Многоликий странник

Фейли повторил попытку, поглядывая на окна ближайших домов. Харлин не любил, когда о некоторых его гостях знали посторонние. В особенности соседи. Для них он был старым, выжившим из ума писарем, до сих пор не разучившимся разве что переносить слова на выдолбленную кожу свитков. Собственно, Харлин и жил-то тем, что писал под диктовку послания на свитках, которые сам изготавливал и по дешевке продавал.

Внутри дома послышались шорохи. Недовольно крикнула разбуженная птица. Фейли подошел к двери и прислушался. Дважды коротко постучал. Дверь приоткрылась, и голос из темноты прошамкал:

– Когда ты торчал у себя на заставе, нам было спокойнее.

Фейли ничего не оставалось, как прошмыгнуть внутрь. Здесь царил не только кромешный мрак, но и удушливо затхлый воздух, в котором перемешивались запахи долбленых шкур, пыли и птичьего помета.

– Я все-таки поговорил с Хейзитом.

Не видя вокруг себя почти не зги, Фейли знал, что стоит в узких сенях, откуда можно было пройти в не менее душную комнату, где обитал хозяин дома, или подняться по приставной лестнице на более или менее приспособленный для жизни чердак с низким потолком, под которым приходилось чуть ли не ползать на четвереньках. Но зато там была постелена мягкая солома, а сквозь щели в крыше проникал ветерок с улицы.

– Потом расскажешь, – почувствовал он на запястье крепкие пальцы Харлина: старик словно лишний раз проверял, тот ли он, за кого себя выдает. – Отоспись, пока снова дождь не пошел. А дождь будет наверняка: у меня всю ночь кости ломит.

Он даже не дал себя поблагодарить за столь своеобразное гостеприимство и удалился, прикрыв за собой дверь. Фейли же, не долго думая, взобрался по скрипучим ступенькам лестницы, улегся на солому и с наслаждением вытянул ноги. Лежа на спине с закрытыми глазами, попробовал заснуть, однако сон не шел. Очевидно, того короткого времени, что он продремал за столом в таверне, хватило, чтобы его привыкшее к лишениям лесной жизни тело восстановило израсходованные за день силы.

Однако, когда Фейли вновь открыл глаза, весь потолок над ним был пронизан косыми солнечными лучами. Как же так? Неужели он все-таки продрыхал до полудня? Если судить по отчаянной пустоте в желудке, то да, последний раз он ел целую вечность назад.

Но первым делом, спустившись, точнее, чуть не кубарем скатившись по не успевшей даже скрипнуть лестнице в сени и добежав до общей уборной, расположенной в закутке между соседними домами, он с наслаждением справил нужду. Вот чем хорошо пиво, думал он, заглядывая через опущенные руки в глубину сточной ямы: пьешь в охотку и избавляешься с радостью!

Когда он вышел, ему на смену объявилась жена пекаря, нестарая, но уже дородная женщина с лукавыми глазами. Фейли уступил ей дорогу, но обмениваться любезностями не стал: подобные матроны, уж слишком охочие до общества мужчин, вызывали в нем оторопь.

– Не пора ли проветрить дом, вита Харлин? – поинтересовался он, осторожно заглядывая в обиталище писаря.

«Обиталище» – иначе и не скажешь. Покосившийся от старости стол у занавешенного пыльной мешковиной и никогда, даже летом, не открывавшегося окна; два грубо сколоченных стула с надтреснутыми спинками и шатающимися ножками; большой потертый сундук, служивший одновременно вместилищем всякого рванья и кроватью хозяина; очерченный закоптелыми камнями полукруг у боковой стены, внутри которого лежали давно не поджигавшиеся угли, с нависшей прямо над ними жестяной воронкой дымохода; рядом с этим подобием очага – на удивление ровная стопка тщательно выделанных кроличьих шкурок; и всюду, где только можно и нельзя – пузырьки с разноцветными чернилами, заточенные, перепачканные и переломанные палочки для письма, мешочки с присыпкой и свитки, свитки, свитки. На почетном месте, в углу, справа от стола висела проржавевшая до состояния хрупкости большая клетка, в которой на новенькой деревянной жердочке, явно прилаженной совсем недавно кем-то из его немногочисленных последователей или учеников, гордо восседал слепой филин, не имевший ни имени, ни возраста. Харлин любил рассказывать историю, давно ставшую легендой, о том, как его далекий-далекий пращур поймал эту птицу на равнине, теперь занимаемой Вайла’туном. Рассказывал он ее вкрадчиво, исподволь наблюдая за слушателем и радуясь изумленным восклицаниям, когда до собеседника доходил смысл повествования. А разве вы думали, что Вайла’тун был здесь всегда, как бы спрашивал его рассеянный взгляд. И Харлин не без удовольствия пускался в еще более пространные рассуждения о значении степи для древних вабонов, охоте на филинов, почитание которых было со временем позабыто, и о смысле жизни вообще. Сейчас филин отрицательно крутил головой и недовольно хохлился, будто в ответ на предложение Фейли.

– Свежий воздух вредит свиткам, – наставительно прошамкал Харлин, сидевший за столом спиной к двери и что-то писавший. – Что сказала тебе Эльха?

– Кто? – не понял Фейли.

– Эльха, жена простофили пекаря. Только не говори, что не встретил ее на улице. – Спина писаря задрожала от бесшумного смеха.

– Откуда вы знаете? – искренне поразился Фейли, проходя внутрь и без приглашения усаживаясь на сундук.

– Она всегда норовит занять отхожее место раньше нас, мужиков, чтобы потом сделать вид, что уступает его по доброте душевной.

– Кажется, сегодня я ее опередил.

Харлин оглянулся и погрозил Фейли палочкой.

– Не пойми меня превратно, но и ее можно понять, – сказал он, не изменяя своему обыкновению использовать в одной фразе одинаковые слова. Вероятно, Харлин считал подобные речевые обороты особенным изыском. – Между прочим, вот эту галиматью я пишу по ее просьбе.

– Что-нибудь заслуживающее внимания? – вытянул шею Фейли.

– Только не твоего. Под предлогом отчета о работе пекарни за последние несколько дней наша соседка дает понять одной благородной особе, что питает к ней не одни лишь деловые чувства.

– И вы все это пишите для нее?!

– А ты считаешь, что два лишних силфура, не считая трех за свиток, могут мне помешать? – Харлин начертил в спертом воздухе закорючку и вернулся к работе. – Так что сказал наш добрый Хейзит?

– Мне подождать, пока вы закончите, или рассказывать прямо сейчас?

Фейли спросил его об этом из вежливости. Все, кто когда-либо пользовался услугами писаря, знали, что Харлин любит заниматься несколькими делами одновременно, причем, чем больше у него находилось забот, тем безупречнее он с ними справлялся. Фейли не раз был свидетелем того, как старик читает про себя один свиток, делает записи в другом, разговаривает с посетителем и свободной рукой кормит хлебными корками проголодавшегося филина. При этом он помнил прочитанное, не делал ошибок в написанном, отвечал впопад на любые вопросы и успевал отдернуть руку прежде, чем острый клюв слепой птицы больно тыкался в палец.

– Вижу, что жизнь на заставе заставляет человека глупеть, – сочувственно сказал старик, изящно поставив рядом два созвучных слова. – Рассказывай.

Фейли о общих чертах передал услышанное от юного строителя и от себя добавил:

– По-моему, он выполняет какое-то поручение для замка.

Харлин дописал свиток, придавил его по углам круглыми камешками, чтобы сох, и сел на стуле боком.

– Какое поручение мог получить строитель, кроме как строить?

– Скорее всего, – неуверенно согласился Фейли.

– Мне Хейзит всегда казался мальчуганом головастым. Готов поспорить, что из него когда-нибудь выйдет толк.

– Тогда тем более непонятно, – начал Фейли, – почему вы не воспользовались этим и не обратили его в нашу веру.

– Не все сразу, друг мой, не все сразу. – Тон старика как будто смягчился. – Торопить человека – все равно, что раньше времени вырывать из земли саженцы и проверять, не принялись ли корни. Ему еще предстоит кое-что понять самому, а уж потом не мы его, а он нас найдет. Помяни мое слово. И чем больше он будет крутиться в замке, тем скорее какой-нибудь пустяк подскажет ему, что гибель его отца не была роковой случайностью. У нас с тобой нет доказательств, хотя мы понимаем, что иначе быть не могло. Он же пока этого не понимает, но у него будут доказательства. Он почувствует. И тогда даже мы с тобой не сможем его переубедить в обратном. Он захочет проверить свои догадки, а никто, кроме нас, не станет его слушать. Он тебе доверяет?

– Так вот как вы заманили и меня в свои сети! – рассмеялся Фейли.

– Он тебе доверяет? – повторил свой вопрос Харлин.

– Это мы поймем, если он придет.

– Ты что, сказал ему, у кого остановился?

– Я просто объяснил, где меня можно при желании найти.

– Меня не спросил!

– Вы разве против?

– Это мы тоже поймем, когда он придет. – Харлин скривил в беззубой улыбке рот. – Значит, Ракли послал вдогонку второй отряд, в котором очутился твой приятель Фокдан и сын самого Тивана? Занятная картина! И при этом не спешит гнать гонцов на другие заставы, надеясь, что общими усилиями двух отрядов удастся разбить шеважа? Видать, не один я к старости глупею.

Он начал долго и нудно рассуждать, какую Ракли совершает ошибку. И ни слова о том, в чем может корениться ее причина. Фейли слышал нечто подобное еще накануне, когда впервые с прошлой зимы постучал к нему в дверь и рассказал о случившемся в Пограничье. Едва ли это стоило называть глупостью, но что старость берет свое, и не только зубы, было очевидно.

Фейли хотелось есть и с каждым мгновением все больше.

В доме Харлина еды отродясь не водилось, а рассчитывать на то, что хозяин изменит своему обыкновению и сходит на рынок ради нежданного гостя, было бы наивно. Вспоминать о том, что пора-таки перекусить, ему помогал филин. Если только не спал, как то происходило сейчас и могло продолжаться несколько дней. Иногда Фейли казалось, что птица потому так долго и не умирает, что живет двумя жизнями: в реальной и во сне. Что будет с Харлином, когда однажды она не проснется, он старался не думать.

– …героев больше не осталось, – закончил писарь свой пространный монолог и посмотрел на слушателя. – Ты чего-то ждешь?

– Нет, я только хотел спросить, что вы делаете, когда проголодаетесь?

– Не помню, чтобы подобное случалось с тех по, как мы с Хоканом, отцом известного тебе теперь Хейзита, строили этот дом. – Он почесал затылок палочкой и постучал крючковатым пальцем по решетке клетки. Филин резко повернул лишенную шеи голову, но глаз так и не открыл. – Иногда хожу к ним в таверну. Там неплохой суп.