, что в случае моей смерти поплакала бы недели две. Впрочем, она не интересуется ничем и никем, ни мною, ни отцом, ни тем и ни сем.

Папа – обыкновенный Gesch?ftsmann; ведь следует все называть настоящим именем, как говорит ксендз Варецкий.