Смерть Отморозка. Книга Вторая

– Не говори так! – строго прервала его Анна. – Она тебя любила.

– Ничего себе любила! Меня чуть не переломали из-за нее!

– А кто эта Маша-то? – встряла Ляля. – Откуда она взялась-то, жаба такая?

Все посмотрели на нее, но никто не ответил.

– А че, не жаба что ли? – продолжала Ляля. – На ровном месте оговорила человека!

Ее возмущение, вероятно, отчасти объяснялось тем, что ей нужно было побыстрее выбраться из Франции, и она надеялась, что Гаврюшкин ей в этом поможет.

***

Через месяц после отъезда Леньки обнаружилось одно неприглядное обстоятельство: не добившись успеха с Норовым, он сманил в Москву Володю Коробейникова, причем все переговоры велись за спиной Норова. Норов обоих считал близкими друзьями и был уязвлен этим двойным предательством. Из гордости он не показал своей обиды ни тому, ни другому. Да и что толку было на них обижаться? Оба были людьми деловыми, коммерческими, на жизнь смотрели трезво и практично: купил, продал, обменял. Не то что он, с его дурацким неизжитым романтизмом.

Володя, впрочем, попытался с ним объясниться. Он поведал Норову, что всегда мечтал поработать в большой корпорации на серьезных оборотах. Ведь «на трубе» можно по всей Европе развернуться, а тут – что? Нет, ну правда, Паш, что здесь делать? Телок по бартеру жарить? Нормальному человеку тут торчать – только время терять.

Норов удержался от упреков, ограничившись сухой констатацией того, что он, собственно, телок по бартеру и не жарил. Они договорились, за какую сумму и в какие сроки Норов выкупит долю Володи, и Норов подарил ему на память свой «Патек Филипп» из белого золота, – Володя очень любил дорогие часы. Тот был страшно рад, но в ответ ему ничего не подарил.

Ленька и вовсе виноватым себя не считал. Он позвонил Норову как ни в чем не бывало, произнес длинную тираду о том, что люди имеют право выбора, каждый живет и работает с кем хочет. Он, Ленька, Норову, между прочим, первому Москву предлагал, он и сейчас готов его взять к себе. Норов сдержанно поблагодарил и ответил, что не видит смысла возвращаться к данной теме.

С некоторым опозданием ему стало ясно, что близкой дружбы между ними уже не существует. Наверное, ее никогда и не было, во всяком случае, с Ленькиной стороны, а, может быть, Ленька просто не умел дружить иначе.

***

Норов, избитый и обескураженный, сидел на табурете и молчал, не зная, что сказать. Гаврюшкин злорадствовал.

– Я тебе это с самого начала объяснял! – торжествовал он. – Но ты же у нас самый умный, на хер ты других слушать будешь?! Я тогда на тебя как на бога глядел, а ты какой-то бляди поверил, а мне – нет! А эта сука толстожопая, между прочим, потом и Мухину давала, которого на твое место поставили, – он сам мне рассказывал. Прям в кабинете ему сосала! Только он ее все равно выгнал! И правильно сделал. А че со всякой тварью церемониться? Он себе помоложе и покрасивее взял. Вот так, Нор, нормальные люди поступают!

– Прекрати! – осадила его Анна.

Норов автоматически сделал глоток, обнаружил, что кофе в его чашке уже нет, поднялся со стула, и, скрывая, замешательство, приготовил себе новую порцию.

– И я тебе еще одну вещь скажу, чтоб уж до кучи! – ликуя, продолжал Гаврюшкин.

– Да перестань же! – воскликнула Анна.

Но Гаврюшкина было не удержать, слишком много в нем накопилось за прошедшие годы.

– Ты ведь на меня думал насчет тех бумаг по «Наружной рекламе»? Так, да? Что это я их Шкуре слил, Курт Аджикину этому, алкашу долбанному? В предатели меня записал! А я тебя не сдавал, Нор! У меня такой привычки сроду не было: людей сдавать! Я там вообще не при делах!

Норов остро взглянул на Анну. О его подозрениях относительно той давней истории Гаврюшкин мог узнать только от нее, другим Норов их не высказывал. Анна потупилась.

– В таком случае, как у него оказались документы? – холодно спросил Норов у Гаврюшкина.

Но Гаврюшкин вдруг осекся. На его лице, еще мгновенье назад торжествующем, неожиданно появилось виновато-испуганное выражение, будто он в запале сболтнул лишнее. Он бросил торопливый взгляд на жену, но та молчала. Молчал и Норов, ожидая ответа. Напряженная пауза тянулась не меньше минуты, пока наконец Ляля не решила прийти им на помощь.

– Ой, да мало ли как… – начала она.

– Не надо, – оборвал ее Норов.

– Только не говори, что документы слили аудиторы, – обращаясь к Анне, металлическим голосом произнес он.

Гаврюшкин беспокойно заерзал. Анна наконец подняла голову и посмотрела в лицо Норову. Сейчас ее круглые глаза были светлыми и прозрачными; в них он увидел такой страх, что сам невольно испугался. Ему вдруг расхотелось знать правду.

***

Уход Володи Коробейникова поставил Норова в трудное положение. Володя вел дела расчетливо, умно и умело, к тому же был отличным финансистом, тогда как сам Норов в бухгалтерии плавал. Считать деньги он не умел.

Ему позарез нужно было найти замену Володе, но среди знакомых никого подходящего он не видел, – он и Володю-то нашел почти чудом. Умные ребята еще, пожалуй, встречались, но вот с порядочными в России всегда была незадача. Агентства по персоналу приводили к нему разных претендентов, он брал трех или даже четырех, но ни один не прошел испытательного срока. Прибыль, между тем, начала падать, и Норов совсем загрустил. Пребывая в полном тупике, он все чаще вспоминал Сережу Дорошенко.

***

– Аудиторы не отдавали документы, – наконец медленно и с усилием выговорила Анна.

– Значит, все-таки он? – Норов ткнул пальцем в Гаврюшкина, не поворачиваясь в его сторону.

Она отчаянно замотала головой.

– Кто?

Она не ответила, только сглотнула.

– Кто, я тебя спрашиваю?! – он почти кричал.

Она смотрела на него напряженными круглыми глазами и молчала. По лицу ее разливалась бледность.

– Да я, Нор, я! – вдруг хрипло и зло выкрикнул Гаврюшкин: – Я их отдал!

– Нет, – возразила Анна очень тихо. – Это… это… я отдала документы…

– Ты?! – вытаращился на нее Норов. – Ты?!

– Я, – повторила она неслышно.

– Мамочки! – испуганно выдохнула Ляля.

***

Сережа прозябал в Кривом Рогу и писал Норову длинные жалостливые письма. Деньги за сахар, на которые он так рассчитывал, не принесли ему удачи; он купил на них квартиру, а оставшиеся вложил в какое-то предприятие, сулившее небывалую выгоду. Но, как водится, его кинули; он остался ни с чем, чуть ли не в долгах.

В своих посланиях Норову он пытался оправдаться за прошлое, объяснял, что не догадывался о происхождении сахара, просил прощения за то, что втянул Норова в такую аферу. Последнее письмо он прислал на день рождения Норова. В нем он трогательно и поэтически вспоминал об их долгих прогулках в Саратове, о разговорах об Эсхиле, Платоне и Плутархе, рассуждал о музыке и театре. Он признавался, что общения с Норовым ему не хватает, как воздуха.

Норов видел, что Сережа ни словом не упоминал ни про Костю Ляха, ни про Петро. Его молчание относительно Кости еще можно было как-то объяснить, – в конце концов, Сережа был далек от бандитских кругов и судьба известного полтавского бригадира его не особенно волновала. Но ведь Петро-то являлся близким родственником его жены! Не могло же его внезапное исчезновение оставить их обоих равнодушными! Тем более что у Петро осталась семья, малолетние дети…

Нет, Сережа, несомненно, о многом догадывался! Но он не желал знать правду, он ее боялся. Он прятал голову под крыло, – так он поступал всегда. В этом трусливом молчании он был весь. Тот Сережа, которого Норов прежде не понимал, но теперь знал как облупленного, до кончиков ногтей, до донышка его мелкой души. Он обманул и предал Норова не по подлости, а по слабости; все по тому же нежеланию знать правду. А сейчас по слабости просил его о помощи.

Он был слабым человеком, слабым и ненадежным. Но в одном, по мнению Норова, на него можно было положиться: Сережа не был вором. Он вышел из тех же интеллигентских кругов, что и сам Норов; в этих кругах могли дать слабину, испугаться, спрятаться. Но в них не крали.