Байкал – море священное

– Рим давно пал, и ляхи с ним же погибли, до конца остались врагами христианам; да и у вас, византийцы, православие пестро, от насилия турского Махмета немощны вы стали и впредь приезжайте к нам учиться: у нас, божией благодатью, самодержество. До Никона-отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие. Чисто и непорочно, церковь немятежна.

Не забыты эти слова, не размыты, и люди, гонимые государыней императрицей, помнили их, а увидев тропу меж чудных березок, почуяли сердцем, что тропа сия протопопова. И уж осевши на чужих, которые, однако ж, вскорости сделались своими, от души и от боли стали приходить к тому месту на Байкале, где в свое время побывал протопоп, и подолгу сиживали на мшистых валунах, укрепляясь в вере.

Отдыхал на тех валунах, приходя в себя от жестоких ударов судьбы, и смуглолицый флотоводец Петра Великого, поднаторевший в морских сражениях, но так и не сумевший сыскать себе места при дворе. С удивлением и восторгом прислушивался флотоводец к грозному шуму байкальских волн, и славное прошлое вставало перед глазами, и он снова штурмовал неприятельские крепости на Балтийском море и с бесшабашной удалью, которая присуща лишь русскому человеку, шел на абордаж… Отчаявшийся, он вдруг снова почувствовал в себе силу и, уже приехавши на место, определенное ему для жительства близ желтой реки Селенги, еще долго был мучим прожектами, многие из которых и по сию пору вызывают уважение.

Велик Байкал и загадочен, и у каждого народа, соприкоснувшегося с ним, отношение к нему свое, особенное. Ровно и спокойно отношение к нему русских людей, но случается и так, что вдруг да и перевесят чувства и отступит разум, смутясь, и скажет тогда сибиряк: «Ах ты, порождение дьявола, доколе будешь маять? Чтоб ты сгинул!..» Но случается такое не часто, а если все ж случается, то, успокоившись, сибиряк еще долго станет мять у себя в затылке и досадовать на несдержанность языка. В любую пору уважительно отношение к Байкалу жителей просторных, из края в край, степных раздолий – бурят. С малых лет привыкнув поклоняться земным тайнам, они и к сибирскому морю испытывают немалое почтение, но почтение это не робкое, а какое-то домовитое, хозяйское, как если бы перед ними был и не Байкал вовсе, а умудренный годами старец. Молитвенно и по-детски простодушно отношение к сибирскому морю эвенкийских племен, не часто появляются они на белых песчаных берегах, из века в век обретаясь средь таежных сопок и горных речушек, безбоязно ставя чумы подле зверьих троп и медвежьих берлог, там, где повыше, куда, бывает, что и заглянет солнце, пробившись сквозь густые кроны таежных великанов. Отважные в схватках со зверем, они делаются слабыми и безвольными, очутившись на берегах Байкала, и страх разом вспыхивает в их маленьких зорких глазах, и они осторожно и как-то неуверенно ступают на землю и тихо бормочут, глядя в синюю неоглядь: «О, бачка, бачка!..» И коль отпадет надобность и дальше находиться близ сибирского моря, норовят побыстрее уйти. То же самое эсты и ливы, волею жестокой судьбы заброшенные в эти чужие для них края. Они до самого последнего дня своего так и не привыкнут к суровому нраву Байкала, и в их угасающей памяти будет жить другое море, доброе и ласковое. Не забудут славное море, омывающее берега их отчизны, и польские повстанцы, испытавшие на себе тяжелую руку русского полководца. И все то суровое и грозное, что выпадет на их долю, невольно вызовет смятение в душах и острую неприязнь к богом забытому краю, а значит, и к древнему сибирскому морю, которое будет неустанно шуметь подле их поселений, напоминая о несчастье. И еще долго не остынет эта неприязнь, и даже дети повстанцев, а потом и внуки, уже вроде бы принявшие чужие обычаи, нет-нет да и скажут с досадою:

– А, матка боска, отчего это море такое: хмурится, хмурится, будто все, что ни делается, не по нутру ему?..

Байкал и впрямь, если не подо льдом он, едва ли не каждодневно морщинят волны, неустанно гуляют над его поверхностью ветры, северные и южные, восточные и западные, сменяют друг друга с упрямой настойчивостью и не дают зеленоватой байкальской воде застояться. И о том знают коренные сибиряки и не досадуют, а подчас и говорят с уважением:

– Работает батюшка…

Верно что, работает… И не всякий раз углядишь эту его работу и подивуешься на разумность природы. Вдруг да и разъярится, и загудит, и земля подле самого моря ходуном заходит, тогда даже стойкие наспех крепят мотоботы цепями и стараются уйти побыстрее. Не остыло еще в памяти недавнее, пожалуй, и через этот век, через двадцатый, перешагнет… Тогда зашевелилась земля у Байкала, волны вспенились, покатили одна на другую, сломали берег, вся степь Саганская на сотню верст ушла под воду, а вместе с нею и русские села и бурятские улусы, жители которых в страшном смятении бежали в горы, и там еще долго было слышно, как яростно шумят волны, разрывая на куски враз ослабевшую землю. Годы спустя, с опаскою подходя к месту, где случился Провал и где все еще неуспокоенно плещется вода, говорили люди, будто-де в ту ночь оттого и разгневался Байкал-батюшка, что жители Подлеморья мало-помалу начали забывать об уважительном отношении к нему и уж не только в крепкой досаде, а и просто так, развлечения для, могли сказать с усмешкою:

– Эк-ка, дурной, и чего надо, чего гудет?..

Может, так, а может, и нет, однако верно, что и нынче не всегда поостерегутся – а жаль! – и скажут худое слово о славном сибирском море, подле которого, на западной его окраине, у зеленого мыса, где буйно и весело полощутся на байкальских ветрах видные с любой стороны, рясно зеленые кроны лиственничных деревьев, едва ль не в одночасье вырос рабочий поселок и началось невиданное доселе предприятие – строительство Кругобайкальской железной дороги.

Глава 2

В жаркий июльский полдень тысяча девятисотого года двое шли по дощатому тротуару рабочего поселка, тесно прижимаясь друг к другу и с опаской глядя на серые и неприветливые дома, на распахнутые настежь и тоже серые и неприветливые ворота, на самом верху которых красовались березовые чудо-кони, распластавшиеся в немыслимо длинном полете. Было что-то жуткое в этой мертвенной неизменности лошадиного галопа, что-то отталкивающее…

Тусклый сумрак зависал над улочкою. Изредка сквозь него, словно бы это не вечерний сумрак, а худо выделанное холщовое полотно, просвечивала бледная, тягучая синева неба. Но скоро сумрак загустел, и сейчас же в разных концах улочки, и даже там, где начинались низкие дощатые рабочие бараки, зажглись плоские фонари-блюдца. Двое замедлили шаг, переглянулись, а потом медленно пошли туда, где переспелым яблоком желтела маковка деревянной церкви.

Тот, что повыше ростом, с длинным лицом, заканчивающимся нервно подрагивающим и словно бы слегка сдвинутым подбородком, обросшим темным кучерявым волосом, отчего черты этого лица кажутся неправильными и, несмотря на свою привлекательность, затаенно жестокими, сказал:

– Перво-наперво надо найти, где заночевать.

– Да где ж найти-то? Небось ни разу тут не бывали. Ой, пропаду я с тобой и детишков сиротами оставлю.

– Не каркай, рыбья твоя душа!

Тот, второй, тщедушный человечек с крупной, лобастой, точно не ему вовсе, а кому-то другому, большому и сильному, принадлежащей головою, виновато вздохнул:

– Куда мне до тебя! Ты вон какой… Одно слово – Христя Киш.

– На худой конец, в церкви схоронимся, – словно бы не услышав, сказал Христя. – Мало ли там приблудного люда?

– Во как… – разочарованно протянул его товарищ. – А когда подначивал бежать с прииску, толковал, что у тебя тут в каждом дворе есть потаенное место, чтоб приглядеться, выждать…

– Послушай, Лохов, как бы я того… не обозлился. Зашибу. Надоел!.. – грубовато сказал Киш. И все ж ему было совестно перед Лоховым, но это словно бы шло не от него самого, а откуда-то со стороны и не вызывало ни сожаления, ни стремления защитить свой прежний обман.

О том, что случилось, Христе не хотелось думать, теперь надо думать о другом. Иначе пропадут ни за грош, и ничего не останется от нежного чувства, которое неизбежно сопровождает человека, когда он свободен в своих действиях, когда никто не стоит над ним и не заставляет делать не нравящееся ему. О, это чувство!.. Киш, несмотря на то что появилось оно, казалось бы, совсем недавно, уже успел привыкнуть к нему, сродниться с ним. Что-то удивительное творилось в душе: словно бы ничего и никогда не было в ней, кроме этого чувства: ни ненависти, ни страха, ни обиды… Ни разу еще он не казался себе таким счастливым и мудрым, как нынче. И не беда, что усталостью налиты ноги и рукой лишний раз пошевелить нельзя. И все же… все же порою его охватывало беспокойство.

– Значит, в церкви схоронимся?

Христя обернулся к товарищу. О чем он?.. Но недоумение длилось недолго. Понял, что расслабился, а это никуда не годится в его теперешнем рисковом предприятии, и он в мгновение ока, подчиняясь инстинкту осторожного и хитрого зверя, стряхнул с себя оцепенение, шаг его стал по-кошачьи легким и упругим, во всем теле ощутил привычное волнение, которое всегда помогало оставаться самим собою, что б ни стояло на пути.

– Можно и в церкви, можно и у гулящей бабехи. Знавал такую… А еще лучше стоящую развалюху подыскать. Там не выдадут.

Лохов промолчал. Ему трудно проследить за мыслью Киша, которая, как и он сам, увертлива и сильна. Он привык к ясности во всем: к ясности собственного существования на земле, к безоблачной ясности зимнего сибирского неба, к ясности мысли. Впрочем, если бы он сильно пожелал понять товарища, может, и сумел бы понять.

Перед тем как отрядить свои ноги в бега, Лохов имел разговор с женою, бабой доброй и ласковой, и этот разговор неотступно преследовал его.

– Как пропишу в письме: устроился на железке ладно и возвернул должок приказной крысе до единой копеечки, и ей неча гоняться за мною, – тогда и жди, приеду, заберу с детишками, и заживем в деревне на своем хозяйстве…

Так говорил Лохов и верил в то, о чем говорил, но теперь заробел, и тихое, сразу и не разглядишь, отчаяние затомило, и соленой горечью глаза ело. «Господи Иисусе, – шептал. – И пошто я согласился? Видать, бес попутал, а пуще того Христя Киш…»

До церкви оставалось совсем немного, саженей двести, когда из ближайшего заулка вынырнул толстенький стражник в ярко-синем мундире с круглыми блестящими пуговицами. В плоском свете фонарей его фигура двоилась, троилась… И это создавало впечатление множественности опасности, которая угрожала…

Лохов метнулся к забору и застыл, бормоча под нос:

– Пронеси, господи, не дай сгинуть!..

Христя побледнел, но не сдвинулся с места. С ненавистью смотрел на приближающегося стражника и с лихорадочной поспешностью прикидывал, что делать, если тот заподозрит неладное. Мысли сшибались и тут же бесследно исчезали, и это было худо, Христя даже в самых трудных обстоятельствах умел не теряться… Догадывался, откуда идет эта неуверенность… Конечно же он попросту боится оставить беззащитным нежное чувство, что стало так дорого.

А стражник подходил все ближе и вот наконец остановился. Его круглое румяное лицо заметно поскучнело, когда он увидел побродяжек. Ясное дело, побродяжек. Кому ж еще шландать в этакой одежке без единой застежки?..

Стражник был человеком не злым и, как всякий русский, идущий со службы, ленивым и беззаботным, и ему не хотелось возвращаться в управу. Однако ж он вспомнил, что завтра в рабочий поселок пожалует с инспекционной поездкой Его превосходительство генерал-губернатор Восточной Сибири и посему от начальства получен строгий наказ очистить улицы и подворья от приблудного люда. Стражник грустно вздохнул, но, памятуя, что исполнительность есть черта, от которой польза иной раз случается отменная, подавил в себе неудовольствие и подступил к Кишу, признавая в нем старшинку:

– Откуда?..

Голос у стражника жесткий, горловитый, но без того пресловутого металла, который по большей части пугает людей, и Христя приободрился, сказал, прикрывая рукою большую красную заплатину на черной, напуском, сатиновой рубахе:

– Беда приключилась: вся животина издохла, детишки ревмя ревут, жрать неча… Баба у меня на что уж была гладкая, а и та лицом оскудела, паскуда! Хошь пропастину жри… Но я кумекаю, сладится, работенку подыщу на железке, слыхать, ладно жалуют, деньгу сколочу. Не обезручел ишо.

– А это кто ж?.. – мельком глянув на Лохова, спросил стражник.

Киш метнул взгляд на своего товарища. Совсем потерялся от страха Лохов, ничего не видел вокруг себя, кроме большого красного погона на мундире стражника.

– Это мой брательник. Блажной. Слышь, и теперя лопочет…

– Будет кормить байками, – устало сказал стражник. – Давай сюды бумаги с гербом, значит, с государевым…

Христя и ожидал этого, и боялся, и, не сознавая, что делает, схватил стражника за ворот:

– Ты… сука! Задушу!

И задушил бы, не оторви его от стражника вконец перепуганный Лохов. Когда ж Киш пришел в себя, увидел слегка прищуренные, насмешливо спокойные глаза стражника и тоскливо сказал:

– Веди, тряпичное твое рыло…

Вот и не стало нежного чувства. Скучно… Были маленькая камера с зарешеченным окошком, у которого дремал караульный, и – холодный каменный пол, и – параша в углу, и – Лохов с безвольно подрагивающими плечами.

Открылась обитая железом дверь, кашляющий, с какою-то вялою хрипотцою голос произнес:

– Которы нынче изловлены, выходь!..