Роза

Я начал обучать его правописанию. В счёте он и без меня был силён и умел производить все нужные ему действия. Он был вдумчив и понятлив. Книг у нас не было, и мне пришлось по памяти ему рассказывать жизнеописание Наполеона и историю войны за освобождение Греции[5 - Имеется в виду национально-освободительная революция 1821–1829 гг. (Греческая война за независимость), в результате которой было свергнуто османское иго и Греция была провозглашена независимым государством.]. Более всего впечатляло его во мне то, что я знал разные языки и мог прочесть надписи на иноземных товарах у него в лавке, например, на бобинах и тканях из Англии. Он и сам очень скоро этому выучился, что немудрено: в голове его содержалось так мало знаний, она была почти девственной почвой.

– А вот была бы у меня, к примеру, Библия на еврейском языке, могли бы вы её читать? – спросил он. И он решил купить в Бергене Библию.

На дороге я встретил Розу. Она, всегда такая замкнутая, вдруг сама остановила меня и спросила с вымученной улыбкой:

– И как вам живётся вдвоём?

Я до того удивился, я ответил:

– О, благодарю вас. Но мы вас ожидаем.

– Меня! Нет-нет, я на этих днях, верно, уеду к отцу в усадьбу.

– Значит, вы не переедете к нам? – спросил я растерянно.

– Нет, едва ли, – ответила она.

Рот у неё был большой, тёмно-красный, он чуть дрогнул, когда она улыбнулась мне на прощанье. Я хотел ей напомнить о том, что отец её меня приглашал в усадьбу, но, слава Богу, удержался.

Скоро выяснилось, как хорошо я сделал, что промолчал: вечером Роза пришла в дом к Хартвигсену, и я видел, как она страдает оттого, что у неё недостало гордости. Впрочем, пришла она по делу, просто по делу: она должна была вернуть золотой крестик, который Хартвигсен ей подарил во время помолвки. Кольцо, тоже его подарок, она, к сожалению, потеряла, пусть уж он не взыщет!

– Это ничего, ничего, – отвечал Хартвигсен, удивлённо и снисходительно.

– Ах нет, мне так жаль, – сказала Роза. – И ещё я нашла письмо. Ваше старое письмо. Письмо с Лофотенов.

Всё это было сказано прежде, чем я успел уйти. Роза была сама не своя, она задыхалась. На Хартвигсена вся эта сцена не произвела, кажется, никакого впечатления, перед тем как за мной затворилась дверь, я услышал:

– А-а, старое письмо. Воображаю, какие там ужасти – и касаемо правописания, да и…

Роза оставалась в доме недолго. Я видел, как она вышла, она ссутулилась и ничего не видела, ничего не слышала. Я думал о том, чего ей, верно, стоило это унижение.

На другой день она снова пришла. Как я жалел её, как же грустно мне было видеть её потерянное лицо. Под глазами залегли синяки, верно, после бессонной ночи, губы побледнели.

– Нет-нет, что вы это, зачем уходить? – сказала она мне. Потом повернулась к Хартвигсену и спросила:

– Подыскали вы кого-нибудь вести хозяйство?

– Нет, – ответил он, не сразу и равнодушно.

– Я, пожалуй, могла бы его вести, – заговорила она снова.

И опять он ответил не сразу и равнодушно:

– Да-да. Но я, право, сам не знаю…

– Так вы, стало быть, передумали?

И тут он, верно, понял, что победил, он вдруг сказал – безжалостно, грубо:

– Нет, это ты когда-то передумала. Если ты помнишь, конечно.

Она ещё постояла немного, всё больше и больше сутулясь, сказала тихо: «Да-да», – и ушла.

Даже не присела на стул, даже руки от дверной ручки не отняла.

Я вышел за нею следом, забился в глубь сарая и там на коленях молился за несчастную. Потом тоска меня погнала в Сирилунн, в лавку, на мельницу, опять в лавку Хартвигсен объявил, когда я вечером воротился:

– Я нынче ночью на часок отправлюсь за пикшей. Так что дом остаётся на вас.

Он шутил и как будто всё ждал чего-то, он то и дело поглядывал на дорогу.

И снова я пошёл в Сирилунн, чтобы не видеть, как Хартвигсен отправится за своей пикшей, – едва ли он будет один. Я бродил как во сне.

Так прошла ночь.

На другой день сидим мы с Хартвигсеном перед домом и болтаем. Был полдень, стало, помнится, накрапывать – и вдруг, в третий раз, заявляется Роза. А ведь Хартвигсен всю прошедшую долгую ночь напролёт провёл с баронессой. Мне-то он сказал, что собрался за пикшей, а сам гулял по лесу в ту тёплую ночь.

Роза подошла неверным шагом, завидя её, я даже сперва испугался, не хлебнула ли она чего-нибудь крепкого. Мне сразу захотелось очутиться как можно дальше от них, и при первых же её словах я вскочил.

– Вот, зачастила я к вам. Что-то я хотела сказать… Ах да, там в лесу… На косогоре, в осиновой роще…

– Ну и что? – вдруг перебивает Хартвигсен. – Ну, сидели мы там, время провождали.

У Розы прыгают губы, она смеётся:

– Она говорит, что ей за тридцать. Да, ей за тридцать.

– Ну и что? – спрашивает Хартвигсен. – Тебе-то какая печаль?

Роза смотрит на него и раздумывает. Я оборачиваюсь, я вижу, как она раздумывает, и слышу, как она говорит:

– Она куда старше меня.

И вдруг она бросается на землю и плачет.

VII

Дождь лил два дня и две ночи, и треска штабелями лежала под берёстой. Никто не работал на сушильнях, темно и мрачно было вокруг. Но поля и луга зарастали, пушились, волнились.

Мак предложил включить имя Хартвигсена в название фирмы; правда, это обойдётся ему в известную сумму. Хартвигсен спросил у меня совета, хотя, разумеется, он сам уже всё решил. Крупные торговые обороты вовсе не по моей части, тут я ему был не советчик. У Мака проверенное, известное имя, в этом свои преимущества; с другой стороны, Хартвигсен внёс в предприятие свой капитал и надёжность. Впрочем, они и без того уже компаньоны.

Он что-то написал на бумажке, протянул её мне и сказал:

– Вот эдаким манером. Чтобы по-иностранному выходило.

На бумажке значилось: «Мак и Хартвич».

Тотчас я заподозрил, что в этом переименовании замешана баронесса. Хартвигсен неотрывно смотрел на меня, пока я читал бумажку и над нею раздумывал. Я обучил этого человека грамоте, но недостаточно, ах, совершенно недостаточно, это только так, одна видимость, как та волосяная цепочка для часов. Хартвич? А ведь Роза любила его, раз она приходила к нему, и унижалась, и плакала.