Два ангела на плечах. О прозе Петра Алешкина

Мишка Артоня, впрочем уже Михаил Игнатьевич, становится председателем сельского совета. Спонтанно возникает шальная мысль о суверенитете Масловки. Многим она приходится по нраву. И вот, поскольку на территории деревни когда-то жили половцы, объявляется Половецкая республика со своим флагом, гимном и правительством. Кстати, в истории много чего переименовывали – города и улицы, даже страны, но почему-то никто не догадался переименовывать реки. Так и осталась Волга, Ока, Алабушка…

Но демократия требует духовности. И масловчане это понимают. С чего в Москве началась перестройка? «Вот три кита, без которых нет перестройки: во-первых, платные туалеты; во-вторых, конкурс красоты; в третьих, видеозалы с сексфильмами.

– Верна! – выдохнули одновременно парламентарии и министры.

– С них и надо начинать, – удовлетворенно сел на свое место господин Сергей Макарыч и с места добавил: – А молоко, мясо, хлеб – вещи семьдесят лет дефицитные, еще пятилетку-другую подождут!»

Масловчане, ломая закостенелый советский уклад, заодно ломают и свои традиции. До работы ли теперь! Они уж и забывают, что родились крестьянами, тянет на мировые горизонты.

Вспоминаются забавные слова Чехова из его записных книжек:

«До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились еще и дачники. Все города, даже самые небольшие, окружены теперь дачами. И можно сказать, дачник лет через двадцать размножится до чрезвычайности. Теперь он только чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством…» Масловчане еще не превратились в дачников, но крестьянами они уже быть перестали.

Много смешного происходит в Половецкой республике: и платный туалет открыли, и свою революцию пережили.

Масловка – это наша страна в миниатюре. Писатель в повести ставит одну большую проблему – это народ как жертва и как опора перестроечной фантасмагории. Он показал как человек под влиянием всяческой бредятины сам становится провозвестником глупости.

Петр Алешкин наделен острым чувством гражданского самосознания. Смешное в жизни всегда вызывает в нем горькое раздумье о человеке, о его судьбе в современном мире, о нелепости общественного строя.

Если лишить искусство условности, оно потеряет свою сущность. Уже в самой идее перенесения жизни на страницы книги лежит ирреальность. Такой феномен, как время, даже у принципиального реалиста совершенно разрушает действительность, какой мы ее познаем в натуре, лишь только романист переносит время в книгу. Время в природе не имеет ничего общего со временем в романе, будь то у Толстого и Чехова, у Бальзака или Флобера, у Маканина или Алешкина. Неправдоподобие в искусстве неизбежно, и романист тем более художник, чем больше ему удается создать иллюзия правдоподобия. Это хорошо видишь, если сравниваешь, например, изображение смерти у Бальзака: что может быть нелепее длиннейших предсмертных речей-завещаний в романах Бальзака, если говорить о правдоподобии, – каких только умозаключений не высказывает умирающая мадам Клаас в «Абсолюте», наставляя старшую дочь и своего мужа, маньяка-ученого! Но иллюзия действительности этой смерти делает свое – читатель воспринимает смерть несчастной и верит реализму Бальзака. Любая смерть под пером Толстого – настоящий реалистический шедевр рядом со смертями француза. И все же это лишь иллюзия правдоподобия. Даже смерть Карениной полна иллюзорных условностей, когда изображение смерти начинаешь поверять действительностью: в правду состояния героини не могли ведь входить мысли об этом состоянии Толстого, а в поведение Анны не входил взгляд на это поведение наблюдателя-романиста. Условность алешкинской повести напоминает мне условность булгаковского романа «Мастер и Маргарита». Та же естественность, так же сразу врубаешься в действие, не замечая, что оно неправдоподобно, фантастично.

Не могут все сеять разумное, доброе, вечное: кому-то надо и пахать.

Об этом роман «Трясина» – эпизоды из жизни строителей. Задуман роман в 1978 году как киносценарий и был представлен во ВГИК как диплом. Затем киносценарий переработан в роман.

Его герой Андрей Павлушин приезжает по комсомольской путевке в Сибирь и попадает в бригаду своего старшего земляка Ломакина. Это добрый рассудительный человек, в слова которого писатель, как я понимаю, вкладывает свои наболевшие мысли. Ломакин говорит Андрею:

– Человеку без корней нельзя. Никак нельзя! У всего живущего корни должны быть. Когда корни погибают, дупло в душе образуется, душа сохнет, пустеет. Человек тогда, как трухлявое дерево, оболочка одна. Дунет ветерок посильней, и пропал человек… Когде вокруг тебя земляки, помнишь о корнях, помнишь, что ты не одиночка, что ты часть целого, что без тебя это целое уже не целое! Ценность свою лучше понимаешь, вера в себя приходит!

В бригаде собрались люди разные. У каждого за плечами своя непростая жизнь. И каждый мучается, думает о прошлом, переживает. Ведь невозможно так все оставшиеся дни рубить лес, жить в землянках, стыть на морозе или кормить гнуса.

Алешкин учит, что жизнь глубже, шире своего внешнего выражения. Нельзя жить, не осмысливая духовно жизнь, не ища в ней смысла. Сколько в самом этом поиске страсти, внутренней работы.

Не выдерживает спивающийся бывший интеллигент Олег Колунков. Сойдя с ума, он убивает Андрея. Так никто и не увидит их больше. Тело Андрея затягивается болотной трясиной, и опять все тихо на поверхности.

Мучающийся по семье и родине Михаил Звягин возвращается в Тамбов. Но не найдет он себе там покоя: все кажется мерзким и противным.

Неизвестно зачем живет на земле блудная жена-овечка Анюта. О таких в народе говорят: ни украсть, ни покараулить.

В тихом пьянице Гончарове узнаешь будущую армию бомжей нашего СНГ. Писатель как будто предвидел в начале 80-х этот тип, ставший ныне привычным явлением.

Лишь бригадир Ломакин осуществляет свою мечту: воротясь на родину, покупает дом, живет в кругу семьи, разводит сад. Через все трелевки, сибирские вьюги и каторжную работу шел он к этой мечте. У Ломакина получилось вернуться, у Звягина – нет.

Приезжает в тщетной попытке найти бывшего мужа Василиса, то есть найти свое незатейливое счастье. Не будет ей счастья, даже такого.

По Алешкину-писателю, в жизни-трясине, нужно найти твердое место для опоры. Для Петра Алешкина, жителя земли и русского человека, это место – детство:

«Он вспомнил летний вечер из детства. Живо увидел остывающее солнце над полем за деревьями, отца в клетчатой рубахе с закатанными по локоть рукавами, шагающего по пыльной улице деревни с вожжами в руке рядом с телегой, на которой установлена железная бочка с водой. На ухабах телега резко кренилась набок, вода, щелкнув, фонтаном вылетала из дыры, прорубленной сверху в железном боку, и рассыпалась в воздухе на мутные шевелящиеся шарики, которые шлепались на дорогу, зарывались в пыль. Лошадь останавливалась возле куста сирени, разросшегося так, что забор скрылся среди веток с большими мясистыми листьями. Из калитки, позвякивая пустыми ведрами, выходили мать и старшая сестра. Отец опускал в бочку ведро, черпал и подавал матери, расплескивая воду. скоро теплая пыль под колесами превращалась в прохладную жижицу. В нее приятно было ступать босыми ногами. Жидкая грязь щекотала пальцы, проскальзывая вверх между ними, и холодила ступни. У Андрея было свое ведерко, поменьше. отец зачерпывал и ему. Андрей, наклонившись от тяжести на один бок, цеплял дном ведра за траву, торопился к ближней яблоне, выливал на взрыхленную вокруг ствола землю и бежал назад.

Бочка пустела. Отец вешал одно ведро на гвоздь на задке телеги, расправлял в руках вожжи и чмокал губами. Лошадь нехотя поднимала голову, сорвав в последний раз пучок травы. Андрей тем временем быстро забирался в бочку через дыру и приседал на корточки, придерживаясь руками за скользкие, мокрые, ржавые бока. Когда колеса попадали в ямку, бочка резко проваливалась вниз, а на кочках гудела и шевелилась, подпрыгивала. Слышно было, как, поскрипывая, билось о задок телеги, жалобно дребезжащее ведро. В дрожащую дыру был виден кусок бледно-голубоватого неба. Казалось, что бочка летит куда-то в пустоту, под гору, и вот-вот врежется в землю. Сердце замирало…»

Подобное по тональности воспоминание о детстве я читал только в «Степи» Чехова. Недаром оно оказалось в этом романе: пристальное внимание писателя к этическим проблемам сплетается у него с интересом к родовым корням, – собственно, этот интерес осмыслен им тоже как проблема этическая.

Когда, читая этот отрывок, присматриваешься к контрастам, к сценам, полным движения, красок, звуков, и вместе с тем несущим в себе большую силу эмоционального воздействия, скрытую в полнокровном реалистическом изображении, понимаешь, насколько глубока такая проза. Здесь вспоминается Достоевский: «Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?»

Алешкин обнаруживает большую способность к художественному перевоплощению, вхождению в образ, что позволяет ему создавать живые характеры и правдиво передавать сложный ход мыслей и переживаний своих героев. Сила Алешкина-художника обнаружилась в раскрытии психологии людей, поставленных в различные жизненные обстоятельства, особенно такие, где проявляется мужество, сила духа. Однако порой он склонен углубляться в дебри патологической психики, изучать изгибы исковерканной, больной души. Как, например, с Олегом Колунковым. Хорошо, когда художник, проникая в сущность патологической психики, выясняет ее социальный генезис. Ошибка начинается тогда, когда свойства больной психики выдаются за извечное начало души человека с ее якобы трансцендентными законами, не поддающимися контролю и управлению со стороны разума.

Что мы видим в нынешней русской прозе? Это длинные, на полстраницы периоды с нанизыванием фраз, с нарочито корявыми вводными предложениями – под Толстого или Пруста. Это многозначительные пустые мистические эпизоды под Кафку. Это псевдодеревенские повести с былинными мудрыми стариками и старухами и плохими районными начальниками – перепев Белова и Распутина.

Мне больше по душе пропахшая дождем и гарью проза Алешкина.

Разные по материалу, манере письма и проблематике произведения – не есть разбросанность писателя, это понимание всех сторон жизни, понимание ее многогранности и разнообразия.

Подтверждением этому повесть «Зыбкая тень».

Прораб Маркелов, отправляясь утром на работу, видит на автобусной остановке объявление о розыске преступника. Человека на фотографии он знает: это Дмитрий Деркачев, с которым они когда-то, пять лет назад, сидели вместе в тюремном изоляторе. Маркелов попался на краже линолеума, а Деркачев обчистил совхозную кассу. Деркачев рассказывает, где он спрятал деньги, предлагает их Маркелову забрать – потом поделятся. Маркелов отделывается легким испугом, Деркачев же отправляется по лагерям.

И вот он снова появляется в жизни Маркелова. А жизнь самая правильная: спокойная работа, жена, дочка. Маркелов готов отдать деньги, как они договаривались, но Деркачеву нужно где-то отсидеться, и он надеется сделать это именно у Маркелова.

Положительный Маркелов оказывается вовсе не таким уж положительным. Он по-крупному занимается квартирными махинациями, которые случайно вскрывает племянница жены Маркелова, работающая в райисполкоме. У Деркачова с племянницей роман, который, похоже, перерастает в настоящую любовь. Вообще, образы в повести многоплоскостны. По-своему сложен характер Маркелова, противоречив в своем внутреннем мире Деркачов, очень хорошо показана честная и работящая, еще практически не знающая всех сложностей жизни, племянница Вера. Криминальный сюжет организует действие, рамки его расширяются.

Бесспорна художническая заслуга Петра Алешкина в развитии им и доведении до совершенства жанра небольшой повести, той свободной и необычно емкой композиции, которая избегает строгой оконтуренности сюжетом, возникает как бы непосредственно из наблюдаемого художником жизненного явления и чаще всего не имеет замкнутой концовки, ставящей точку за полным разрешением поднятой проблемы.

Такова повесть «Предательство».

Но сначала немного предыстории.

В 1989 году Петр Алешкин создает литературно-редакционное агентство «Глагол», кооперативное издательство, которое выпускает книги Сергея Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», Николая Бердяева «Судьба России», сборник «Отречение Николая II», альманах «Глагол» и другие. В то время такие книги на прилавках не залеживались. Имя Алешкина начинает весомо звучать в издательском мире.

Горком партии наконец-то разрешил московским писателям открыть свое издательство. В парткоме Московской писательской организиции стали обсуждать кадры. Разговор, главным образом, велся вокруг кандидатуры директора.

Уже поздно вечером в квартире Алешкина раздался телефонный звонок. Это был секретарь парткома прозаик Иван Уханов. Петру Алешкину предлагали стать директором.

Такова завязка повести. Жизнь сюжетна поболе любой крутой повести или романа. И в этой непростой истории свои завязка, развитие действия, кульминация и развязка.

Документальных повестей в русской литературе вообще немного. За последние четверть века вспоминается лишь «Северный дневник» Юрия Казакова и «Отблеск костра» Юрия Трифонова. Жанр документальной повести у нас плохо отработан.

Тем отраднее было встретить новую русскую документальную повесть, рассказывающую о переломном этапе в жизни московской интеллигенции. Время-то помните какое было? Перестройка, опадают советские ветхие одежды, море энтузиазма и надежд на будущее. Горбачев заливается соловьем.

В такое время стать руководителем писательского издательства – значит быть на гребне новых свершений, сделать столько полезного и важного!

Конечно, были сомнения у Алешкина, и немалые. Не очень хотелось уходить от уже налаженного дела, ждали свои незаконченные книги.

Его приглашает на разговор Виктор Павлович Кобенко – человек, известный всем московским писателям, поскольку он являлся оргсекретарем Московской писательской организации.

Автор повести дает характеристику почти всем персонажам этой истории, перекидывая мостик уже в более позднее время – время написания повести: 1992 год.

Итак, первый встретившийся читателю участник событий: