Пока кукует над Рессой кукушка… Семейная сага

– Ну, о французах, так о французах. Было это давно. Еще мой прадед Никита был мальцом. Вот таким, как наш Андрейка.

Ариша на эти слова отца смешливо фыркает. Хочет что-то сказать, но раздумывает. Зачем перебивать тятю, который всегда так интересно рассказывает.

– Так вот, навалилась на землю-матушку сила темная, страшная. Порешили супостаты завладеть землей нашей. Началась война ужасная. Со стороны захода солнечного двинулась на нас армия французская. Решили заполонить наш народ православный, поработить люд русский. Многих тогда в солдаты забрали. А кто дома остался, в дружины добровольные собирались. И все шли на супостата. Крепко ему досталось от наших воинов. И крестьяне подмогли армии. По лесам, по глухим местам переходили в тыл ворогу, чтобы не допустить их на просторы родимой сторонки, бить их и в хвост и в гриву. Как погнал батюшка Кутузов французов тем же путем, как они пришли к нам, так те и оголодали. Стали рыскать по деревням окрестным. Заглянули как-то и в наши места. В Красном в то время почти что и мужиков не было. Кто воюет в армии, кто в добровольной дружине. Из крепких мужиков только что наш пращур Димитрий был. Как полезли французы в деревню, увидали, что в ней только бабы да старики и дети, так и стали озоровать. Скотину резать, птицу бить. Не выдержал Димитрий, выхватил оглоблю из телеги и пошел на супостатов. Ох, и побил же он их. Те и оружие ухватить не успели. Да и куда им было. Оголодали. Больше думали о том, как насытиться. Говорят, сорок французов наш предок один положил. С остальными справились бабы деревенские.

– Как же он не испужался? – таращит глазенки Ариша, представляя в уме, как расправляется прапрапрадед Димитрий с врагами.

– На Димитрии деревня держалась. Он был старшим в роду, должон был защищать, – авторитетно заявляет Николка, поглядывая на отца. Одобрит ли его, не осудит, что влез в разговор. Но Герасим сегодня благодушен. Выводы сыновья из рассказа сделали верные. Не усомнились в том, что уж больно число большое побитых врагов называется. Так и должно быть. Дети должны вникать, что землю-матушку защищать надо в любом случае, не оглядываясь на число ворогов.

Такие вечерние посиделки в зимнее вьюжное время греют душу, наполняют дом благодатью и радостью. За беседой и дело спорится, и дети учатся.

Приближалось Рождество, а вместе с ним разговение и веселые Святки. Перед праздником всей семьей собрались ехать к заутрене в Гороховский храм.

Лизавета открыла сундук, что стоял в горнице, бережно извлекла сарафан-борчатку, который когда-то под присмотром матери любовно расшивала к свадьбе, вынула душегрейку со складчатой баской и расписную шаль, всю в розах, что прошлым летом купил ей Герасим на ярмарке. Принарядилась, расправила платок, заглянула в зеркальце: не дай бог, волосы выбились из-под кички.

Старшая Ариша с восторгом наблюдала за движениями матери. Ахала, видя, как та преображается. Наконец, не сдержав восхищения, воскликнула:

– Мамушка, какая вы… красивая.

Лизавета в смущении зарумянилась. Вот и дочь уже выросла, замечает красоту. Как быстро время летит. А кажется, вот только вчера Димитрий Наумкин, отец Герасима, заслал сватов к своему артельному Ивану Шураеву, с которым не первый год летом ходили в Москву на дорожные работы. Жили Шураевы в Есипове. Деревня большая, добротная, до сих пор в душе вспоминается с любовью. Там ведь родители, братья, сестры. Но все одно, Красное лучше. Здесь ее дом, ее семья, ее Герасим.

Вспомнилось, как в первый раз увидала суженого. Отца его, дядьку Димитрия, часто наблюдала, когда тот к отцу приходил, а вот Герасима…

Впервые пришел в дом со сватами. Высокий, поджарый, не в отца чернявый, с яркими голубовато-серыми глазами, опушенными длинными стрелами ресниц. Такие бы девице сгодились. На голове кудри крупные, словно завитые. Лизавета из баловства пыталась как-то из своих прямых, цвета пшеничной соломы, косм сотворить витые кудри, да куда там. Такой нагоняй от матери получила: мол, гордись тем, что богом дадено, не гонись за внешней красотой, это все от лукавого.

Лизавета вначале стеснялась своего нареченного. Какой-то он был неулыба, неразговорчивый. Пока сваты вели свой обычный, заведенный издревле обряд сватовства, разок-другой взглянула из-под опущенных ресниц на нареченного. Тот тоже глаз не поднимал на девицу, словно и не интересно было, кого ему на дальнейшую жизнь сватают.

Это потом, когда отшумела свадебная суета, когда молодой муж привел ее в свою семью, поняла, что дальновидный батюшка сыскал своей донюшке настоящее сокровище. Семья Димитрия Наумкина не из богатых, но и не нищенствовали. В семье четверо сыновей. Всю зиму мужики занимались гончарным ремеслом, а на лето в отход собирались. На свекрови и невестке, жене старшего брата Герасима Семена, лежали все заботы о доме, о скотине, об огороде. И Лизавета сразу впряглась в работу. Все ей было знакомо. Недаром матушка с малых лет гоняла, наставляя, что должна делать молодая жена в семье мужа.

Лизавета помянула добрым словом свою свекровь, машинально перекрестившись. Недавно та покинула этот мир, оставив в душе Лизаветы воспоминания о том, как с ласкою приняла новую невестку в свою семью, наставляла на первых порах, учила тому, как вести себя, что и как делать в доме. Везде ведь свой уклад…

Вздохнув, Лизавета вернулась мыслями из воспоминаний в день действительный. Улыбнулась дочери. Ариша на удивление удалась в мать. И повадки ее перехватывает, и внешностью схожа. Вот Дуняша, та пошла в свекровь, такая же светленькая, с небольшими серыми глазками и кудрявыми льняными волосами, которые с трудом и слезами дочери Лизавета прочесывала после бани и заплетала в тугие косицы. А Маняша еще совсем крошка, в кого пойдет, бог ведает.

За окном послышался звон колокольчика: Герасим запряг в сани Гнедого и вывел на улицу. Пора выходить. Распахнулась наружная дверь, в ней показалась голова Андрейки:

– Мамушка, тятя зовет…

…На санях, крытых рядном, уже устроились Дуняша с Маняшей, обе закутанные в большие клетчатые шали. Сыновья в овчинных полушубках, подпоясанных кушаками, заячьих шапках и валенках, притопывали в нетерпении у саней. Герасим о чем-то разговаривал со своими братьями.

Наконец все собрались, Семен первым тронул своего сытого и равнодушного ко всему свету серого мерина, которого кликали Зайчиком, явно в насмешку, потому что заставить бежать его еще никому не удавалось.

В розвальнях Семена сидел батюшка свекор Димитрий Николаевич, рядом с ним старшая сноха и близкая подруга Лизаветы Степанида с долгожданной дочкой Настенькой.

Так и поехали друг за другом, на зависть соседям и дальней родне.

В Гороховском храме было не протолкнуться. Народ собрался со всех окрестных деревень. Еще когда подъезжали к Гороховке, большие часы на звоннице радостно и мелодично отзвонили время.

У входа в храм все перекрестились, даже трехлетняя Маняша, сидящая на руках отца, добросовестно провела ручкой со сложенными пальчиками ото лба к поясу и от одного плечика к другому. Лизавета глянула на мужа. Тот усмехнулся и тоже перекрестился.

Все в Герасиме Лизавете любо. Одно тревожит: не верит он в Христа. Говорит, что на этой земле правят свои боги, прародители живущих здесь людей, и негоже их забывать ради заморского божества. Но открыто об этом никому никогда не вещает. В храм он изредка наведывается, что положено, исправно исполняет, даже к причастию ходит, но делает это не от души, а чтобы не обижать Лизавету. Правда, детей ереси не учит, говорит, что они сами до всего своим умом дойдут.

После службы у храма встретилась Лизавета с родными матушкой и батюшкой. Давно не виделись, все недосуг было. А тут свиделись, обговорили, что на Святки посетят родню.

…Святочная пора накатила морозами и забавами.

В канун Рождества старшие дети собрались колядовать. Николка вырядился в старый отцовский полушубок, вывернутый овчиной наверх, Андрейка взял шест со звездой, с ними увязалась и Ариша. Младшие тоже собирались на гуляние, но, сморившись от усталости, не дождались времени. А на улице началась беготня детворы. В дома стучались то и дело группы колядующих. Лизавета всех привечала, в ответ на пожелания добра и здоровья каждому совала заготовленный пирожок.

Потом за окнами зазвучали уже взрослые голоса, на улицу, не усидели, выбрались и старшие жители деревни.

Лизавета проверила спящих дочерей и накинула тулуп на плечи. Вышла следом за Герасимом из дома. Во всех домах в окнах теплился свет. На улице гулял народ, слышался говор и смех. В небе сияли крупные звезды, мороз чувствительно щипал нос, проникал под одежду, напоминая, что пора возвращаться в теплое и уютное жилье. Но на улице было так весело.

Лизавете вспомнилось свое детство. Но оно не было таким радостным и веселым, как у ее детей. Не во что было одеться, чтобы с другими вот так беззаботно бегать по морозу с колядами, да и давали тогда колядующим разве что горсть вяленой репки или сушеной малины, редко кто сунет печёную рогатую козюлю.

Сейчас у неё в доме было в достатке зерна, во дворе стояла корова-кормилица, были овечки и даже куры квохтали в хлеву, как раз над овечьей закутой. Все это благодаря неустанному труду Герасима. Тот минуты не сидел без дела. Весь день занимался мужской работой. То ремонтировал полевой инвентарь, то правил сани, то готовил дрова для обжига посуды, то столярничал… А в трудные годы уходил в отход в Москву, с артелью тестя занимался мощением дорог. Но в дом стремился принести денег, чтобы и с податями рассчитаться, и на житье оставить. Не каждому такое по силам… Неустанно возносила Лизавета благодарность богу и родителям, которые уготовили ей такого мужа.

На Святки принято принимать гостей. Это время общения с родичами, время радости и веселья. В один из таких разудалых дней в дом Герасима пришли его отец и братья с семьями. Лизавета проворно накрыла на стол для мужчин в красном углу, спровадила детей кого на печь, кого на лавки, сама с невестками скрылась в печном углу. Нечего мешать мужским разговорам. Тем более, что там шло серьезное обсуждение предстоящих полевых работ. Прошлый год был с недородом. Хлеба хватало в самый обрез. А кое-кому пришлось идти занимать до новины у гороховского мельника и кабатчика Емельяна Жгутова.

Старый Димитрий молча слушал рассуждения сыновей. Кому одобрительно покачивал головой, на кого сердито посматривал. Все сыновья пошли по прямому пути предков и занимались гончарным производством. У каждого в доме была своя мастерская и печь для обжига. Ремесло приносило определенный доход, но не такой большой, чтобы платить государству подушные подати, выкупные за землю, налоги и жить в достатке. Надо было выезжать с гончарными изделиями на ярмарки, хорошо бы в уездный город, а еще лучше в губернский. Но и там было много соперников, и выручка от продажи была невелика.

Семен по праву старшинства считал, что надо каждому ехать в свой край, чтобы с товаром не соперничать, тогда, мол, и выгода будет. Никита, как самый молодой и азартный, предлагал всем гуртом отправиться в Первопрестольную и там уж расторговаться. Но на него зашикали, мол, куда нам деревенским да в калашный ряд.

– Думаю, браты, надо нам опять в отход собираться, в артель мостовщиков али землекопов прибиваться, – обронил до того молчавший Герасим. – С товаром в Москве-матушке нам не потянуть. Там такие ушлые да хитрые есть купцы, что в раз вокруг пальца обведут. А не поддадимся, так весь товар переколотят. Нет, не умеющим торговать да хитрить, там делать нечего. А вот землю копать да мостить дороги наши мужики испокон века в Москву ходят.

Долго судили-рядили, но лучше предложения Герасима не придумали. Потом стали определять, кому на этот раз оставаться в деревне да приглядывать за хозяйством. Одни женщины со всеми полевыми работами не управятся.

А в печном углу у женщин свой разговор. Кому очередь пришла стан ткацкий устанавливать. По всему выходило Лизавете. Та уже и пряжи на полотно заготовила и рвани набрала на половики. После Святок, как только закончатся праздничные гулянья, сразу и перенесут стан в избу.

Детвора, что помельче, на печи щебечет под присмотром Ариши, постарше мальцы на лавке у печи сидят, тихонько играют фигурками, что Николка вылепил, ждут, когда отцы наговорятся и о них вспомнят.

Наконец все серьезные дела обсуждены, жены вышли из печного угла, расселись на лавках, достали припасенные прялки с куделями, завертелись веретена. Степанида, как старшая из женщин, затянула песню, другие подхватили. Скоро в песенный хор вплелись и мужские голоса. Лизавета подала угощение детворе. Начиналось самое интересное: воспоминания о том, как жили раньше наши предки, какие нравы были.

Димитрий Николаевич, по праву старшинства, обратился к своим внукам:

– А ну-ка, ребятки, кто знает, как и откуда наше прозвание пошло? Пошто нас всех так кличут на деревне?

Старшие, хоть и слышали этот рассказ уже прежде, сразу отложили игры, повернулись к деду.

– Так вот, было это давно. Напали на нашу деревню страшные вороги…

– Это которые французы? – непочтительно перебила старика дочь Семена Настя.

Семен строго взглянул на ослушницу, Степанида погрозила пальцем дочери, но Димитрий благодушно продолжил:

– Нет, это было еще задолго до той войны. Давно было. Страшное было нашествие. Всадники налетели на деревню, дома пожгли, мужиков перебили, стариков – кого живьем сожгли, кого убили, а женщин и детей в полон забрали. Остались от всей деревни только двое мальцов. Их услали родители на дальний покос шалаш ставить для косцов. А те забедокурили, решили проверить колоды, что в лесу отец расставил, да заблукали. Вот их и не нашли захватчики. А когда уж парнишки вернулись в деревню, от той только головешки да убитые родичи остались. Звали старшего Наумкой, а младшего Шаликой. Думаю, не хрестиянские это имена, а прозвища деревенские. Так вот, парнишки эти собрали всех убитых родичей и схоронили их на месте сгоревшей деревни, а сами сдвинулись далече, к глубокому оврагу, где ране глину брали, и вырыли там себе землянку. Вот от них и пошли два рода деревенских: наш – Наумкины, как мы все происходим от старшего Наумки, а другие – Шаликины, они от Шалики. Помните, не забывайте, внучики, историю своих предков.

– Потому и в деревне теперь только Наумкины и Шаликины проживают? – робко уточнил Колюшка, сын Василия.

– Все наши сродственники и проживают. Пришлых нет. А ране, до побоища, деревня наша была большая, домов было много. Да от них только память осталась…