Насильник и убийца

– Напридумывали слов, поди разбери. Что это хоть значит?

– Определение местоположения сотового телефона посредством триангуляции с помощью ближайших вышек связи. Чистая геометрия, на основании получаемых или передаваемых данных с телефона на вышки можно с точностью в несколько десятков метров выяснить, где находится активный телефон, даже если навигатор в нем отключен. У вас он есть?

– Я интернетом не пользуюсь, – хмуро ответил Шалый. – Теперь хоть разобрался, а то важняк спрашивал, а я ни в зуб ногой. Он еще говорил, что мой телефон и той девчонки, ну которую я…, работали в одном месте и в одно время. Хотя я ее даже не видел.

Врал, к бабке не ходи. По лицу видно.

– Еще что? – сухо спросил я.

– Говорил про куклу, которую у меня еще когда нашли. Так я ж знал? Ну и вторая экспертиза была, следы девчонки нашли на моей сумке, и что?

– Про куклу давайте подробнее.

– Нашел я ее! – будто каркнул Шалый. – Увидел под скамейкой, понравилась. Подумал, взять, не взять, ну и взял. Прям преступление.

Он настолько старательно запирался, что мне пришлось потребовать от него всех деталей того дня, о котором его спрашивал Кожинский. Шалый махнул рукой, но тут же скривился от боли. Я поймал себя на мысли, что избегаю смотреть на его изуродованное лицо.

– И ты туда же! Что, вообще не веришь? Ни капельки? Вот прежний законник хороший человек, помог. А ты как все, тоже норовишь утопить. Важняк прямо сказал, защищать тебя не будут, готовься к худшему. А куда уж хуже-то? И так и эдак клин. Что, руки на себя наложить?

Только тут я спохватился: Шалый уже второй раз назвал меня на «ты», а я никак не отреагировал. Не сделал замечания сразу. Вот черт, теперь не отвадишь. Называть его в ответ на «ты» самое скверное, он может почувствовать ложную симпатию. Хуже всего, если я это подсознательно сделаю, встану на сторону обвиняемого целиком и полностью, тем самым пущу поезд защиты под откос. Надо оставаться взвешенным, осторожным и внимательным ко всяким мелочам. А я с ходу дал маху.

– Давайте к делу, – как можно суше ответил я. – Кожинский когда вам обвинения предъявил? После каких вопросов?

– После того, как сказал про блилинг, биллинг, черт. Он меня весь день тряс, безвылазно. А потом сказал, что на моей сумке нашли следы этой девчонки. Предъявил обвинение. А как они туда попали, спрашивается? Она возле меня терлась, что ли? Нет, может и это и приятно даже. Даже наверное приятно, когда об штаны такая мелочь трется, возбуждает.

Я почувствовал, как кровь неуклонно приливает к лицу. Вздохнул и выдохнул, затем поднялся, сделал вид, что ищу что-то в папки. Сел.

– Вы ее видели? Лизу Дежкину?

– Да говорю же, нет. Ни в тот день, ни раньше.

– Шалый, не валяйте дурака. Я прекрасно вижу, когда вы врете.

– Да не вру я, богом клянусь! Невиновен я, вот те крест, невиновен! – голос сорвался на визг. – Будто мне резон врать законнику. Не трогал я ее, не хватался даже и слюни не пускал. Всех, кто по статье проходил подходящей, всех трясли, в газетах читал. Я крайним оказался.

Я долго молчал, разглядывая собеседника. Шалый немного угомонился, замолчал, опустил глаза. Потом снова глянул, вид у него стал как у побитого пса. На глаза даже слеза накатила.

– Я крайний, пойми, законник, – тихо произнес он. – Что, не веришь? Вижу, не веришь. Дурной ты адвокат. Да, дурной!

Но продолжать не стал, смолк, старательно надеясь на понимание.

Я молчал. Девяносто процентов обвиняемых говорят защитнику примерно то же и так же. А потом, когда обвинение предъявит улики, когда адвоката припрут материалами дела, начинают менять показания, надеясь вывернуться, сыскать смягчающие обстоятельства, уповают на ошибки следователя, а в прежних сроках винят произвол судей и пристрастность присяжных. Готовы идти на что угодно, лишь бы скостить годик. Обвиняют всех, кроме себя. Обычно у таких статья написана на лице. У Шалого она так же очевидна.

– Что про изнасилование Кожинский говорил? – наконец, произнес я. Шалый чуть ожил.

– Да в этот раз ничего, а раньше… он мне дырку резиновую показывал, якобы моя. А я даже не понял, что за штука, пока он не сказал, что ее на хер надевают и…

– И что, на этой игрушке тоже следы девочки? – старался сдержаться, но голос все равно дрогнул. В ответ Шалый кивнул.

– Законник, правда, не моя штука. Да, я балуюсь, бывает, но не так. Матерью клянусь!

– Она умерла, я в курсе.

Он нервно сглотнул слюну.

– Ты прав. Не выдержала, ушла. Все надеялась, оправдают. А потом покончила с собой: газом траванулась. Я ее понимаю. Сам не ждал, что всех троих приплетут, думал, меньше.

– Значит, тогда все же троих насиловали, – холодно сказал я. Шалый вздрогнул всем телом.

– Ты не можешь. Меня судили же.

Я посмотрел на него, верно, так, как смотрят на вылезшего из-под блюдца таракана. Он снова сник и смолк.

– Дурной адвокат, – через минуту обоюдного молчания произнес он. Я кивнул и принялся объяснять ему поведение на последующих допросах, скорее всего ему хорошо известное по прошлому делу. Потом спросил об игрушках. Шалый молчал.

– В доме детская порнография была? Снимки, видео, картинки какие? – наконец, спросил я. Он выпучил глаза.

– Да я сказал же, нет. Чем хочешь, клянусь.

Возможно, прав, иначе бы Кожинский давно бы его об этом спросил. Спросил про свидетелей, возможна ли очная ставка. Но тут Шалый не то недоговаривал, не то не знал, ничего толком сказать не мог. Видимо, еще не нашлись. Пояснил только детали того дня, когда его видели с Лизой – дело было на остановке «Лесопарк», где сошли оба. Девочка всегда ходила мимо прудов в хорошие дни, а погоды в конце марта стояли на удивление теплые и безветренные. Родители говорили, это я помнил из газетных очерков, Лиза любила кормить уток, часто застревала надолго, обычно мать ее там и находила. В тот день тоже в первую очередь пошла туда, потом в парк, на качели-карусели. Только после этого забеспокоилась.

Шалого видели, когда он садился с девочкой в автобус, об этом я тоже читал, видели, как выходил. Про игрушку в заметках не говорилось ни слова, видимо, Кожинский не хотел раскрывать козыри. Посмотрим, что он станет спрашивать на допросе, что примется говорить мой клиент. Как говорить, как смотреть на защитника. Странно, что сейчас он не хочет ни в чем признаваться, я еще раз спросил его об этом, но получил прежние заверения. Тогда попросил расписать в подробностях время от улицы Софьи Ковалевской – там, невдалеке от завода ЖБИ, где работал Шалый, находилась и музыкальная школа Лизы Дежкиной. Возможно, они встретились на остановке, куда девочка приходила в три тридцать каждую пятницу после очередного сольфеджо. Но в тот раз автобус сильно задержался, народу в салон набилось масса…

– Да ничего особенного, сто раз уже важняку говорил. Тоже не верил.

– Я внимательно слушаю.

– Сел на сто второй. В этот раз хоть ждать не пришлось. Потом повздорил с кондукторщей, ее показания важняк снимал. Проезд у нас в понедельник подорожал опять, а не привык, дал по-старому, а тетка в крик, мол, страну обсчитал. Меня поддержали даже. Потом сошел.

– Куклу на «Лесопарке» нашли или на Софьи Ковалевской?

– Там.

– А девочки?

– В парк пошли.

– Значит, видели.

– Наверное. Не помню. Значения не придал. Я крохами не интересуюсь, а после зоны и бабами не особо, мне все отбили там еще. Веришь, нет, но никакого желания не осталось.

– Дальше что.

– Сошел, пошел на Магистральную, ну к Ваське Гусю. – Василий Гусев, его коллега и собутыльник, приятель того самого Егора Борщова, которого арестовали, но после выпустили. В тот день они выпивали вместе с еще одним товарищем. Вот только время четверка показывала разное. – Мы у него встречаемся в гараже, гараж не его, племяша, но он пускает. Ждали Егора, но он, падла, задержался, на нас еще соседи косились. Так что сами в ларьке нашли чекушку, раздавили. Егор заявился, сказал, дружбаны задержали. Уже хороший. Сбегали к ларьку, накатили. Потом не помню.

Шалый молчал какое-то время, глядя на мои пометки, которые я даже не для памяти делал, но чтоб немного пораскинуть мыслями и не смотреть на собеседника. Не выдержал, спросил, верю ли я ему. Я пожал плечами: верить обязывает профессия. Задал несколько уточняющих вопросов, поняв, что не особо и врезался тот день в его память. Чаще у преступников случается иначе: или день вовсе пропадает или запоминается в мельчайших деталях. Чаще. Но далеко не всегда. Я поднялся, собирая листки.

Напоминать про сделку со следствием смысла не имелось, такой сразу не пойдет, выждет новых допросов. На том и распрощались.