Банджо. Роман без сюжета

Они ходили по улочкам между рыбным рынком и Бомжатником, от бистро к бистро, и всюду играли. К ним присоединились и другие – пара сенегальцев и какие-то ребята из Британской Западной Африки, так что вскорости компания насчитывала уже больше дюжины человек. Живописное было зрелище – как они слонялись по улицам и трещали на немыслимом тарабарском языке, помеси английского, французского и африканского. И чем больше их становилось, тем больше заказывали и выпивали они бутылок вина и пива, без разбору, как пойдет. Музыка привлекала в кафе клиентов – а девицы завидовали, пускали в ход все свои чары, чтобы оттащить свеженького матросика от парней с пляжа…

– Вот черт, черт подери! – вскричал Банджо. – Этот город создан для веселья!

– Ну уж в самом тебе веселья уже под завязку, – съехидничал Белочка. – Так что давай уже, еще один залп – и хватит.

– Захлопни пасть, ниггер, – отозвался Банджо. – Нет уж, мне никогда этого веселья не хватит. Когда меня несет этот безумный, дикий, веселый джаз, когда я в нем пропадаю… вот хочешь – спорь со мной, но я тогда за твою так называемую сладкую жизнь гроша ломаного не дам. Я свистну – и в этом моем свисте больше веселья, чем во всём твоем худосочном тельце.

– И знать не хочу, не то что спорить, – сказал Белочка.

В полночь они играли на Бомжатнике, в каком-то кафе, и тут вошел пожилой мужчина в полинялых зеленых брюках, желтоватой куртке с черной отделкой и цветочной гирляндой на шее и принялся танцевать. При этом он до того живо манипулировал своей тростью, что казалось – кисть у него вращается, точно на шарнирах; пока играли Банджо и моряк с гармошкой, он с непостижимым проворством выделывал коленца и прыгал из стороны в сторону.

Когда они закончили играть, танцор в цветочной гирлянде заявил: он готов спорить с любым на бутылку лучшего белого вина, что сумеет встать на голову прямо с полу – и на стол. Молодой парень в синей форме рабочего покрутил пальцем у виска и сказал: «Il est fada»[3 - А дед-то ку-ку (франц.).]. Старик, полуседой, в странном наряде, и вправду, казалось, не совсем в своем уме, и непохоже было, чтобы его кости могли бы послужить ему подспорьем в подвиге, который он намеревался совершить. Пари никто не принял.

Кто-то разъяснил происходящее новенькому, и тот махнул рукой:

– Да почему и не поспорить, развлечемся заодно.

«Tres bien»,[4 - Ну и прекрасно (франц.).] – сказал старик. Он предпринял несколько попыток нужным образом упереться головой в стол и не мог – нарочно, для смеху, как делают профессиональные артисты, подступаясь к трюку на сцене. По всему кафе раздавались взрывы хохота, быстро набежала целая толпа. И вдруг старик вскричал: «?a y est!»[5 - Вот так-то! (франц.)] – и широко раскинул руки, удерживая равновесие, он встал на голову на столе. Миг – и он опять спрыгнул на пол, взмахнул тросточкой, сделал несколько па – и пошел по кругу со шляпой, собирая заработанное, пока толпа не успела поредеть. Ребята с пляжа тоже внесли свою горстку су, а новенький недолго думая заплатил за бутылку белого вина. Старик забрал ее и вышел из кафе в сопровождении какой-то женщины.

Латна шла через Бомжатник и, заметив играющего Банджо, зашла в кафе как раз в ту минуту, когда старик закончил танцевать и предложил пари. Немалый куш, который он отхватил, да еще бутылка вина впридачу – всё это растравило в ней жадность и зависть. Она набросилась на Банджо.

– Этот человек взять твои деньги. Ты играть, а он взять. А ты считать, ты такой гордый, ни за что не попросить – и вот ничего и нет у тебя. Думаешь, ты богатый.

– Отстань от меня, женщина, – сказал Банджо.

– Друга заставлять вино тому человеку покупать. А он просто обманщик. Ты цветной, а дурака валять, как белый.

– Я не заставлял его заключать пари. Да в любом случае, что за вшивая ставка такая? Прости, Господи! Вспомнить только, какие я сам ставки загонял, и всё по-крупному, в Монреале на гонках! Да что вы все знаете о жизни и о крупных ставках! – Банджо пьяно замахал рукой, будто старый добрый мир с гонками и приятелями-игроками вырос перед ним во плоти.

– Тут не Монреаль, а Марсель, – откликнулась Латна. – Идиотство за просто так играть. Ты блядун, тебе деньги нужны…

– Что-то не по делу ты разоралась, а ну уймись. Я с тобой вожусь, но на шею садиться не дам. Поняла? Никогда в жизни женщина мне на шею не садилась – и ты не сядешь.

Он поднялся и положил банджо на стол.

– Если кто сажаться на шею, то это не я, – сказала Латна.

– Хорош, ребята, насиделись, – сказал Банджо. – Пошли уже отсюда!

III. Мальти не при делах

Стоило Латне появиться – и Банджо принял ее, просто, не задаваясь вопросами. Она заняла место той любой другой девицы, которая позаботилась о нем как раз тогда, когда он нуждался в помощи, – и такая благосклонность судьбы представлялась ему чем-то само собой разумеющимся. Как срослось, так срослось. В жизни, представлялось ему, всё – лишь череда сменяющих друг друга обстоятельств.

Мальти был куда чувствительнее и – в отношении романтическом – куда ранимее Банджо. Он был большой, сильный, благодушный; все считали его мировым парнем. Когда Латна стала вхожа в компанию, причем совсем не так, как другие канавные девицы, именно он замолвил за нее словечко. Но с тех пор как началось неуклонное сближение ее с Банджо, едва уловимой переменой затуманилось отношение к ней других.

– Что ‘меем, не хр’ним, – обратился Мальти к Банджо как-то раз, когда они сидели на волнорезе – поджидали, что вот-вот на корабле позовут обедать. – Ты, сд’ется мне, как раз из т’ких, а всё п’тому что обл’милось задарма.

– Да будь я самый безмозглый ниггер на свете с самой шелковой на свете телкой, – сказал Банджо, – прятать башку под женской юбкой и чтоб баба надо мной кудахтала – да ни в жизнь.

– Д‘лась вам всем юбка ента, – откликнулся Мальти. – Все оттуда в’шли и все там б’дем.

Банджо рассмеялся и сказал:

– Бог дал, Бог взял. Такова жизнь. Мы сошлись запросто, и относится она к этому запросто, и я тоже отношусь к этому запросто.

На палубе показался чернокожий моряк и помахал им. Они поспешили спуститься с волнореза и вскарабкаться по трапу.

Кроме Латны, женщин на пляже особенно не водилось. Впервые Мальти увидел ее на корабле, с которого их с Имбирьком и Белочкой незадолго до того выпроводил негр-стюард.

– А ну пошли отсюда, шаромыги, – сказал стюард. – Кости – и той не дождетесь поглодать. Чем пойти да поработать, валяетесь на пляже день-деньской, бездельники, а как до харчей дойдет – нет, всё подавай как приличным людям. Думаете, будете жир належивать в чем мать родила, пока другие тут на море корячатся, а мы вас, боровов, еще и корми?! Вон пошли, нищеброды черножопые!

Приятели были голодные. Пару дней они пробавлялись на одном баркасе, там команда относилась к ним по-дружески. Но теперь баркас отчалил и встал на якорь в бухте – не доберешься. Разозлившись, но больше удивляясь тому, с какой яростью налетел на них стюард, они поплелись прочь от корабля. Но тут Мальти ненароком оглянулся и заметил, как им машет Латна. Они вернулись – и вот, пожалуйста, куча отличной еды, всего понемножку. Латна за них похлопотала, и помощник капитана велел главному стюарду их накормить.

После этого они частенько ее видели. То чаще, то реже, то на Бомжатнике, то у нижних доков. Однажды она повздорила с женщиной, которая торговала в гавани всякой галантерейной дребеденью. Та пыталась соблазнить какого-то моряка превосходным отрезом китайского шелка, но куда больше моряк соблазнился Латной.

– Отвяжись от меня, – сказал он торговке. – Не нужно мне твое барахло.

Женщина разозлилась, хотя подобные отповеди были ей и не в новинку. Ради дела ей приходилось такое проглатывать. Она сразу увидела, что моряк положил глаз на Латну, и, проходя мимо, заехала ей своим чемоданом прямо по ребрам.

– Ну что за дура! – вскричала Латна, хватаясь за бок.

– Блядь черномазая, – сказала женщина.

– От бляди слышу, белая жируха, – откликнулась Латна. – Знаю, чем еще ты торговать. Видела тебя на кораблях.

С этими словами она скорчила торговке рожу.

Позже, покинув корабль, Латна снова повстречала ту женщину, при ухажере. Ухажер был тощий, жуликоватый и замахнулся было на Латну. Но Мальти как раз был неподалеку, резко ухватил его за локоть и сказал: «Какого черта ты к ней привязался?» Обидчик пробормотал что-то на неизвестном Мальти языке и был таков, и подружка с ним. Он тоже не понял, что сказал Мальти, но то, как он его схватил, и угрожающий тон говорили сами за себя.

– Хорошо, что ты приходить, – сказала Латна. – Благодарна очень, если бы не ты, я бы вляпаться не смешно. Я б его пырнула.

Миг – и она вытащила из-за пазухи серебряный кинжал с гравировкой и изысканно узким, отточенным лезвием и показала его Мальти. В ужасе он отшатнулся от Латны, и она рассмеялась. Бритва или нож не удивили бы и не напугали его. Но кинжал! Всё равно как если бы Латна выпустила на него змею. Кинжал – вещь, чуждая его миру, его людям, его жизни. Ему вспомнились все те странные, жестокие, будоражащие кровь истории, какие он слышал о распрях Востока и об этих кинжалах, несущих молниеносную гибель.

Совсем иной вдруг открылась ему Латна – и тем самым обрела отчетливость, которой недоставало прежней не во всём понятной чужеземке с порывистыми жестами и юрким телом, той, что попрошайничала в порту и время от времени подкидывала им дорогие сигареты. Она была совсем не такая, как женщины его народа. Она иначе смеялась – тихонько, украдкой. Женщины его народа так заходились хохотом, как будто грохотал гром. И вся их манера, покачивание бедер – всё напоминало движения ладных, полных жизни зверей. Латна же скользила, точно змея. И она пробудила в нем сладостное и странное, повелительное желание.

Из-за нее ему вспомнились кули, те, с которыми он знался еще ребенком на своем острове в Вест-Индии. Это были наемные работники, которых нарочно привезли из Индии – за гроши гнуть спину на огромной плантации сахарного тростника, что граничила с их деревней, располагавшейся на морском берегу. Их волнующая чужестранность деревенским не приедалась никогда. Мужчины в тюрбанах и набедренных повязках – деревенские их называли «фартучками». Женщины с вечной ношей тяжелых серебряных украшений – на запястьях, лодыжках, шеях; с длинными блестящими волосами, которые они прикрывали тканью – местные говорили про ее цвет: «красная, как в Индии». Быть может, сами того не сознавая, кули побудили негров не отступиться от собственной любви к ярким цветам и орнаментам, которую так старались вытравить из них протестантские миссионеры.

Каждое первое августа – большой национальный праздник, годовщина освобождения рабов Британской Вест-Индии в 1834 году, – негры присоединялись к индийцам в их играх на спортивной площадке. Те показывали акробатические номера и фокусы: целыми ярдами разматывали ленты прямо у себя изо рта, невесть как заставляли исчезать монеты, а потом находили их у негров в карманах, глотали огонь.

Кое-кого из индийцев почитали за выдающихся колдунов. Негры верили, что индийская магия много могущественнее, чем их собственная Обеа[6 - Обеа (Obeah) – официально запрещенная законом магическая практика, вид черной магии, в которую верят ямайские негры.]. Так что некоторые индийцы забросили изнурительный труд на плантации с мотыгой и лопатой и стали практиковать черную магию среди местных. И процветали они куда больше, и влияние их было куда серьезнее, чем у негритянских целителей – приверженцев Обеа.

Несмотря на дружеские связи, два народа не смешивались. Бывали случаи, впрочем редкие, когда какой-нибудь индиец отделялся от своего народа и становился частью местного сообщества, женившись на негритянке. Индийские же девушки были более консервативными. Одно поразительное исключение Мальти всё-таки припомнилось – красавица-индианка. Она как-то раз пришла в вечернюю воскресную школу, где заправляла всем жена миссионера-шотландца. И в конце концов приняла христианство и вышла замуж за негра, школьного учителя.

А еще ему помнилась индийская девочка, которая какое-то время была его одноклассницей в начальной школе. Ее кожа была бархатистой, гладкой и темной, точно красное дерево. В классе она была умнее всех – но неизменно оставалась молчаливой, неулыбчивой, загадочной. По-настоящему он ее никогда не забывал.

Мальчишечьи воспоминания Мальти играли не последнюю роль в том, как вел он себя с Латной. Он не мог думать о ней так, как думал о девицах из Канавы. Ему казалось, будто это ее, свою почти позабытую, давным-давно потерянную чужеземку-одноклассницу встретил он вновь – теперь женщину, обитательницу космополитичного марсельского берега.

После стычки с галантерейщицей Латна еще сильнее прикипела к парням с пляжа. Возможно, не будучи женщиной из Канавы и потому не стремясь превратиться в чей-либо трофей, она чувствовала себя уязвимой и хотела прибиться к стае; а может быть – просто по-женски подсознательно стремилась к мужскому покровительству. И ее приняли. Парни с пляжа, с их богатым жизненным опытом и бездеятельной, сонливой философией, как никто, умели понять и принять – что и кого угодно.