Восставший из ада. Ночной народ

Она сделала три шага по площадке, когда поняла, что, пока находилась в ванной, кто-то выключил свет и теперь стоит в паре метров от нее. Кирсти остановилась.

– Привет? – сказала она. Может, заводчик котов поднялся на второй этаж, надеясь доказать, что не кастрирован?

– Это ты? – спросила Кирсти, смутно понимая совершенную бесполезность своего вопроса.

Ответа не последовало, и она слегка занервничала.

– Ну ладно, – Кирсти решила попробовать игривый тон, стараясь спрятать тревогу, – признавайтесь, кто это?

– Я, – сказала Джулия. Голос у нее был какой-то странный. Гортанный, хриплый, словно она плакала.

– У тебя все нормально? – спросила ее Кирсти. Она вдруг очень захотела посмотреть Джулии в лицо.

– Да, – последовал ответ. – Почему должно быть иначе?

За эти пять слов актриса в Джулии вновь взяла себя в руки. Голос стал звонким, тон легким.

– Я просто устала, – продолжила она. – Судя по звукам, у вас там внизу хорошо.

– Мы не даем тебе заснуть?

– Боже, нет! – какой непринужденный, свободный тон. – Я просто в ванную шла. – Пауза, а потом: – Иди вниз. Веселитесь.

Уловив намек, Кирсти пошла к Джулии. Та в самый последний момент увернулась, избегая даже малейшего физического контакта.

– Спокойной ночи, – сказала Кирсти, добравшись до лестницы.

Но ответа из тени не последовало.

3

Спокойно спать Джулия не смогла. Ни в эту ночь, ни во все последующие.

То, что она увидела в сырой комнате, то, что услышала, почувствовала – всего этого хватило, чтобы навсегда прогнать крепкий сон, или так Джулия полагала.

Он был тут. Все это время Фрэнк находился в доме. Сокрытый от мира, в котором жила и дышала Джулия, он все же был достаточно близко, чтобы установить с ним жалкий, хрупкий контакт. Почему так произошло, куда попал Фрэнк – об этом Джулия понятия не имела; у человеческих останков в стене не было ни сил, ни времени на объяснения того, что же с ними произошло.

Прежде чем проход закрылся, и изуродованную фигуру снова заслонили кирпичи и штукатурка, существо успело произнести имя: «Джулия». Потом – «Это Фрэнк», вот так просто, а в самом конце послышалось слово «кровь».

Затем существо исчезло, а у Джулии подкосились ноги. Она чуть не упала, отшатнувшись к противоположной стене. А к тому времени, как пришла в себя, таинственный свет погас, не осталось и следа от измученного человека в коконе из кирпичей. Хватка реальности стала абсолютной.

Впрочем, не совсем абсолютной. Фрэнк остался здесь, в сырой комнате. В этом Джулия не сомневалась. Пусть он исчез с глаз долой, но из сердца не пропал. Каким-то образом Фрэнк оказался заперт между сферой, которую занимала Джулия, и неким другим пространством: там звенели колокола, и беспокойно кружилась тьма. Он умер? Что это было? Неужели прошлым летом Фрэнк погиб в этой комнате и теперь ждал экзорцизма? Если так, что стало с его земными останками? Только дальнейший разговор с ним или с тем, что от него осталось, мог бы дать объяснение.

Джулия не сомневалась, какими средствами придать сил этому грешнику. Он сам поведал ей о решении.

«Кровь», – так сказал Фрэнк. И это было не обвинение, а приказ.

Рори пролил кровь на пол сырой комнаты; все брызги и пятна со временем исчезли. Каким-то образом она напитала призрак Фрэнка – если, конечно, это был именно призрак, – и тот набрался достаточно сил, чтобы воззвать из своей клетки и установить пусть ненадежный, но контакт с реальностью. Что получится, если крови будет больше?

Джулия вспомнила об объятиях Фрэнка, о его грубости, жесткости, о настойчивости, с которой он давил на нее. Чтобы она отдала, лишь бы почувствовать подобную настойчивость вновь? Вероятно, теперь ее желание стало возможным. И если так – если она сможет дать Фрэнку пищу, которая была так ему нужна – разве он не отблагодарит Джулию? Не станет домашним зверьком, смирным или жестоким по первому ее капризу? Эта мысль прогнала прочь сон. Забрала разум и печаль. Джулия поняла, что все это время любила Фрэнка и скорбела по нему. Если для его воскрешения нужна кровь, то Джулия даст ее, и не станет думать о последствиях.

В последующие дни она вновь обрела способность улыбаться. Рори решил, что она счастлива в новом доме, а улыбка – признак смены настроения. Ее благодушие и в нем воспламенило нечто похожее. Рори принялся за ремонт с новым рвением.

Скоро, сказал он, дело дойдет и до второго этажа. Они найдут источник сырости в большой комнате и превратят ее в спальню, достойную его принцессы. При этих словах Джулия поцеловала Рори в щеку и сказала, что торопиться некуда, что комната, которую они сейчас занимают, и так вполне нормальная. Разговор о спальне сразу раззадорил его, Рори погладил ее по шее, притянул Джулию к себе и принялся шептать на ухо инфантильные непристойности. Она ему не отказала, покорно отправилась наверх, позволила себя раздеть, он это любил делать и сейчас расстегивал ее одежду испачканными краской пальцами. Она даже притворилась, что возбуждена, пусть это и было невероятно далеко от правды.

Лишь одно разжигало в ней хоть какое-то желание, когда она лежала на кровати, а туша Рори двигалась между ее раздвинутыми ногами: Джулия закрывала глаза и представляла себе Фрэнка таким, какой он был.

Не раз его имя чуть не сорвалось с ее губ; снова и снова приходилось следить за собой. Наконец, Джулия открыла глаза, вспомнив об убогой и неуклюжей реальности. Рори покрывал ее лицо поцелуями. Щеки Джулии шли мурашками от каждого прикосновения.

Она поняла, что не сможет выносить такое слишком часто. Слишком много сил уходило на исполнение роли смиреной жены; сердце могло разорваться.

И тогда, лежа рядом с Рори, чувствуя, как из открытого окна до нее доносится дыхание сентября, Джулия начала планировать, как ей раздобыть кровь.

Пять

Пока Фрэнк прозябал в стене, ему иногда казалось, что прошли тысячелетия, тысячелетия, которые, как он впоследствии понимал по какому-нибудь признаку, оказывались лишь часами, а то и минутами.

Но теперь все изменилось; у него появился шанс сбежать. От одной только мысли об этом дух воспарил. Шанс был крошечным, тут Фрэнк не обманывал себя. Существовало несколько причин, из-за которых все его старания могли пойти прахом. Во-первых, Джулия. Он помнил ее: чрезмерно гордая собой посредственность, благодаря воспитанию лишенная страсти. Конечно, один раз ему удалось снять с нее поводок. Ему не раз удавалось провернуть с женщинами нечто подобное, но тот день он помнил с особым удовлетворением. Она сопротивлялась не больше, чем позволило тщеславие, а потом отдалась с таким явным рвением, что он чуть не потерял самообладание.

При других обстоятельствах он бы увел ее из-под носа будущего мужа, но братская политика диктовала иное. Через неделю или две он бы устал от нее и остался не только с женщиной, чье тело уже бы казалось ему уродливым, но и с мстительным братцем, идущим за ним по пятам. Оно того не стоило.

К тому же впереди Фрэнка ждали новые миры. Уже через день он отправился на Восток: в Гонконг и на Шри-Ланку, навстречу богатству и приключениям. И он их получил. По крайней мере, на какое-то время. Но рано или поздно у него все ускользало из рук, и со временем он начал задумываться, что тому причиной: то ли обстоятельства, то ли Фрэнку было просто все равно и недоставало желания удержать то, что он имел. Этот ход мыслей быстро вышел из-под контроля. В руинах вокруг себя Фрэнк видел доказательства одной неприятной истины: в своей жизни он не встретил ни человека, ни состояния души или тела, которых хотел бы достаточно сильно, ради чего был бы готов потерпеть хотя бы малое неудобство.

Так жизнь Фрэнка пошла под откос. Три месяца он мучился от депрессии и жалости к себе, чуть не дошел до самоубийства. Но даже такое решение не давалось ему из-за вновь обретенного нигилизма. Если не за что жить, значит, естественно, не за что умирать. Он брел от одной тщетности к другой, пока все его мысли не сгнили в дурмане любых опиатов, которые могла позволить его распущенность.

Когда он впервые узнал о шкатулке Лемаршана? Фрэнк не мог вспомнить. Наверное, в баре или в какой-нибудь сточной канаве, из уст такого же отщепенца. Поначалу все казалось лишь слухами – эта мечта о дворце, где те, кто устал от заурядных прелестей человеческого существования, могли обрести новое определение наслаждения. Где пролегал путь к этому раю? Как сказали Фрэнку, таких дорог было несколько, маршрутов для контакта между реальностью и еще большей реальностью, и по ним уже проходили странники, чьи кости давно обратились в прах. Один такой маршрут находился в подземельях Ватикана, спрятанный в теологическом труде, не читанном со времен Реформации. Другой, в форме оригами, по преданиям хранился среди вещей маркиза де Сада, когда того заключили в Бастилию, и он передал этот секрет стражнику в обмен на бумагу, на которой в дальнейшем написал «120 дней Содома». А еще один сотворил искусный мастер – конструктор механических певчих птиц – по имени Лемаршан в форме музыкальной шкатулки столь затейливой конструкции, что человек мог играть с ней полжизни, но так и не проникнуть внутрь.

Легенды. Байки. Но так как Фрэнк уже ни во что не верил, ему было довольно просто выбросить из головы тиранию доказуемой истины. К тому же так легче проходило время, с пьяными размышлениями о пленительных фантазиях.

Это случилось в Дюссельдорфе, куда Фрэнк контрабандой ввозил героин, именно там он снова наткнулся на историю о шкатулке Лемаршана. Она вновь разбудила в нем любопытство, но в этот раз он решил пойти по следам и добрался до ее источника. Человека звали Кирхер, хотя он претендовал на еще с десяток имен. Да, немец мог подтвердить существование шкатулки, и да, он мог помочь Фрэнку найти ее. Цена? Небольшие одолжения, то тут, то там. Ничего выдающегося. Фрэнк все исполнил, умыл руки и потребовал платы.

Кирхер дал ему инструкции, как сломать печать шкатулки Лемаршана, инструкции отчасти практические, отчасти метафизические. Решение головоломки и есть путешествие, так он говорил, или вроде того. Казалось, шкатулка – это не просто карта, но сама дорога.

Новая страсть быстро излечила Фрэнка от наркотиков и выпивки. Возможно, существовали иные пути, чтобы прогнуть мир под форму его грез.

Он вернулся в дом на Лодовико-стрит, пустой дом, за чьими стенами сейчас томился в заточении, и приготовился – как наставлял Кирхер – к решению Конфигурации Лемаршана. Никогда в жизни Фрэнк не был так воздержан, так сосредоточен. В дни перед штурмом головоломки он вел жизнь, которая посрамила бы и святого, направив всю свою энергию на грядущую церемонию.

Он был слишком высокомерен в своем разговоре с Орденом Разреза, теперь Фрэнк это понял; но в мире и вне его, повсюду существовали силы, которые только поощряли подобное высокомерие, так как пользовались им. Само по себе оно бы не погубило его. Нет, настоящей ошибкой Фрэнка была наивная вера в то, что его понимание наслаждения значительно пересекается с воззрениями сенобитов.

Как оказалось, они даровали лишь неисчислимые страдания. Сначала его чувства обострили до предела так, что Фрэнк почти сошел с ума, а потом провели сквозь такие испытания, при воспоминании о которых нервы до сих пор дрожали в конвульсиях. Это они называли удовольствием, и вполне возможно, говорили всерьез. А может, и нет. С их разумом было невозможно понять наверняка; они были безнадежно, безупречно двусмысленны. Сенобиты не признавали никаких принципов вознаграждения и наказания, которыми бы Фрэнк мог дать себе хоть какую-то передышку от пыток, их не трогали призывы к состраданию. За те недели и месяцы, что прошли с тех пор, как Фрэнк решил головоломку Лемаршана, он перепробовал все.

По эту сторону Раскола не существовало жалости; были лишь рыдания и смех. Иногда слезы радости (из-за часа без страха, из-за передышки длиной в один вздох), смех, парадоксально вырывающийся при виде нового ужаса, сконструированного Инженером ради умножения горя.

В мучениях появилось еще больше изысканности, ибо пытки изобретал разум, разбирающийся в тонкостях страдания и его природе. Пленникам разрешили смотреть в мир, где они некогда обитали. Из тех мест, где они отдыхали, – когда не проходили испытание очередным наслаждением – можно было увидеть комнаты, в которых они раскрыли тайну Конфигурации. В случае Фрэнка это оказалась спальня на верхнем этаже дома номер пятьдесят пять по Лодовико-стрит.

Почти весь год там царил мрак: никто не заходил внутрь. А потом появились они: Рори и милая Джулия. И тогда вновь ожила надежда…

Есть способ сбежать, шептала она; лазейки в системе, которые позволят достаточно гибкому и коварному разуму проникнуть туда, откуда он пришел. И если пленник устроит побег, иерофанты просто не смогут последовать за ним. Их надо было призвать через Раскол. Без приглашения они больше походили на псов у дверей, скреблись, скреблись, но внутрь зайти не могли. А потому, если бы заключенный выбрался из своей клетки, его свобода стала бы окончательной и безусловной, он бы расторг брак, который по ошибке заключил. Риск того стоил. Да и не было никакого риска. Какое наказание могло оказаться хуже мысли о боли без надежды на освобождение?