КАПИТАН КОЛЕНКУР

Тут я открыл глаза и обнаружил, что уснул у себя в департаменте. Вся наша жизнь это сон, любовь моя. Вокруг – ни государыни, ни людоеда во втором этаже, ни кондуктора с тряпкой, ни перелетных птиц – вообще никого. Только разбросанные канцелярские бумаги да пара раздавленных всмятку тараканов. А я, однако же, в своих поисках не продвинулся ни на вершок. Директор, известный своим злопамятством и крючкотворством, потребует от меня отчета. Что я там нарыл за последнее время. Подавай ему, видишь ли, объяснение нынешних чудес. Что ему преподнести? «Вот, ваше превосходительство, не изволите ли отведать петушка на палочке». Я их на Сенной площади купил целую охапку за казенные деньги. Ну, вряд ли его устроит злополучный петушок, сваренный черт знает из чего. «Это уж слишком» – скажет раздосадованный директор.

Меня тихонько выведут на задний двор департамента, где лежат березовые поленья и зияют выгребные ямы, и расстреляют, как последнюю собаку, а бренное тело сволокут бога ради на Гутуевский остров, да там и оставят, бросят до лучших времен. Посреди объедков и лошадиных шкур, сваленных в одну общую дружескую кучу. Солнечные лучи и усердные микроорганизмы сделают свое дело. К весне, когда отступят льды, и оттаявшие корабли двинутся по чистой воде на запад и на юг, меня подцепят ржавыми крючьями, погрузят в темный и неуютный железный трюм, словно в ящик, отвезут в какую-нибудь заморскую страну, не знающую ни страха, ни холоду, ни голоду – и обратят в электроэнергию. И тогда тысячи и тысячи лампочек вдруг вспыхнут, засияют и засмеются и там и тут. В городах и селах. Там будет смех, весна и веселье. Ну а мне-то каково?

Я вспоминаю, что еще говорила мне государыня, пока мы ехали в трамвае. «Дорогой – сказала она – давай поедем отсюда в сказочную Колхиду или в Монголию». «Ваше Величество – ответил я – особе вашего положения странно желать ехать в Монголию. Да и трамваи туда в последнее время не ходят». «Почему?» – промурлыкала она. Я даже не знаю, что на это ответить. Так, наверное, получилось. Каприз. Жестокая и беспощадная игра природы. Вот и все.

Мне нужно бежать сломя голову, чтобы этого не случилось. Гнать во весь опор. Я должен быть сам – как электричество. Сам – как молния. Сам – как проворный и извилистый дождевой червь. Ну вот этого только не надо. Я боюсь воды. Я выскакиваю из департамента и хлопаю дверью.

Вдогонку

«Постойте – вдруг говорит мне вдогонку директор – мне надо вам кое-что сказать».

Господи, ну что там еще. Чертыхаясь на чем свет стоит, я возвращаюсь обратно.

Карательная экспедиция

Директор департамента вызвал меня спозаранок, когда по улицам еще бродили понурые сновидения, а я еще не успел выпить первую чашку кислого кофе и не сумел толком прийти в себя от всех своих злоключений на Сенной площади. Поиски пропавшей треуголки отняли слишком много сил, моральных и телесных, а в ушах еще стояли злобные крики уличных торговцев, звонки трамвая и свист ледяного ветра.

«Что вы можете рассказать мне, уважаемый Вячеслав Самсонович?» – спросил директор.

«Меня бьет озноб – сообщил я ему – и я не успел еще выпить первую кружку кофейного напитку».

«Это не совсем то, что я именно ожидал услышать» – перебил меня директор.

«А еще моя треуголка подверглась на Сенной площади моральным и физическим унижениям – припомнил я – посему я требую немедленно послать на Сенную площадь карательную экспедицию. Пусть все эти мерзавцы на Сенной, все как один, встанут на колени перед моей уязвленной треуголкой и попросят у нее прощения. «Прости нас, о треуголка!» И тогда я, Вячеслав Самсонович, небесный начертатель милостью божьей, отпущу им все их вольные и невольные прегрешения. «Живите – скажу я им – так уж и быть, моя треуголка вас прощает».

«Мы не можем в данную минуту отправить на Сенную площадь карательную экспедицию – сказал директор, несколько смущенный – у нас нет для этого достаточно солдат. В данную минуту все наши солдаты задействованы в Тележном переулке. У нас есть только гардеробмейстер Алексей Петрович. Но он один вряд ли выдюжит».

«Жаль» – ответил я.

«Что еще вы можете рассказать?» – спросил неугомонный директор.

«А что вы именно желали услышать?» – уточнил я.

«Мне важно знать, что вам известно о первопричине всех чрезвычайных происшествиях и необъяснимых чудесах, которые за последнее время потрясли и обеспокоили наш сияющий и бессмертный город».

Я задумался.

«Я хочу вам рассказать потрясающую историю о некоем безымянном капитане – промолвил я – который живет на Батискафной улице. У него почти ничего нет, даже имени. Все его богатство – маленький домик посреди угольных и выгребных ям, ленивый денщик, антресоли, наполненные шляпными коробками – и вот еще великолепный янтарный мундир стоимостью в один миллион рублей. Вот он-то, полагаю, и является первопричиной всех наших бед, несчастий всех и недавних потрясений».

«Как интересно – умозаключил директор – бросайте все, бросайте все ваши занятия, немедленно отправляйтесь на Батискафную улицу и выясните все, что возможно. Государь ждет от нас подробнейшего доклада. А еще лучше – приведите-ка безымянного капитана сюда, в департамент, чтобы я на него посмотрел».

«Я еще не допил свой кофе» – сообщил я.

«Кофе подождет – возразил директор – вы его, чего доброго, будете пить и мусолить до позднего вечера. К черту кофе! Одевайте вашу треуголку – и ступайте бегом на Батискафную улицу».

«Дайте мне денег на трамвай» – попросил я.

«Денег нет и не будет – отрезал директор – ступайте на Батискафную пешком».

«Я даже не знаю, где эта самая Батискафная улица – признался я – потому что забыл».

«Мне все равно – сказал директор – вспомните по дороге».

Делать нечего. Я запер свой кабинет, спустится вниз по мраморной лестнице и получил свою казенную треуголку у рыжебородого гардеробмейстера.

«На улице-то какая холодрынь – сказал сердобольный гардеробмейстер – вы бы, Вячеслав Самсонович, шинельку бы поверх себя накинули».

«Мне не нужна ваша шинелька – ответил я – мне как всегда некогда. К тому же, моя треуголка, бог даст, согреет меня».

«Ну смотрите» – сказал гардеробмейстер на прощание и спрятался внутри своей будки, словно домовитый рак-отшельник. Только одна его рыжая борода местами торчала наружу.

«В который раз – подумал я – в который раз директор безуспешно посылает меня на Батискафную улицу – а я даже не могу толком выйти за дверь. И вот еще одна попытка. Интересно, что из этого у меня получится».

Я постоял в нерешительности. Потом поправил свою треуголку, чтобы ее края растопыривались в разные стороны ровно и симметрично, и вышел на улицу – навстречу утреннему сумраку, колючему снегу и собачьему холоду.

Трамвай. Наводнение

Поспешно и неаккуратно выходя из горячо любимого департамента, выбегая впопыхах, я споткнулся о дверной порожек и упал носом в грязь. И вот, полюбуйтесь – растянулся поперек всей Лифляндской улицы. Юные барышни из писчебумажной мануфактуры, следуя в Екатерингоф – плясать вокруг майского дерева – дружно взвизгнули. Мальчишки и собаки, караулившие меня весь день у самого крылечка, принялись было дико хохотать. Когда я очнулся и открыл глаза, я снова сидел в трамвае, рука об руку с милой государыней, в некотором отдалении от занемогшего офицера. Приступы его тошноты и некстати грянувшая гастрономическая буря понемногу затихали. Слава тебе господи. Кондуктор все еще суетился возле него, не отходя ни на шаг.

«Как хорошо, что вы снова здесь, Вячеслав Самсонович – пролепетала государыня – а то я уже стала немного волноваться, куда это вы там подевались. Я и кондуктору сказала «Вячеслав Самсонович – мой неуклюжий ангел – мой спутник, моя вторая тень – пропал, а ведь только что был рядом, на этом вот самом сидении, возле окошка». А он все молчит, вздыхает и знай себе тряпкой машет». Такая, говорит, знать, у него судьба. Ну конечно, любовь моя. Вся наша жизнь проходит в напрасных хлопотах. Я вот, оказывается, некоторое время провел в департаменте, пробуя навести хоть какой-нибудь порядок среди весьма важных и таинственных бумаг. Пока вы, мой ангел, смотрели в заплаканное окошко – я успел перемолвиться с директором. Чудеса! А теперь я с вами, и сердце мое широко распахнуто. Заходите туда смелее, не бойтесь. Оно открыто для вас в любое время дня и ночи.

«Давайте сперва заглянем в Красный Кабачок – предложила она – знаете ли, такое веселое местечко. За последние минуты я сильно проголодалась». А ведь тут, наверное, недалеко. «Я не слишком-то хорошо разбираюсь в окрестностях Петергофского шоссе – сказал я – потому что я – залетная птица и вообще нечастый гость в этих краях». Государыня улыбнулась. Экий вы невежа. Все сидите в своем дурацком департаменте, бьете там баклуши, и ничего, кроме Лифляндской улицы, никогда не видели. Ну почему ж не видел. Я от природы очень даже любопытный человек. Просто позабыл, вот и все. Деменция? Ну уж дудки. Это все от голода, любовь моя. Я бы, знаешь ли, ангел мой, и сам слопал бы какой-нибудь аппетитный заморский пирожок с ливерной колбасой ну или что там у них. Кренделек какой-нибудь, усыпанный и утыканный крупнозернистой солью, словно осколками битого стекла. Тяпнул бы с размаху и голодухи кружечку-другую ледяного белого пива. Еще и еще. А то в брюхе бурчит. «Я слышу» – сказала государыня. И снова улыбнулась.

«Пока мы будем сидеть и скромно пировать в Красном Кабачке – размышляла государыня – все внешние и внутренние бури дай бог улягутся. Иначе и быть не может. Давайте укроемся там на часик от всяческих ужасов окружающего мира. А после, вдоволь наевшись, натешившись кренделями, мы продолжим наш путь. И солнце нам засияет, и ангелы будут нам петь свои песни». Но куда же нам ехать, любовь моя? В это время несчастный офицер, не в силах сдерживать себя, выплеснул на пол очередную порцию жидкого кушанья. Хорошо что государыня этого не видела. Кондуктор, едва переведя дух, устремился к переднему сиденью с мокрой тряпкой наперевес. Закипела битва. Какой он, однако же, герой! Побольше бы нам таких.

Я порылся в карманах. Пара монет, три каштана и один желудь, подобранный однажды в Павловске, на безымянной для меня дубовой аллейке – не слишком много, чтобы закатить даже самую скромную пирушку, с ливерным пирожком, сосиской и солоноватым загогулистым кренделем. Наберется дай бог на одну кружку пива. Прикидывая, как мне потратить мои скромные капиталы, я непроизвольно закрыл глаза и вдруг снова переместился в пространстве и времени.

Очнулся я, разумеется, в родном департаменте. Только уже не у порога, валяясь в виду у всей славной Лифляндской улицы – и ее двуногих и четвероногих обитателей – а опять-таки у себя в кабинете, среди неразобранных и нерассортированных бумаг. Директор, проходя мимо, обругал меня последними словами. «Вячеслав Самсонович – напустился он на меня – вы опять восседаете тут, как ленивый бурундук. За что я вам плачу деньги?» То есть как за что. «Вот ведь мегера в штанах» – с досадой подумал я. Все равно он мне ничего не платит. Директор скрылся, сотрясая коридоры отвратительной бранью, а я закурил дешевенькую драгунскую сигарету, роняя пепел на весьма и весьма важные и секретные бумаги, каждую из которых можно было бы продать на Сенной площади за миллион рублей, не меньше. Ну а зачем мне миллион, любовь моя, когда весь мир в моем кармане, вместе с желудями и каштанами.

Вот только что мне с ними делать, любовь моя, с этими каштанами. «Ну, если нам не хватает денег на Красный Кабачок, тогда махнем с вами в Монголию, а? Вы поедете со мной в Монголию, Вячеслав Самсонович? – спросила государыня и ее глаза лукаво заблестели – мы просто спросим у кондуктора, на какой остановке нам выходить». Ну вот опять она про Монголию. Почему Монголия? Что она там нашла?

«Ваше Величество – говорю – наверное, мы проскочили нужную остановку. И теперь Монголия очень и очень далеко. Ни на трамвае, ни на извозчике, ни пешком нипочем не доберемся. Кондуктор был слишком занят со своей тряпкой, чтобы нас предупредить».

«Ах как жаль – загрустила государыня – ну, если нам не суждено добраться до Монголии, тогда пойдемте все-таки в Красный Кабачок. Меня там знают и готовы отпустить еды в долг, в счет будущего. В любом случае, нельзя отправляться в Монголию на пустой желудок».

«Это разумно – согласился я – с пустым желудком в Монголии делать совершенно нечего». И мы решили для начала направиться в Красный Кабачок, который, если верить государыне, был гораздо ближе.

В это время стряслось довольно сильное наводнение. Вода быстро прибывала. Вскоре наш трамвай уже напоминал катер, плывущий сквозь безбрежное море. Волны шумели. Ветер гудел. Прямо посреди трамвайных путей лежал, чуть опрокинувшись набок, старый видавший виды броненосец. Наверное, это «Адмирал-генерал Апраксин» – подумал я. Его высокие трубы все еще дымились, как две папиросы. Хотя я мог и ошибаться. Я ведь немного подслеповат. Он лежал поперек затопленного шоссе, словно выброшенный на мелководье кит, еще подающий признаки жизни. Чья грудь еще дышит, а раздутое брюхо позеленело от водорослей и всевозможной морской прилипчивой живности.

«Дальше только вплавь» – предупредил кондуктор, прервав бесполезные занятия и упражнения с тряпкой. Вода, подумав и помешкав немного, хлынула и полезла в трамвай через открытые оконца. «Полундра!» – крикнул какой-то моряк, ездивший в город по мелким коммерческим делам. И бросился к выходу. Он с размаху бултыхнулся в холодную воду, которая так и бурлила вокруг – и куда-то поплыл, ожесточенно работая руками и ногами.

«Далеко ли тут до Кронштадта?» – крикнул он, оборотив голову.

«Достаточно» – ответил кондуктор, сверившись с замызганной карманной картой.

«Ну, тогда к вечеру буду там – уверенно сказал моряк и поплыл себе дальше – если я не поспею, командир с меня семь шкур спустит».

Кондуктор пожелал ему счастливого пути. Безымянный броненосец по-прежнему лежал на боку, поперек Петергофского шоссе, вхолостую вращая винтами и перегораживая нам дорогу.