Два ангела на плечах. О прозе Петра Алешкина

– Ты отстал… оборкаться не успел, да и не к чему, тут без тебя жизть кутыркнулась, раздрызганная стала, все, как слепые посеред леса, один туды тянет, другой сюды. Никто не знает, где дорога, а все указывают. Иной, скороземельный, таким соловьем поет, точно, мол, знает, за каким бугром рай, заслушаешься, бегом бежать следом охота, а приглядишься…

Отец Егора с мужиками принимают резолюцию о жестокости власти, о том, как им видится настоящая крестьянская жизнь. Отца арестовывают и везут в волость. По дороге Мишка Чиркун его застреливает, якобы при попытке к бегству. Не может он забыть, как отец Егора, будучи старостой села, отправил его, дезертира, на фронт.

После ранения Егор возвращается в родное село уже навсегда. Вернулся с гражданской войны и старший брат Егора Николай, заместивший в хозяйстве отца.

Хорошо выписан Алешкиным неторопливый, выверенный веками уклад русской крестьянской жизни. Но невесело нынче в деревне. Новая власть норовит содрать семь шкур с мужика.

Выступает очередной приехавший с отрядом комиссар:

– Настанет коммунизм, и несметные богатства хлынут к нам с окраин страны. Ленин говорил, что товарищи Луначарский и Рыков побывали на Украине и Северном Кавказе и рассказали ему, что на Украине кормят пшеницей свиней, а бабы на Северном Кавказе моют молоком посуду. Понимаете, девать еду некуда, когда другие голодают. И у вас – я ехал сюда, видел – хлеба уродились в этом году… Потому и планом наметили взять с Тамбовской губернии одиннадцать с половиной миллионов пудов хлеба…

– Сколько?! – раздались ошеломленные голоса.

– Очумели? Где мы возьмем?

– С голодухи подохнем!

– Товарищи, товарищи, разве это много? В прошлом году у вас взяли двенадцать с лишним миллионов пудов, живы остались!

Приезжающие комиссары в крестьянском труде, как правило, ничего не понимают. Они не знают, каким потом добывается этот хлеб.

Новый приехавший комиссар из-за ранения ослеп, но долг превыше всего, и он агитирует мужиков, как может. Мужики даже рады его приезду, поскольку привезли брошюры и газеты – хоть наконец-то покурить можно будет.

– О чем он? – спросил, подойдя к толпе Антошкин.

– О польском хронте, – ответил Аким, с удовольствием, даже с каким-то блаженным выражением на лице скручивая цигарку из клочка новой газеты. – Комиссар из Москвы тольки, с совещания деревенских агитаторов. Грить, Ленина видал своими глазами…

– Так он же слепой.

– Грить, видал.

Воистину символическим и страшным кажется эпизод, когда слепой комиссар, наткнувшись на коляску с ребенком-уродцем, разражается патетической тирадой:

– Какой прелестный, милый ребенок! – воскликнул слепой комиссар, поднимаясь с корточек. – Какая, наверно, у него счастливая мать! Вот, товарищи, – указал он на уродца, – будущее Советской страны! ради него мы и кладем свои жизни, ради него и проливаем свою кровь. И я уверен, что будущее будет таким же прекрасным, как этот ребенок! а строить это будущее нам с вами! – Слепой комиссар, чувствуя, что кто-то рядом с ним дышит громко, сопит, слушает внимательно, протянул руку, коснулся тугого плеча Коли Большого, деревенского дурачка, нащупал заплату на рубахе из грубого холста и приобнял его за плечо, продолжая говорить: – а вот главная опора Советской власти! Вот на таких крепких бедняцких плечах мы и придем к светлому будущему, к коммунизму…

Это очень страшная, надрывная книга. Нельзя без содрогания читать сцены, когда пьяные продотрядовцы измываются над деревенским священником, насилуют его дочь Настю.

Мужикам невозможно далее терпеть эти издевательства, но бунт тут же пресекается. Марголин жесток. «Арестованных мужиков загоняли в сарай. Отец Трофима Булыгина, седой, косматый старик с густой бородой, обхватил вялый труп сына темными в черных трещинах руками и, тужась, тащил от сарая мимо сгрудившихся в кучу красноармейцев. Тащил молча, немо раскрыв волосатый рот, а из глаз по морщинистым щекам, по седой бороде обильно текли слезы и падали на грудь, на рубашку. Босые белые ноги Трофима волочились по траве, царапали пальцами землю. Страшно было смотреть на седого старика, и Егор отвернулся, увидел, как билась на земле, выла, ползала на коленях за пятившимся Марголиным старуха в ветхой застиранной юбке со многими заплатами, в худых лаптях. Она поймала, обхватила ногу Марголина, прижалась щекой к его пыльному сапогу, выла, визжала истошно:

– Сыночек, помилуй!.. Пощади, сыночек! Где же я стока денег возьму? Сроду у нас стока не было… Пощади!»

Крестьян спасает нагрянувший отряд Антонова. Для советской власти это банда. Для крестьян – заступники.

Вот как рисует Алешкин портрет начальника отряда:

«Встретишь такого в деревне и признаешь в нем сельского учителя, подумаешь, что крестьяне в свободную минутку или праздники, должно быть, приходят к нему посидеть, погутарить, обсудить последние новости из губернии, посоветоваться и всегда находят совет и поддержку: знает он, что нужен мужикам, знает себе цену, поэтому и держится с достоинством, но вместе с тем, не гонористо, уважительно к мужикам, к их нуждам».

Дороги братьев Антошкиных расходятся: Николай уходит с Антоновым, а Егора призывают служить в карательном отряде ЧК.

Нелегкой была эта служба. «По крайней мере, когда он потом слышал слово ад, перед ним вставал день второго октября 1920 года, проведенный в селе Коптево… Нет, он не помнит четко шаг за шагом, как прошел этот день. Он вспоминается как единая картина: мечущиеся в дыму остервенелые, ошалевшие люди, дикие вопли, визги детей, баб, закалываемых свиней, истошный вой недобитых собак, крики кур, гогот лошадей, хлопки выстрелов, гул и треск жарко горевших изб. Кажется, все небо потемнело, сумерки пали на землю от галок соломенного пепла. И кровь, кровь, кровь! Вот память выхватывает из глубины четкую картину: седой дед с редкой бородой, в серой длинной, чуть ли не до колен, рубахе вывернулся откуда-то из-за сарая, ловко насадил на вилы бойца Антошкина эскадрона, который, сидя на коне, чиркал спичкой у низенькой соломенной крыши избенки, насадил на вилы и зачем-то пытался выковырнуть из седла обмякшее вялое тело красноармейца, уронившего коробок со спичками на землю. Но сил выковырнуть из седла у деда не было. Другой боец почти в упор выстрелил в него, и дед выпустил из рук вилы, согнулся пополам и ткнулся седой головой в навоз рядом с коробком спичек. А вот Мишка Чиркунов верхом на коне скаля зубы, весело гонит босого парня лет шестнадцати. Парень мелькает пятками, а Мишка догонит его, сплеча огреет плеткой, приотстанет, догонит – хлестнет – приотстанет…»

И Егор со своим эскадроном переходит к Антонову.

В герое романа писатель попытался изобразить своего деда по матери Чистякова Алексея Константиновича. Человек это был незаурядный. Сам Алешкин его никогда не видел, но наслышан был много. В Масловке Чистякова до сих пор вспоминают. Был он начальником штаба Союза трудового крестьянства у Антонова.

В отличие от комиссаров, антоновские идеологи говорят о конкретном и понятном. Вот председатель Союза трудового крестьянства Плужников выступает перед мужиками:

– Большевики обманывали народ, а он им поверил. Поверил потому, что при царе натерпелся горя и нужды, и теперь ухватился за сказку большевиков, суливших ему счастье и радости. Народ пошел за ними в обещанный рай, называемый коммунизмом. И когда собственными глазами увидел этот рай, когда на себе самом испытал счастливую жизнь в этом раю, тогда убедился, что его жестоко обманули: при большевиках осталось все то, что его давило и угнетало раньше, что теперь все это угнетает и давит еще сильнее, что большевистский режим хуже, тяжелее, невыносимее старого режима. При большевиках над всякой личностью возможно насилие, потому что где большевики, там и насилия, самые грубые, самые безобразные. Не только лишают свободы, мучают, издеваются над людьми, избивают почти на каждом шагу, убивают стариков, взрослых людей, насилуют женщин… Да, русский народ вынослив и терпелив. Вынесет все, что Господь ни пошлет! Но всякому терпению бывает конец. Терпел народ татарщину, а в конце концов свергнул. Терпел крепостное право, но не раз поднимал восстания, пока не освободился. Свергнет народ старый режим, свергнет и новый, большевистский!

Эти алешкинские слова, вложенные им в уста Плужникова, сейчас звучат своевременно, как никогда. Новые большевики оккупировали Россию, новые марголины, шлихтеры и гольдины измываются опять над русским крестьянством. И снова они думают, что пришли навечно.

Когда Алешкин, закончив роман, переправил его за границу в журнал русской эмиграции «Континент», редактор журнала, известный писатель Владимир Максимов был потрясен. Он бросился в парижские библиотеки искать книги Петра Алешкина. Их там, конечно, не было.

Максимов сразу увидел глубину и масштабность романа, почувствовал за блестяще выписанными картинами, нередко жестокими, болевой накал социально-нравственных исканий художника, высоту его устремлений. Один старый вьетнамский поэт сказал: «Рисуя ветку, нужно слышать, как свистит ветер». Алешкин это слышал.

Вглядывание Алешкиным в прошлое, стремление установить свою духовную родословную, вывести ее из отодвинутой вдаль череды поколений тамбовских мужиков – совпало к тому же с общим пробудившимся интересом к истории. А здесь была изложена не какая-то частная история, это была летопись знаменитого антоновского восстания. Правдивая летопись. А правда, как известно, есть высшая ценность, добываемая искусством.

Н.А.Бердяев в книге «Русская идея» утверждал, что русский народ нельзя назвать народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы: он народ откровений и вдохновений, не знает меры и легко впадает в крайности. Может быть, и так, но роман Алешкина дополняет: это народ высокой выстраданной идеи.

Еще раз сталкивает жизнь Егора и Мишку. Мишка попадает к антоновцам в плен, и Егор ведет его расстреливать. Но узнает, что Настенька замужем за Мишкой, и ждет ребенка. Он отпускает Мишку.

После жестокого боя с пришедшей на Тамбовщину армией Тухачевского, раненый Егор попадает в плен. Теперь уже Мишка спасает его, выдав за красноармейца.

Заканчивается повествование гибелью Антонова.

Роман необычен по жанру, по стилю, по проблематике, по охвату и сцеплению сцен, событий, главных и эпизодических персонажей. Он требует от читателя не только внимательного чтения, но и большой культуры, сосредоточенности ума и души, способности мыслить о России, ее прошлом, настоящем и будущем, о связи повседневности с событиями масштабными, социально-историческими.

Писатель кропотливо работал над романом. Сама тема требовала высочайшей ответственности. Писал и переписывал эпизоды, создавал и убирал характеры. Зачастую уже не понимал, хорошо это или плохо написано. Думая о судьбе русского крестьянства, он не замыкался в рамках сугубо деревенских и даже сугубо социальных проблем, он мыслил философски, исторически.

Задачи формы как таковой для Алешкина не существует. Он просто живет жизнью своих героев, описывает в образах их внутренние ощущения, и тогда сами герои делают то, что им нужно сделать по их характерам. Он ищет и находит переплетения фабулы, развязки действия во внутренней сущности описываемых лиц, дает волю героям поступать так, как только они одни могут и должны поступить в том положении, в которое он их ставит или они попадают по своему же нраву, по склонностям.

Я читал где-то как писатель Ф. Абрамов перечитывал свой роман о деревне, вышедший в «Новом мире», и восторгался: «Неужели это я? Неужели это вышло из-под моего пера? Сильно, очень сильно. Нехорошо хвалить себя, но ей-богу, дух захватывает! А вечером… я даже разревелся…»

Трудно представить в таком качестве Петра Алешкина, ибо для него главным было не себя показать – дескать, вот как я умею написать, – а рассказать о горькой жизни своей родной Масловки. А кто сейчас помнит книги Абрамова?

Красота прозы романа, ее неповторимое очарование не только в безупречном языке. Она в человечности, глубине и искренности каждого высказанного в слове чувства. Она в той внутренней «работе души» (Л. Толстой) автора, которая становится достоянием каждого, кто берет в руки его произведения.

Книга взывает к развитию нашего самосознания – исторического, духовного, социального.

Сатирическая повесть «Судороги, или Театр времен Горбачева» – о перестройке. Писатель сразу, своей крестьянской мудростью, раскусил всю лживость и комедийность наступившего времени. На примере Масловки он показывает эфемерность демократических реформ, их идиотизм.

Повесть написана озорно, с искрящимся юмором.

«Зал затихал. Как же тут не затихнуть? Человек, с которым ты только вчера раздавил бутылку под тополем у клуба, оказывается, правый консерватор. А человек, с которым ты только вчера возил навоз на огород, экстремист. Как же ты их сам не разглядел? Вот что делается! Экстремисты, демократы, консерваторы в Масловке завелись».

Побывавший в Москве у сына Мишка Артоня, набравшись новых веяний, решает во что бы то ни стало стать местным депутатом. Конкуренцию ему составляют сторож Васька Свистун и школьный сторож Захар Бздун.

«По причине выборов привезли водку и портвейн. Мишке передали. что Свистун без очереди влез, взял бутылку портвейна и за углом из горла выдул. Руки трясутся у него, серый весь. Грозится, если проиграет, бутылку об голову Мишки разобьет».