Прелесть

Верзила! – воскликнул он. – Верзила, с нами что-то происходит!

Ага, я в курсе, – откликнулся пес.

Это мозг, – сказал Фаулер. – Мы теперь его используем на всю катушку, работает каждая клетка. И он разбирается с вещами, о которых нам бы следовало знать с самого начала. Быть может, у землян мозги от природы медлительные, сонные. Быть может, мы идиоты Вселенной. Быть может, мы обречены до всего доходить самым трудным путем.

И эта новообретенная кристальная ясность мысли позволила понять, что ему теперь дано не только разобраться в цветах водопада или сплавах, не подверженных разрушительному воздействию юпитерианской среды. Он ощущал и многое другое, пусть пока и не совсем отчетливо. Улавливал смутный шепот, намекавший на нечто большее, на недоступные человеческой логике тайны, на явления, лежащие за пределами человеческого воображения. На открытия, факты, умозаключения, зиждущиеся на рациональности. На вещи, которые разум непременно постиг бы, если бы использовал весь свой потенциал рационального мышления.

Мы все еще земляне, почти целиком, – сказал он. – Только начинаем узнавать то, что и так должны были бы уже знать. Некоторые истины, недоступные для нас, землян, – возможно, исключительно потому, что мы земляне. Потому что наши человеческие тела слишком слабы. Малопригодны для мышления, скудно оснащены необходимыми для познания чувствами. А может, этих чувств у нас и вовсе не было?

Фаулер оглянулся на купол, превращенный расстоянием в крошечное черное пятнышко.

Там остались люди, которым не дано увидеть красоту Юпитера. Эти люди уверены, что вихрящиеся облака и хлещущий дождь застят от них лик планеты.

Слабые человеческие глаза. Практически слепые. Им не узреть прелести облаков, не проникнуть взглядом сквозь бурю. Тело землянина не ощутит волнующих музыкальных вибраций, распространяемых летящей с горы водой.

Человек одинок, и это страшное одиночество. С себе подобными он общается с помощью языка, а это такое же примитивное средство, как флажный семафор бойскаутов. Землянину не дано просто дотянуться мыслью до другого разума, как Фаулер может дотянуться до разума Верзилы. Этот личностный, интимный контакт с другими живыми существами человеку недоступен.

Еще совсем недавно Фаулер со страхом ожидал встречи с обитателями этой чуждой планеты, был готов искать убежище от неведомых опасностей, собирал волю в кулак, чтобы выдержать погружение в чудовищную среду, так непохожую на земную.

Но вместо всех этих ужасов он обрел нечто совершенно новое – и огромное, куда больше всего того, что когда-либо имел человек. Сильное, крепкое, ловкое тело. Воодушевление, глубокое ощущение жизни. Острый ум. Красивейший мир, которого не вообразить ни одному земному мечтателю.

Ну что, идем? – спросил Верзила.

Куда ты хочешь пойти?

Да без разницы, – ответил пес. – Куда глаза глядят, куда ноги несут. У меня такое чувство… Такое чувство…

Ага, я понимаю, – сказал Фаулер.

У него тоже было такое чувство. Чувство высокого предназначения. Ощущение безграничности. Уверенность в том, что где-то за горизонтами его ждут потрясающие приключения – и нечто большее чем приключения.

Так было и с теми, кто вышел из купола до него. Они тоже восприняли этот зов, сулящий жизнь во всей ее полноте и великое множество открытий.

Теперь Фаулер понимал, почему эти пятеро не пришли назад.

Я не вернусь, – сказал Верзила.

Но мы не можем их бросить.

Фаулер сделал шаг в направлении купола, затем другой и остановился.

Вернуться в купол? Вернуться в больное, отравленное тело? Раньше он не чувствовал себя больным, но теперь знал, сколь огромна разница. Слабый мозг, сумбурное мышление. Шевеления рта, создающие понятные для других сигналы. Зрение ненамного лучше слепоты.

Вернуться к убогости, хилости, невежеству?

Может, и вернусь однажды, – беззвучно пробормотал он, отвечая собственным мыслям.

Нам надо многое сделать, многое увидеть, – сказал Верзила. – Многому научиться. И многое найти…

Да, они обязательно что-нибудь найдут. Возможно, цивилизации. По сравнению с которыми цивилизация землян – ничтожная песчинка. Найдут красоту и, что важнее, постигнут эту красоту. И обретут дружбу, какой прежде не знал никто – ни люди, ни собаки. И получат новую жизнь. Кипучий поток жизни – вместо прежнего сонного ручейка.

Я не могу возвратиться, – заявил Верзила.

Я тоже.

Иначе меня превратят обратно в собаку.

А меня, – сказал Фаулер, – обратно в человека.

Золотые жуки

День начался отвратительно.

Артур Белсен, живущий по ту сторону аллеи, включил в шесть утра свой оркестр, чем и заставил меня подпрыгнуть в постели.

Белсен, скажу я вам, по профессии инженер, но его страсть – музыка. И поскольку он инженер, то не довольствуется тем, что наслаждается ею сам. Ему просто необходимо всполошить всех соседей. Год или два назад ему в голову пришла идея о симфонии, исполняемой роботами, и, надо отдать ему должное, он оказался талантливым человеком. Он принялся работать над своей идеей и создал машины, которые могли читать – не просто играть, но и читать музыку прямо с нот, – и смастерил машину для транскрипции нот. Затем он сделал несколько таких машин в своей мастерской в подвале.

И он их испытывал!

Вполне понятно, что то была экспериментальная работа, когда неизбежны переделки и настройки, а Белсен был очень придирчив к звукам, издаваемым каждой из его машин. Поэтому он много и подолгу их настраивал – и очень громко, – пока не получал то воспроизведение, которое, как он считал, должно было получиться.

Одно время соседи вяло поговаривали, что неплохо бы его линчевать, но разговор так и остался разговором. В этом-то и беда, одна из бед с нашими соседями – на словах они способны на что угодно, но на деле палец о палец не ударят.

Так что конца этому безобразию пока не было видно. Белсену потребовалось больше года, чтобы настроить секцию ударных инструментов, что само по себе было не подарок. Но теперь он взялся за струнные, а это оказалось еще хуже.

Элен села на постели рядом со мной и заткнула уши пальцами, но это ее не спасло. Белсен врубил свою пыточную машину на полную мощь, чтобы, как он говорил, лучше прочувствовать музыку.

По моим прикидкам, к этому времени он наверняка разбудил всю округу.

– Ну, началось, – сказал я, слезая с постели.

– Хочешь, я приготовлю завтрак?

– Можешь спокойно начинать, – отозвался я. – Еще никому не удалось спать, когда эта гадость включена.

Пока она готовила завтрак, я пошел в садик за гаражом – поглядеть, как поживают мои георгины. Я вовсе не возражаю, если вы узнаете, что я обожаю георгины. Приближалось начало выставки, и несколько штук должны были расцвести как раз ко времени.

Я направился к садику, но не дошел. Это тоже одна из особенностей района, где мы живем. Человек начинает что-то делать и никогда не заканчивает, потому что всегда найдется кто-то, кто захочет с ним поболтать.

На сей раз это оказался Добби. Добби – это доктор Дарби Уэллс, почтенный старый чудак с бакенбардами на щеках, живущий в соседнем доме. Мы все зовем его Добби, и он ничуть не возражает, поскольку это в своем роде знак уважения, которое ему оказывают. В свое время Добби был довольно известным энтомологом в университете, и это имя ему придумали студенты.

Но теперь Добби на пенсии, и заняться ему особо нечем, если не считать длинных и бесцельных разговоров с каждым, кого ему удастся остановить.

Едва заметив его, я понял, что погиб.

– По-моему, прекрасно, – произнес Добби, облокачиваясь на свой забор и начиная дискуссию, едва я приблизился настолько, чтобы его расслышать, – что у человека есть хобби. Но я утверждаю, что с его стороны невежливо демонстрировать это так шумно ни свет ни заря.

– Вы имеете в виду это? – спросил я, тыча пальцем в сторону дома Белсена, откуда продолжали в полную силу доноситься скрежет и кошачьи вопли.