Звездный водоем

– Я всего лишь собрал факты.

– Ты возглавил газету, это важнее, – Сергей устало выдохнул. – Некоторыми из нас заинтересовалась прокуратура.

Впервые услышал от него слова «мы» и «перемещенцы» в одном значении. Это сейчас с ним такой поворот случился?

– Так не зря. Есть чем.

– Мы другие, – продолжил он. – Я долго старался быть вне политики, пытался только работать над лучшим будущим для всех. Теперь, кажется, понимаю вождей и пророков. Не может рай существовать для каждого. Каждому нужен свой. Я уведу лишь тех, кто остался верен нашей мечте. В тот парадиз, который изначально…

– Ты зарвался! – вдруг взвизгнув, закричал я и тут же осекся. Сергей замолчал на полуслове.

– Ты боишься, – наконец, произнес он. – Я только сейчас понял. Все, что ты делал и делаешь, продиктовано безотчетным, бесспорным страхом перед собой. Потому ты и не можешь находиться в одиночестве, ведь тогда тебе придется познакомиться с отражением в зеркале.

Покрывшись холодным потом, я повесил трубку. Долго приходил в себя, боясь услышанных слов и своей реакции на них. Потом напился.

На следующий день мне позвонили из прокуратуры, потребовали сотрудничества, попросили предоставить материалы, собранные на Каширина. Дело против него возбуждено по статье об отмывании денег, на подходе новый параграф – об организации преступного сообщества. Следователь подъедет, никуда не уезжайте.

Дознаватель прибыл через полчаса, если не раньше. Будто находился неподалеку. Но к обвиняемому он пожаловал лишь спустя сутки. За несколько часов до прибытия кортежа из двух машин в Глухове отключился свет, ремонтники долго восстанавливали сгоревшую подстанцию, а пожарные отправились ко дворцу, где тоже полыхало пламя. Никто в точности не знал, поджог это или случайность, связанная с отключением света, но только лишившейся защиты от посягательств дом Каширина подвергся разграблению. Те самые люди, что совсем недавно приносили в него дары, теперь с не меньшим энтузиазмом растаскивали их же. Пожар полыхал вовсю, когда прибывшие огнеборцы стали вытаскивать из пламени самых жадных или неудачливых мародеров. Трое пострадали от ожогов, еще семерых прибывшая полиция успела арестовать. Больше никого не отыскала, камеры, окружавшие Фонтенбло, в тот момент так же не работали.

Ни владельца дома, ни около сотни его ближайших сподвижников неторопливому следствию найти не удалось. Прошло уже больше года с той поры, и хотя официально поиски не прекращены, и так понятно – отыскать ведающего и еще сто три человека не выйдет. Для всех они пропали без вести. Кроме немногих, уверенных, что им удалось уйти через врата в неведомое. К числу последних отношусь и я.

Другого не остается. Все, что я имел прежде, безвозвратно потеряно, однообразно пустые дни и ночи, вот мой теперешний удел. Вряд ли другой и был возможен. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько мало был к чему-то привязан, как легко спешил переменить судьбу, приближаясь к тому заветному, что всегда казалось единственной важной целью. Теперь я получил желаемое, и что же? Снова пустота. То, чего я бежал без оглядки, надеясь никогда не встретить, поглотило без остатка. Просто пустота все это время находилась внутри.

Прежде, когда я не имел почти ничего, был счастлив дарованным фортуной. Но то оказалась радость путника, не видевшего ничего, кроме вечно убегающего горизонта. Я пытался сойтись с единственной, что и теперь освещает мой путь запиской в бумажнике, но как и почти все в прежней жизни, и ее бросил на алтарь иных устремлений. Теперь считаю именно те дни дарившими благодатный покой и уверенность в будущем. Я был не один, я почти имел то, ради чего, верно, и стоило жить.

Что толку вспоминать, пытаясь мысленно переменить прошлое или подогнать под него настоящее. Хотя я пытался, видит бог, старался что есть сил. Для этого сошелся с юной журналисточкой, работавшей в нашей газете, существом безропотным, собственного мнения не имеющим, даже боящегося подобного. Я протерпел с ней месяца четыре, пока не понял очевидного: замены, подлинной, настоящей, никогда не случилось бы. Таша она такая одна, другой не будет. И ее самой не случится.

Мне отчего-то кажется, что моя большая кошка отправилась вместе с Сергеем в тот Новый Парадиз, про который так долго и страстно писала наша газета. Ее страница в социальной сети заброшена с того самого дня, возможно, случайность, но мне не хочется так думать. Пусть она окажется в придуманной земле, созданной воображением предпоследнего главного редактора газеты, последний прекратил ее долгие муки. Она обанкротилась. Мой бывший шеф будто понял последствия и своего шага, и моего, потому и покинул тонущий корабль первым. За ним последовали остальные. Не помогла и попытка стать сетевым изданием – работать со мной вдруг оказалось некому. Я продал квартиру, машину, дачу, все, чтоб выплатить долги, чтоб замять, забыть, уйти. Остался наедине с собой, как когда-то пророчествовал Сергей. Накаркал Каширин.

Теперь у меня множество времени и до ужаса мало мыслей. Я вспоминаю поросшие быльем годы, проклинаю их и себя, а когда становится совсем невмоготу, напиваюсь. Только так могу прожить еще один день, чтоб зачем-то перебраться в новый, последующий, и так далее, и несть им числа. Ко мне иногда приходит та юная стажерка, не способная меня забыть, помогает то по хозяйству, то деньгами. Если я уже оказываюсь хорошим, то либо пытаюсь побить, либо называю Ташей, удивительно, что она не возражает. От этого бесит еще больше.

Но даже напившись, я сознаю прежние потери и нынешние обретения. Иногда я зову Ташу, но вижу перед собой лишь до боли знакомое, до отвращения привычное лицо, и непонятно, мое ли это собственное или кажущееся, в любом случае, смотреть на него нет сил. А иногда на меня находит что-то большее, я вижу уходящих в дымку неведомого людей, уходящих, не оглядываясь, и тогда передаю им привет и желаю всего наилучшего. Ведь и они не представляют, что ждет их в земле, названной нами Новым Парадизом, да есть ли она на самом деле. Один из путников всегда останавливается, машет мне рукой, и у меня чуть теплеет на душе. Хочется верить, что оставшиеся здесь будут способны хотя бы на толику их мужества и решимости, найдут в себе силы и обретут лучший мир.

Австралия тоже изначально заселялась отпетыми подонками, а как поднялась.

Катя Гордеева

Здравствуй, дочка!

У нас все хорошо. Пенсию мне повысили, пообещали даже выдавать какие-то заказы к праздничным дням. Пока не уточняли, какие, но знающие люди говорят: что-то приличное и из сокровенных запасов. Ваш министр еще озаботился похлопотать перед президентом, чтоб выдать мне какую-то медаль, вроде «матери-героини». Признаюсь, после этого у меня на душе кошки заскребли. Вроде ты и жива-здорова, тьфу-тьфу, а по тебе ровно поминки справляют, неприятно, что и говорить.

Хотя ты здесь, вернее, там, далеко, но мы ведь каждую неделю с тобой общаемся, переговариваемся через ЦУП. Люди хорошие, понимающие, что у тебя, что у меня. Вот только уйти никуда не могут: в управлении полетами по долгу службы, а у тебя еще и некуда. Корабль не слишком велик, а потому каждое слово из любого конца слышно. Ты и сама мне об этом говорила. А еще ты говорила, что следующие два-три месяца, когда вы начнете маневры, посадку и распаковку доставленного ранее на планету груза, связи нам не дадут. Вот поэтому я и пишу письмо. Уж верно, и прочитать тебе его где найдется, видела макет корабля – у вас там у каждого что-то вроде своей капсулы. Маленькой комнатки в большой и дружной коммуналке. Помнишь, я рассказывала, в какой родилась; видимо, похожая. Надеюсь, там никто не потревожит.

И еще почему я хочу написать тебе, дочка. Вертятся у меня в голове мысли, которые словами особо не передашь. Ведь и народу много, да и когда все пытаются не слушать, все одно, не выходит. А сказать много, чего накопилось. Вот хоть взять твоего Славика, он прав не имеет в ЦУП пробраться, но очень хотел бы видеть тебя, и я надеюсь, сможет со временем хоть пару строк написать, а уж я передам вместе со своим посланием. Не знаю, будут ли читать в управлении, а хоть бы и почитали. Но мне куда важнее, чтоб ты прочла.

Тем более, последние месяцы полета, ты и сама чувствуешь, как и что мы стали говорить, все больше пустое. У тебя расчеты и устранение неисправностей, у меня – да я уж рассказала, добавить нечего. А потому, верно, и разговоры длятся от силы с четверть часа. Я вижу, ты давно меня о многом хочешь спросить. А ведь и я тебя тоже, дочка.

Ведь для меня все произошло так стремительно. Да, три года с того момента, как начались испытания, и год как окончательно состав утвердили. Где ты стала помощницей командира корабля. А сейчас и вовсе исполняешь его обязанности, поскольку бедняга Петр… но не буду об этом, это такое потрясение для всех вас. Но он ведь крепкий мужик, обязан выкарабкаться.

Наши все гордятся тобой, особо, конечно, Славик. Оно и понятно, ты для него всегда была солнышком в окошке, он тянулся к тебе, он не дышал, когда вы были вместе. Думаешь, я не видела этого? Конечно, такое невозможно не понять. И все же, ты решила оставить его. Да, я понимаю, и он тоже, что ваши встречи, они ведь должны были закончится, когда его на комиссии отвергли. Ну что поделать, здоровьем не вышел, он потом еще себе подорвал, когда получил осложнение после гриппа. Но ведь… дочка, я и тогда и теперь не могу этого взять в толк. Ты у меня большая, взрослая, ты выросла так быстро, что я, верно, не успела за тобой. Я по-прежнему считаю свою Катю маленькой девочкой, которая сейчас просто далеко, но потом вернется, навестит и все будет, как прежде.

Очень трудно убедить себя, что это не так и так уже никогда не будет. Да, я иногда по нескольку раз на дню повторяю, что мы постоянно сможем переписываться и общаться – ведь это же не запрещено будет, после вашей посадки и распаковки оборудования. Но то, что я больше вживую никогда не смогу тебя увидеть…

Прости, я снова об этом. Ты говорила мне, что это твой долг, что так велит тебе и совесть и… прости, я уже стала забывать те твои слова. Не припомню даже нашего разговора, будто его и не было. Помню, как мы проспорили до зари, и я не смогла тебя переубедить. Ты уже была в отряде космонавтов, но неожиданно подала прошение о полете на Марс. Впрочем, тогда это казалось невыполнимой задачей. Но не прошло и двух лет с той поры, как ты приступила к первым тренировкам, как начались подвижки, сперва незаметные, потом все более и более уверенные. А потом ты пришла домой, заявив, что твою кандидатуру одобрили, ты отправишься на Марс.