Белый павлин

Мне тебе писать особо нечего, как ты понимаешь. Я уже Оле своей вчера жаловалась, как меня эти две красотки замучили – Ленок и Сашок. В смысле мои родные дочь и бабушка. Сашуне как будто пять лет. Когда хочет – все понимает и все делает. Но когда не хочет… Я ей говорю – не надо чайный пакетик класть в Вовину чашку! – Это не я! отвечает. Я говорю: неважно, кто, не клади пакетик туда! Вот тебе блюдечко! а сама думаю: ну кто же, кроме тебя, может еще это сделать? Все остальные выкидывают пакетики в ведро, а я завариваю себе чай в чашке.

Ест плохо. Утром ест свой любимый геркулес. Вот как дед ее приучил – так и происходит. Утром – каша. Я сварила сегодня с утра – не надо было на работу бежать – положила ей. Ой, что так много? А это моя месть, говорю. Помнишь, как вы с дедом во Пскове заставляли меня кашу есть? вот теперь и ты ешь. И ты знаешь, покорно все съела. Если с ней строго – так она не очень и сопротивляется. Но голова болит постоянно. Правда, часам к четырем проходит. И тогда можно пойти погулять. Но на улице начинает задыхаться и жаловаться. Уже не на голову, а на то, что болит за грудиной. Не знаю, сердце, наверное. Вернешься – надо врача вызвать, что ли. В поликлинику ее ведь отправлять бесполезно, да и что там скажут, в этой поликлинике. Опять пропишут таблетки – эту половину от головы, а эту от жопы.

Вечером смотрит Малахова и "Давай поженимся". Я скоро эти передачи буду наизусть знать. Зато "Модный приговор" с утра у нас на ура идет. Правда, Сашуня все это комментирует своеобразно, то есть как обычно. А это что за жирная корова? А, Бабкина? Ну тогда ладно. Она ничего. Или Эвелину обозвала худыми мощами. И смех, и грех.

Целую.

Люба.

***

А потом, после той прогулки с Колей, мы с Иннокентием собирались ехать в отпуск. Мама пирогов напекла. Я рубашки гладила Иннокентию. А он, когда пришел, чуть не ударил меня утюгом. То ли я складочку не разгладила, то ли что. А я ему и говорю: я с тобой в отпуск не поеду! Не поеду!

А потом пришел Николай. Конечно, они выпили. Сидели на кухне и разговаривали на тему обо мне.

Иннокентий спрашивает: "А ты мою жену любишь?" Коля отвечает: "Люблю!" А Иннокентий: "Тогда забирай!"

Руки друг другу пожали.

Тут Коля говорит: "Ну что, Сашуня, давай собирайся!" Я быстро собралась, и мы убежали – с пятого этажа по лестнице унеслись. А Иннокентий бежал сзади, но, конечно, не догнал.

А мы с Колей сели в электричку и поехали через Ораниенбаум в военную часть. От Ораниенбаума взяли такси.

Доехали до военного городка. Там на входе сидели военные, что-то пели, играли, мы с ними тоже посидели. А потом вроде надо к нему идти, но там в доме еще соседи, другая семья жила. Он говорит: я сейчас пойду туда. Видишь мое окно? Пойдёшь, когда я зажгу свет. И дырку в заборе показал. Я подождала немного, он зажег свет, и я побежала к нему. И у него мы пили вино "Черные глаза", понемногу, разговаривали, а потом и в койку.

И я уехала жить в Петергоф к тете Клавде. А тетя Клавдя уехала к маме, в Ленинград. Вечером после работы приходил Коля, оставался ночевать. В выходные мы ездили на залив, купались, гуляли в Петергофе в парке. Еще через две недели Коля ушел в отпуск, и мы стали все время проводить вместе. Потом вернулась тетя Клавдя. Домой я ехать не могла, и мы с Николаем спали на балконе. Четвертый этаж, старый дом. Матрас на балкон бросили и спали там. Воздух, звезды. И ни на одну женщину, кроме меня, он не смотрел! Просто обожал. Ревновал, конечно, ну и что? После всех баб Иннокентия, после унижений – ты, Сашка, такая дура безмозглая! – было просто счастье. Петергоф, лето.

***

Ах, Никита! И ведь кажется – я взрослая тетка. И о чем бы мне думать? надо бы о хозяйстве, о муже, вот ремонт надо сделать, и мебель поменять, чтобы было все, как у людей. А как у людей не получается никогда. Ну вот что меня понесло встречаться с этим Никитой? Ведь вроде и не надо мне этого, и есть у меня все: и муж, и девочка любимая, нормальная семья.

Вчера мучили меня эти сомнения, мучили, но пришла домой с работы – Вовка опять пьяный сидит. Глаза красные, опухшие, опять у него на работе какие-то неприятности, непонятно какие, злится, Ленку гоняет – то она чайник не так поставила, то свет в туалете не выключила, то ведро мусорное не вынесла. Я ужин приготовила, старалась вроде – а он туда майонеза с кетчупом намешал, ну что ты будешь делать. Ведь ни вкуса, ничего не осталось, один вред. – Ты меня любишь? – спрашивает. Конечно, люблю. А как же мне тебя не любить? И такая ненависть к горлу подкатывает, прям ни видеть, ни слышать его не могу. Но ведь нормальный же мужик на самом деле. И деньги зарабатывает, и меня любит, и Ленку. Но не могу. А запах этот пивной! Такое ощущение, что пиво через все поры его тела просачивается, и пахнет, пахнет! А с утра перегаром. Невыносимо. И тут я и подумала – а почему бы не встретиться с Никитой? Должно же у меня быть в жизни хоть что-то хорошее. Потому что так жить невыносимо, невозможно. Ленка ноет, хочет пупок проколоть. Ну куда ей этот пупок прокалывать? Что за глупость нечеловеческая? щелк! открылась еще одна банка пива. Я не могу слышать этот звук. Ну просто не могу. Если даже на улице кто-то пиво открывает -я вздрагиваю и волосы на спине дыбом встают. Просить, запрещать, что-то еще делать – бесполезно. Только хуже будет.

А потом он спит всю ночь на кухне, мордой в стол. А Ленка с утра – а папа опять всю ночь на кухне проспал! Спасибо, я знаю. Раньше я его пыталась в кровать уложить. А потом думаю – а зачем мне это? чтобы он всю ночь над ухом храпел? Ноги свои раскидывал? Пусть лучше на кухне.

А Никита… Непередаваемые ощущения. Пока все это на грани легкого флирта, вот эти чудесные заигрывания, взгляды, разговоры ни о чем, но сколько в этом жизни, дыхания, счастья! Я понимаю, он женат, да и я замужем. Дочке младшей у него два года. Говорит, с женой давно не общается – все так говорят. Жена не работает у него, по дому хлопочет. Может, оно и правильно. Только как можно не работать? Это ж свихнешься от скуки. И я представляю себе, как я не работаю. Неееееет. Это невозможно. Не работать, не выходить из дома, вечером ждать мужа, с ним разговаривать, потому что поговорить больше не с кем… Ах, нет, они же не разговаривают. А с кем она общается? С ребенком? Но чувства вины нет во мне. Взрослый мужик, знает, что делает. И что-то мне подсказывает, что я не первая и не последняя. А может, и вообще параллельная. Но это совершенно неважно. Потому что… да, возможно, это будет месть. Моему прекрасному и нежно любимому мужу. Но почему нет? Измена, измена!

***

(расшифровка аудиозаписи)

Привет, Любка!

Как ты? Как Сашуня? Как Ленок? Все ли у вас в порядке?

А мы продолжаем гулять. Из Крумлова вернулись обратно в Прагу. Я же тебе не писала, как мы катались на лановой драге? Это что-то фантастическое. Этот фуникулер совсем не такой, как мы привыкли видеть в фильмах – канатная дорога раскачивается в небесах и кабинка едет. Тут целый вагон, который передвигается по зубчатым рельсам. Я, конечно, ни черта не увидела, но Иваныч мне рассказал технологию. Зубчатое колесо цепляется за зубчатые рельсы, и вагон ползет вверх со страшным грохотом. Ползет всего минут пять, может, десять, но кажется, что целую вечность. А наверху, на горе Петржине, тоже парк. Только уже без павлинов. Цветут розы – дивный аромат! Дорожки все аккуратные, мелкий песочек (или гравий?), но ходить очень удобно. А на склоне горы растет целый лес. Наверху – парк, внизу – лес, но спускаться мы там не стали, потому что я закричала, что такой спуск я никак не осилю. Поэтому мы погуляли по парку, понюхали розы и на лановой же драге спустились вниз. Пошли, как всегда, в ресторан, и там ели. Не могу не рассказывать о чешской еде, потому что кажется, что никогда в жизни так вкусно не ела. А пиво – пиво выше всяких похвал.

Потом мы поехали обратно в гостиницу. У нас же там апартаменты даже с кухней. Две комнаты – в одной мы с Иванычем, в другой – Машенька с Виталием. Удовольствие и наслаждение. Только нога болит зверски.

Целую.

Мама.

***

С каждым написанным словом голоса в голове звучат все тише и тише. Мама, бабушка, прабабушка, тетя, дочери, девочки… Каждая хочет сказать свое слово, за каждой стоит своя правда. И ведь я люблю их всех. Я могу злиться, могу орать, могу быть невыносимой, но они мои родственники, моя семья, и, по сути, больше никого у меня нет. Мужчины… Мужчины приходят и уходят, а семья остается. Это странное ощущение семьи по женской линии, как будто мужчин нет вовсе, или они неважны, но это ведь неправда. В отличие от той, своей, правды.

Я люблю своего отца. Он тоже любит меня, но все это было всегда так невыразимо, так несказанно. Как сказала одна женщина – я двадцать девять лет замужем, но он ни разу не сказал, что любит меня. Возможно, слова не нужны. Слова – лишнее, но мне ли так говорить, написавшей уже не одну тысячу слов? Все важно. И слова тоже.

Я помню, как маленькой девочкой гуляла с отцом. Это было всегда счастье, всегда удовольствие, потому что он рассказывал истории, половину которых я не понимала. Все так чудесно, и твой дедушка был волшебником. А ведь ты знаешь, что волшебство передается через поколение? Дедушка всегда знал, кто идет к нему в гости или кто звонит по телефону. Я тоже иногда это знаю. Но мне кажется, это же у всех так? До сих пор я гадаю, чей же это дедушка – мой или его. И кому передалось волшебство – мне, которая ничего с ним не сделала, потому что всегда считала его не своим, или ему, который пропил все то волшебство, которое было ему положено.

***

Сегодня мне снова снился папа. Он иногда мне снится. Иногда снится в нашей старой квартире на Красноармейской, иногда в той комнате, в которой он жил последние годы. Мне всегда кажется, что он укоряет меня, обвиняет меня. Ведь я виновата. Я не видела его последние десять лет его жизни. Как я могла? Ведь он любил меня. И я любила его. И я так и не сказала ему об этом.

Они разводились с мамой – безобразно, некрасиво, с криками и истериками мамы, несмотря на то, что она собиралась замуж. Это было неважно. Он кричал на нее и грозился убить. Но он никогда не поднял руку на женщину, никогда в жизни. Он прошел всю войну, он дошел до Вены, не до Берлина, но это ведь не так и важно. Сколько он видел? Сколько он пережил? И тут мама, нежный цветочек, блокадница, как она сейчас себя называет. Она никогда ничего не решала. Когда-то врач ей сказал, что у нее слабые нервы и ей вредно думать. И с тех пор она не думает ни о чем, нежная и невинная. Когда она жила с папой, все за нее решала бабушка. И ведь никогда ни слова мама не говорит о том, что она любила отца. Да, она рассказывает о своих влюбленностях, но детских, где-то там, в Мучкапе, в эвакуации. Кого она любила, когда они вернулись в Ленинград? Любил ли отец мать, или женился на ней, плененный красотой юного и нежного создания? Зачем это было? Но ведь они жили вместе, и спали, и трахались, и растили детей – но в ее голове не осталось ни одного хорошего слова о моем отце. Только эти бабы, княгиня Марья Алексевна да его бесконечные командировки.

Он приезжал в Куйбышев, когда мне делали операцию на глаза. Он пришел меня навестить и познакомился с моим лечащим врачом. – Федор Иннокентьевич, – представился врач, когда папа пожимал ему руку. – Иннокентий Федорович, – представился мой папа, и они уставились друг на друга, потрясенные таким странным совпадением имен и отчеств. Вот тогда мой папа смотрел на меня тем взглядом, который мучает мою совесть по сю пору. Он смотрел с тревогой, и я знала, что он меня любит. Я была его любимая дочка. Понятно, что это была командировка, и он пришел ко мне в больницу, и мялся, и не знал, что сказать и что делать, он ведь видел все это миллион раз на войне, но здесь, в тихой и чистой больнице провинциального города, его дочь, которая может ослепнуть после операции или ослепнуть без операции, дочь-профессор, потому что я всегда и везде читала, может вдруг стать инвалидом, и что ему делать тогда? Наверное, он так не думал. Это я придумываю себе сейчас, после этого сна, в котором я бегу, бегу и хочу сказать ему о своей любви, и попросить прощения, и не успеваю. Никогда не успеваю.

***

Ольга Степанова online

Ольга: Ну что? Как сходила на свидание?

Люба: Ты знаешь, прекрасно. Просто прекрасно. Встретились, пообедали. Ему потом надо было на работу бежать. Подарил мне розы.

Ольга: О, шикарный мущщщина, я смотрю!

Люба: Ну да, шикарный. Я выяснила – он работает менеджером в магазине сантехники )))) ванны, унитазы и прочие душевые кабины. Представляешь? Правда, кажется, он не просто менеджер, а из главных менеджеров, но все равно смешно.

А розы я отдала продавщице в каком-то магазине. Выкинуть не могу и прийти домой с цветами не могу. Я как-то один раз так пришла – разборок было на неделю. Вова меня все спрашивал, не завела ли я себе любовника. А я просто с одноклассником встретилась кофе выпить. Ну что в самом деле? Можно подумать, кофе попить нельзя.

Впрочем, продавщица, в отличие от меня, была вполне счастлива.

Ольга: Вова ревнует, что ли?

Люба: Да ты себе не представляешь. Этот на тебя посмотрел, тот на тебя посмотрел. Как дикий.

Ольга: Ну, это не так и плохо, наверное. Ревнует – значит, любит.

Люба: Да пусть любит, сколько ему влезет. Только сцены зачем устраивать, я не понимаю.

Иногда я даже втайне думаю, что завел бы он себе любовницу. Может, меня бы меньше доставать стал. Но любовница ему не нужна. Помнишь, как в старом анекдоте? "Девочки, я не ёбарь, я бухарик". Так и живем.

Ольга: Ну хоть в койке до тебя не докапывается, и то хорошо.

Люба: Ну почему же не докапывается. Бывает и такое. Но, к счастью, все реже и реже. Потому что докапываться ведь начинает, как выпьет. А когда выпьет, я его видеть не могу. Такой порочный круг.