Панна Мэри

– Ни о чем, – ответил он, а лицо его побледнело, и брови дрожали.

– Как ни о чем? Со мной так нельзя, – пошутила Мэри.

– Мне, видно, можно.

– Вам, такому вельможе, все, все можно! Мэри забавно склонила голову.

– Даже обанкротиться, – отрезал он. Мэри рассердилась.

– Ведь я не говорила о настоящих вельможах.

– Вы напрасно это подчеркиваете.

Ответ Стжижецского казался Мэри пощечиной; он поплатится за это! Во-первых, её слова ей самой показались грубыми, во-вторых ответ Стжижецкого уж слишком был дерзок. За это все он поплатится! Покинуть его и подойти сейчас к Чарштынскому слишком банально, слишком просто, недостойно её. Мэри почувствовала в себе змею. Посмотрев на Стжижецкого нежно, по-детски, она без всякого кокетства, с необыкновенной грацией шепнула:

– Простите…

Стжижецкий еще более побледнел, затем покраснел, и в глазах его блеснули слезы.

«Вот тебе и отместка! – подумала Мэри. – И теперь не надо портить настроения и не позволять ему ничего лишнего». Она отвернулась и ушла в глубь залы, взявши под руку одну из барышень, стоявших вблизи. Это была её кузина Клара Тальберг, славившаяся своей наивностью и перевиранием всего, что слышала от других.

За это ее и прозвали «ситцем».

– Знаешь, это просто несчастье быть богатой, – говорила ей Мэри. – Никому верить нельзя, все мне кажется, что у меня ищут только денег. Я иногда чувствую, как я несчастна… Миллионы моего папы тяготят меня. Я бы не хотела быть совершенно бедной, но предпочла бы иметь столько, сколько ты. Лишь бы не терпеть нужды. Ты, по крайней мере, можешь любить и быть любимой, можешь верить любви и быть счастливой. А я со своими миллионами всегда одинока, окружена завистью, корыстолюбием. Всегда со своей необходимой, такой мучительной тоской равнодушие на лице. Ведь я за все свои миллионы не могу купить слова «люблю», которому бы я смело могла поверить.

– Бедненькая, – сказала растроганная Клара.

– Какая ты добрая, – ответила Мэри, прижимая ее к себе. – «И глупая», – мысленно прибавила она.

Однако же в том, что она говорила Кларе, было много правды.

С самого раннего детства Мэри внушала недоверие к людям. «Будь возможно больше „rеservеe“», – слышала она всегда от всех своих гувернанток, от всех англичанок, француженок, итальянок, немок и испанок, от всех своих бабушек, тетушекь и дядей, от матери и отца. Быть «rеservеe» должно служить идеалом для неё, признаком изящества, необходимого для такой богатой барышни. «Fr?her als dich, sieht man dein Geld», – постоянно повторял дядя Гаммершляг, у которого была отвратительная привычка говорить на немецком языке, а иногда даже на еврейском жаргоне.

«Не верь, – здесь дело в твоих деньгах», – говорила ей тетя росенблюм. «Выверни его десять раз наизнанку, пока не убедишься, что он тебя любит», – жужжала в уши мать Клары, сожалея в душе, что ей приходится вместо подобных замечаний запихивать дочери вату в дырявые калоши. «Чего-бы ты стоила без денег?» – шипела m-lle Александра Тальбергь, старая дева с капиталом в семь тысяч и с веснушками на лице.

Деньги, деньги, только деньги, – это была главная духовная пища, которою ее кормили. Купить и продать, – вот вся суть жизни. Чувства и тому подобные вещи – пустяки, которые годятся для поэтов и романтических старушек, в роде Лименраух, которая плачет над Гейне и Альтенбергом и у которой украли все золотые ножи для апельсинов. Выгодные дела, барыш, вот вся цель жизни, но, конечно, не следует этого показывать людям, – надо всегда носить про запас маску идеализма, но все же – это основное. Люди так глупы, что пустить им пыль в глаза не трудно… единственное, что они ценят, пред чем преклоняются, это деньги. Они в этом не сознаются, им стыдно друг друга, и всякий носит маску идеализма, встречаясь с другим.

«Aber meinst du, Mery», – говаривал дядя Гаммершляг, – что действительно больше ценят Мицкевича или Гёте, чем «den Baron Adalbert Rotschild, oder deinen Papa?» Они все одинаковы. Наступает война, ist der Krieg – нужен Ротшильд. Fran?ois-Joseph один император, baron Rotschild – другой. Мы, капиталисты, решаем дела о войне и мире, о счастье и несчастье, от нас зависит la pluie et le beau temps мира. Der liebe alte Gott ist schlafen gegangen und Er hat uns, den Kapitalisten, gesagt: «Messieurs, faites le jeu, s'il vous plait».

– Et nous faisons le jeu, wir machen Spiel. Богу уже не о чем заботиться, не зачемь управлять, – мы заботимся и управляем. Der baron Adalbert Rotschild in Wien, твой папа, барон Блюменфельд, я, Цыпрес, Пукелес и компания – в Варшаве. Ja, ja, es geht so. Der liebe alte Gott ist schlafen gegangen und hat als seinen Stellvertreter das liebe Geld gelassen. Et nous faisons le jeu. Возьми себе этот жемчуг на память. Так всегда говаривал дядя Гаммершлягь возвращаясь из Вены, где были главные агентства штирийских роз и зальцбургских лесов. Мать Мэри, «ber?ait son infini», а отец улыбался и, кивая головой, повторял: «Ну, ну, еще, – еще не так скверно», – но оба были очень довольны тем, что их родственник Гаммершляг обучает Мэри «жизненной премудрости», и принимали его у себя, хотя он и плевал в платок, говорил по-немецки и иногда даже от него пахло «жидом». Мэри слушала дядю Гаммершляга, слушала теток Тальберг, слушала своих гувернанток, бонн, учительниц, слушала, наконец, мать, насколько последняя благоволила отзываться со своей «качалки», слушала отца, который говорил то же самое, но предусмотрительно, осторожно, под вуалью, и выработала себе два понятия: что деньги составляют всю суть жизни, что барон Ротшильд решает дела о войне и о мире, что люди вообще ужасные подлецы. «Если ты богата, то тебе станут целовать руки и все, что угодно, если же ты бедна, тебя станут топтать ногами», – повторял дядя Гаммершляг.

«Может случиться, что кто-нибудь влюбится в тебя, – говорил ей отец, – ведь ты красива и умеешь быть очень милой; но любовь – вздор: пройдет, как сон, а блеск останется. Барышня с твоим богатством должна владеть сердцем. Влюбиться в первого встречного тебе нельзя. Твой дедушка и твой отец не для того трудились в поте лица. До сих пор мы славились миллионами, теперь настало время прославиться тобой. Мы ждем от тебя, Мэри, теперь награды. Несмотря на перемену вероисповедания, несмотря на богатство, ты ведь это понимаешь Мэри. Говорю тебе: всякая любовь – это сон; ты можешь выйти замуж за Сенкевича, Падеревского, или же за титул. А помни, что большинство из тех, которые за тобой ухаживали или же хотели ухаживать, любили других».

И Гнезненская опять качала «son infini», а тетка Тальберг добавляла: «Выверни его сперва десять раз наизнанку, выверни сперва».

Все можно купить. Принципы, убеждения, добродетель, милосердие, честность, патриотизм, честь, – это, конечно, прекрасные и желательные качества, но главное дело в деньгах. Впрочем, если бы знали, сколько этих названий дается только для денег и за деньги, как их покупают и продают, как злоупотребляют ими, насколько прилагают их к личным делам… «Croyez moi – повторял дядя Геммершляг – croyer moi: все зависит от величины цены. Все можно купить, den Mickieivicz, den Kosciuszko… Bce зависит от цены». – «Ну, ну, еще не так скверно», – говорил отец Мэри, улыбаясь и отрицательно качая головой, но вместе с тем радуясь в душе, что Мэри узнает настоящую стоимость денег и цену того, что для всех главное в жизни.

– Если все можно купить, если все зависит от величины цены и если злоупотребляют всем, – все покупают и продают, то, очевидно, люди – подлецы. И кто принужден быть более подлым? Конечно, тот, у кого меньше. «Если это для меня выгодно, und ich Kaufe, einen Waschington, oder einen Schiller, то я сделал дело, а он свинство», – говорил дядя Гаммершляг.

– Только купил бы ты их?! – с бледной улыбкой кивал головой отец Мэри.

– Если не я, то барон Адальберт Ротшильд. Не барон Адальберт Ротшильд, так Вандербильд. Не Вандербильд, так Астор. Не Астор, так компания Ротшильд, Вандербильд, Астор et compagnie. Главное дело – уметь пользоваться. Нужно поддерживать известный dеcorum, но не надо быть наивным в отношениях с людьми. В «благородных поступках» какую громадную роль играет стыд перед общественным мнением, необходимость считаться с ним: дай Бог мне только здоровья, – говорил дядя Гаммершлягь.

– Слова, слова, слова, – sagt Hamlet.

– Рот создан для того, чтобы говорить. Но смолоти все это и испеки хлеб. Am Anfang war weder Wort, noch Kraft, wie es der alte Goethe will; в начале было дело…

Мэри слушала с детства эти поучения. Дядя Гаммершляг был того мнения, что девушка богатая, как Мэри, должна быть особенно приготовлена к жизни, и, находя отца Мэри слишком слабым, а мать слишком апатичной, взял на себя обязанность образовать Мэри.

Гнезненские охотно на это соглашались: она по лености, а он в душе соглашался с родственником Гаммершлягом. Отец Мэри был человеком весьма предприимчивым, находчивым и энергичным в делах, в своей конторе, на бирже, на фабриках и собраниях промышленников, но как бы застенчивым и боязливым. Он страшно боялся, чтобы не называли его «parvenu» и «богатым жидом». Одевался он скромно, вел образ жизни зажиточного мещанина, проживая лишь 15-ю часть своих сказочных доходов; для всех он был предупредительно вежлив, даже «не смел иметь собственного мнения», подчинялся кому мог и где мог. Кланялся он, впрочем, не только по расчету, но по какой-то внутренней необходимости. В обществе, особенно в деревенском, он со всеми своими миллионами скорей производил впечатление торговца, который пришел по делу в имение. «Дедушка в нем силен», – заметил кто-то остроумно.

На благотворительные цели он даваль много, не всегда об этом печатал. И часто печаталось: «Марыня Гнезненская из своего капитала…»; потом: «Мария Гнезненская из своего капитала…» Впрочем, Мэри ежемесячно получала тысячу рублей на благотворительные цели. Иногда она садилась в карету со своей dame de compagnie, с лакеем на козлах, и отправлялась «к бедным». Местами задерживались, лакей сходил и относил подачку. Чрез окно кареты Мэри видела маленькие, облезлые дома, а перед ними маленьких детей.

Какие-то люди выходили и что-то говорили, вернее – хотели говорить, но лакей отталкивал их и карета трогалась рысью. Видно было только, как кланялись и махали руками. Ехали дальше.

Мэри вовсе не представляла себе нужды и никогда о ней не думала. Когда ей на серебряном подносе подавали кучу прошений, она по большей части думала, что бедняки – страшно скучный и однообразный народ, а для проверки посылала лакея. Затем уж он отправлялся с подачкой или же запрягали карету.

Тем не менее, вследствие частых объявлений о «собственных капиталах», вследствие щедрого подавания милостыни, Мэри пользовалась репутацией девушки с добрым сердцем. В сущности, она делала очень много добра, но как автомат для разбрасывания денег. Бедняк, который не сказал «дай», мог десять раз пройти мимо неё. Она его не видела, не интересовалась им. Она давала, если просил он или другие за него. Впрочем, она отлично попимала, какую пользуизвлечет из этого. Чтобы о ней ни говорили, обязательно вспоминали её доброе сердце, её благотворительность.

У неё могли быть фантазии, причуды, капризы – на то она миллионерша и красавица, за то у неё «доброе сердце». Это она отлично понимала.

– Хотя бы ты издержала тридцать тысяч на бедных, барышня в твоем положении, – говорил дядя Гаммершляг, – du kaufst f?r sechzig Tausend. Это капитал, отданный на хороший процент. Он приносит великолепную прибыль – хорошее общественное мнение. – Впрочем, – он при этом с грубой фамильярностью толкал отца Мэри в бок, – кто взял с кого-либо пятьсот тысяч, может дать другому пятьдесят, чтобы заткнуть рот. Отец Мэри неясно и неохотно улыбался, она же не хотела думать о богатстве отца.

Достаточно того, что он был богат. А откуда взялось его состояние? Каким образом? Вопросы эти не должны были существовать для неё и не существовали.

Цинизм дяди Гаммершляга, оды в честь денег тетки Тальберг, бледная физиономия отца, апатичное качание матери в качалке, – все это с детства проникло в душу Мэри. Она, наконец, прониклась чувством, которое прививали ей бедные родственники, что она должна «совершить великое дело». Она чувствовала, что составляет квинтэссенцию семьи Гнезненских, Тальбергов, Гаммершлягов, Вассеркранцов, Лименраухов и т. д. и что все поколения соединились для того, чтобы произвести такой пышный, сильный цветок, как она. В этом утверждало ее еще и то, что она была единственной дочерью, – в ней угасало еврейское происхождение семьи, она должна начать новую эпоху. Графиня Мэри… Княгиня Мэри…..

С течением времени все Вассеркранцы, Гаммершляги, Лименраухи переменят фамилии так же, как и они, Гнезненские, и будущие поколения через два, три века вспоминать будут графиню Марию, урожденную Гнезненскую… княгиню Марию, урожденную Гнезненскую… – Родилась я царевной и положу основание новой династии…

А пока она страшно стыдилась своих родственников, в особенности не крещеных до сих пор.

V

Мэри в первый раз вышла в этот сад. Она вчера вечером приехала с матерью. Отец тоже должен был приехать. Мэри встала рано и пошла в сад. Она впервые была в своем имении, которое подарил ей отец ко дню рождения. Тетка Тальберг говорила, что он дал 300 тысяч обанкротившимся Заглувским, но дядя Гаммершляг, присутствовавший при покупке, ценил один лес во столько же, а землю и луга в 180 тысяч. Мэри мало интересовалась этими цыфрами и «выгодным делом отца». Она была слишком богата для таких мелочей и слишком элегантна для денежных дел вообще, однако обладание имением ее радовало. Теперь уж ей не нужен чужой дворец, она может кого угодно пригласить в свой собственный.

Над воротами, над которыми еще не успели снять герб рода Заглувских, поместили бы графскую или же княжескую корону. Теперь, как у любой помещицы или аристократки, у неё в деревне были свои лошади, свои егеря, свои собаки, свой повар, в имение она могла ездить со своей деревенской горничной, как всякая дочь помещика. И ей казалось, что она поднялась еще на одну ступень в общественной иерархии. Уж теперь могли говорить о ней: «M-elle Гнезненская из Загаевиц». Она сама могла рассказывать. «У нас в Загаевицах…» Если она выйдет замуж и у неё будут дети, то все они родятся здесь: в родовом имении Загаевицах. Мэри думала уже о том, нельзя ли переменить свою фамилию на Загаевецких, или же прибавить к фамилии Гнезненских фамилию «Загаевецкия». Гнезненские Загаевецкия. Друцкие Любецкие, Гнезненские Загаевецкие…

Отец Мэри обставил дворец после Заглувских заново, по-княжески. Эта мебель, мраморы, ковры, картины, люстры, данные ей ко дню рождения вместе с имением, вероятно, стоили сказочные суммы. И все это не блестело, не бросалось в глаза, не обнаруживало ни дурного вкуса разбогатевшего человека, ни «жидовскаго» вкуса.

Привезенные из Лондона обойщики и красильщики устраивали резиденцию Мэри по образцу аристократических летних дворцов в Англии.

Благороднейший лорд или пэр Великобритании мог бы здесь обитать. В конюшне стояли английские лошади, прислуга была одета по английскому образцу; впрочем, в её составе было несколько настоящих англичан.

Мэри была очень довольна. Вчера осмотрела она все свои комнаты, флигеля, конюшни, сараи и т. д., сегодня утром в первый раз вышла в сад в своем имении.

Было раннее утро, прекрасный, солнечный июньский день. Солнце сильно грело, роса таяла и исчезала на траве и цветах, еще серебрясь и сверкая, как будто всю ночь звезды рассыпали жемчуга. Над цветами порхали какие-то странные бабочки и насекомые, неизвестные Мэри, которая больше знала альбатросов в Биаррице и чаек в Montreux чем родных мотыльков. «Эти маленькия проворные птички, – вспоминала она из зоологии, это верно чижики, балабаны, трясогузки, – дрозды, коноплянки, зимородки… Нет… зимородки порхают над водой, корольки, синицы, воробьи, снигири, соловьи, жаворонки, черные дрозды, клестовки, подорожники, щеглята, кажется все они порхают и чирикают – за исключением воробьев». Воробьев Мэри хорошо знала, видя их часто в Варшаве.

Мэри шла, шла в солнце, среди разноцветных мотыльков, жужжащих мух с металлическим отливом, пчел и разных загадочных крылатых созданий, среди стаи птиц; шла она по тропинкам, над которыми порхали блестящие, зеленые, золотистые и черные продолговатые насекомые, шла по молоденькой, свежей, обрызганной росой, дивно светлой и зеленой траве, среди цветов с упоительным запахом, шла среди деревьев, чуть слышно шумевших листьями и хвоями, тихая песнь которых глубоко проникала в душу…