Две жизни. Часть 4

Он ещё раз поклонился и ввёл нас в зал – стеклянную галерею. Усадив нас за стол, во главе которого сел Иллофиллион, он сел рядом с ним, и только тогда множество раньше нас вошедших в столовую людей опустились на скамьи у своих столов. По знаку Всеволода десять сестёр и братьев, нёсших своё дежурство для всего участка, стали подавать еду на все столы сразу. Я сосчитал, что длинных узких столов, точно таких же, как столы в большой трапезной, было пять. Стол, за которым сидели мы с Всеволодом, стоял так же первым у входа, как стол Раданды в большой трапезной. С места Всеволода все сидевшие в столовой были ему видны так же, как с места Раданды. В этом зале, как я уже сказал, больше всего походившем на галерею, было много стекла. Стёкла, обрамлённые узкими полосками дерева, создавали иллюзию, что сидишь на палубе корабля, так были они прозрачно чисты и так широка была видимая панорама.

С первого мгновения, как только я очнулся от новизны впечатления, меня окружила радостность. Без всякого напряжения, легко, просто, весело я слился с эманациями, которыми была наполнена комната, и сразу же почувствовал, как из моего сердца льётся, и им же втягивается, волна доброты и действенной энергии. Мне так и хотелось обнять всех сидевших за столами и поблагодарить их за то доброжелательство, с каким они нас встретили. Ни с чем я не мог сравнить этого приёма. Все молчали. Но каждый из нас был счастлив и сознавал себя братом, родным и близким всем собравшимся здесь людям.

Были здесь молодые и старые. Были и дети лет восьми – двенадцати, сидевшие возле своих матерей. У всех были лица весёлые и добрые, глаза, радостно и спокойно светившиеся. Я взглянул на брата, подававшего еду на наш стол. Это был тот самый брат, который приходил за нами посланником от Всеволода. Его лицо всё так же сохраняло печать скорби, но скорби какой-то былой, давно пережитой. Оно напомнило мне лица бедуинов, которых Иллофиллион направил конвоирами буйного всадника, встреченного нами в пустыне.

Некоторое время все молча ели поданную кашу, за которую принялись только тогда, когда взял ложку в руки их настоятель. Я заметил, что сам Всеволод ел не больше Раданды, но делал вид, что ест усердно, чтобы не смущать никого из тех, кто обладал хорошим аппетитом. Каша была вкусная, сладкая – из чего она, я разобрать не мог, да, пожалуй, никогда такой и не пробовал. Но тем не менее я должен был констатировать, что мой отличный аппетит исчез. Я с трудом проглотил несколько ложек каши, и то каждый раз под пристальным взглядом Иллофиллиона. Мне было так трудно есть, что на последний настойчивый взгляд Иллофиллиона я мысленно ответил ему его же фразой: «В пути не надо много есть». Он понял меня, улыбнулся и положил свою ложку на стол, разрешая мне последовать его примеру. Вслед за кашей было подано нечто овощное, напоминавшее видом рагу из моркови и цветной капусты с картофелем, с большим количеством сливочного масла. Но к этому блюду я не мог заставить себя притронуться и удивлялся удовольствию, с которым его ели все, не исключая и наш стол. Сидевшая рядом со мною Андреева так же, как и я, почти ничего не ела, что мне показалось странным, так как она нередко шутливо говаривала обо мне в Общине Али, что единственное наше с ней сходство – прожорливость.

Убрав все следы предшествовавших блюд, на столы подали прекрасный кофе или, по желанию, чай и поставили большие кувшины с молоком. Несмотря на то, что руки брата, подававшего еду на наш стол, были изуродованы – на правой не хватало мизинца, а на левой – средних пальцев, он делал всё быстро и ловко, без всякой торопливости и даже опережал другие столы, где было по два подавальщика. Невольно посмотрев на чашку, в которой мне подали кофе, я залюбовался простой и красивой её формой. Высокая, из тонкого фарфора, как мне показалось вначале, она на самом деле была стеклянной и переливалась жёлто-голубыми, розовыми и фиолетовыми красками. На ней ярко выделялся рисунок – роза и несколько небрежно брошенных фиалок. Посмотрев на чашки соседей, я увидел, что форма у всех чашек одинакова, но рисунок разный. Я восхитился талантом мастера, который мог достичь в пустыне такой высокой художественности.

Завтрак закончился, Всеволод поднялся с места, поклонился Иллофиллиону, поклонился всем нам и, повернувшись лицом к другим столам, поклонился всем присутствующим.

– Друзья и братья! Сегодня среди нас тот дорогой Учитель, всем нам друг и спаситель, к приезду которого я вас подготавливал. Для многих из вас его приезд не только радость и счастье свидания с человеком, которому почти все мы обязаны спасением жизни. Это также и зов к новой жизни, к новой форме внешнего труда. Для многих из нас настало время перелить в действие те сокровища духа, которые мы выработали и накопили здесь в своих сердцах. Здесь мы закалились, пора теперь трудиться среди мирской суеты для общего блага людей. Не огорчением от разлуки с теми, к кому мы здесь привыкли и кого полюбили как ближайших друзей и сотрудников, должны мы ответить на призыв Учителя к новым формам труда и к новым местам жизни. Но радостью, что, призванные им, а в его лице – всем Светлым Братством, мы можем начать в иных местах жизнь единения с ближними в красоте, в действенной любви и доброте сердца. Слушайте же сейчас в полном мире и внимании слова нашего дорогого, великого друга, брата и Учителя.

Всеволод ещё раз поклонился Иллофиллиону и сел на своё место. Иллофиллион встал, окинул взглядом всех, не исключая и нас, и я снова испытал под этим взглядом необычайное состояние, когда кажется, что речь обращена только и именно к тебе одному. Взглянув на лица окружающих, я понял, что каждый испытывает точно такое же чувство – словно всё внимание Иллофиллиона направлено только на него одного.

– Мои добрые друзья, мои верные сотрудники! Давно, очень давно имела место первая моя встреча с каждым из вас. С одними раньше, с другими позже, но со всеми без исключения очень давно я встретился впервые. Каждый из вас знает сам, как тяжело он страдал до момента встречи со мной. Каждый помнит хорошо, из какой адской муки он был вырван и укрыт мною здесь. Но, друзья мои, мои дорогие дети, так горячо посылающие свою благодарность и любовь сейчас мне и посылавшие их мне всё время, я ли причина вашего теперешнего достижения? Или вы сами, своим трудом, нашли в себе силы и умения освободить своё сердце, раскрепостить свой разум от предрассудков и тем помочь душе своей загореться и сжечь все условности, все иллюзии, мешавшие ей проявить себя в огне и духе? Не я, но вы сами, друзья мои, причина вашего освобождения. Вы сами – золотоискатели, откопавшие в себе груды сокровищ, на первом месте среди которых стоит незыблемый мир как следствие вашего умения жить в Вечном, нося Его в своей временной форме и приветствуя Его же в каждом встречном существе. Сейчас для многих из вас пришла новая радость: поделиться добытыми сокровищами с теми несчастными детьми земли, которые не имели ни сил, ни возможности – ибо воля их молчала – обратить свой взгляд внутрь себя. Ваша новая задача – при всякой встрече с новыми людьми, где бы и при каких обстоятельствах эта встреча ни происходила, – вовлекать их в свою ауру, успокаивать их страдания и развивать в них самостоятельность в труде. На чём должна основываться эта самостоятельность? Я призываю пробуждать и закалять в людях самостоятельность, основанную на высочайшей чести и честности, примером которых вы уже имеете силы быть. На полной правдивости, которую вы можете вносить в ваши новые отношения с людьми. На полном бесстрашии, которое развилось в вас как результат привычки жить в Вечном, и эту привычку старайтесь в них тоже развить и укрепить.

Перед вами дорога гигантов, дорога Вечного, зовущего вас к труду и действию с Ним. Не поддавайтесь же мелочности чувств. Не давайте сердцу обрастать плотью и кровью временного, но действуйте теми сторонами вашего существа, где каждая клетка так напитана светоносной материей солнца, что плоть и кровь стали лишь остовом ей, а не сутью, стержнем вашей энергии.

Для каждого человека наступает момент его испытания. И для каждой материи Вселенной есть момент испытания её прочности и сопротивления как пригодной к тому или иному роду мирового строительства. Земное человечество не может быть исключением из общего закона Вселенной, как и всякая её материя, одухотворённая или ещё ожидающая одухотворения. Момент испытания ученика – это момент величайшей радости. Самоотвержение его – это не та или иная форма отречения, а утверждение Жизни, утверждение её сил в каждой встрече. Дошедший до такого самоотвержения несёт всюду радость, ибо уже прошёл все те стадии, когда личное восприятие момента могло нести горечь. Для вас нет уже ни времени, ни пространства как таковых – для вас есть чудо Жизни, идущей по земле, славить которую, раздувать её искры и очищать в каждом встречном вы призываетесь.

Я приветствую вас в этот миг вашей жизни, в великий поворотный момент, когда моей рукой Светлое Братство вручает вам ключ для новых дверей. Им вы сможете раскрыть двери сердца встречного, помогая ему выйти из жизни узкой – в условных законах одной земли – и перешагнуть в жизнь широкую всей Вселенной, в единение с трудом всего человечества неба и земли, живущего по законам целесообразности.

Не судите отныне ничью видимую жизнь. Вы знаете, что величие вашей жизни составляло и составляет то, что невидимо, неосязаемо и невесомо, но что заставляет сиять всё плотное, видимое и весомое в вас и вокруг вас.

Идите же в мир суеты, мои дорогие. Идите весело, просто, легко. Идите бесстрашные, уверенные, и вы всюду и всё победите, ибо будете побеждать, любя и зная. Мир вам моими устами шлёт всё Светлое Братство. Будьте благословенны!

Иллофиллион высоко поднял руку и благословил всех, стоя слушавших его слова. Мне показалось, что во всех направлениях, куда был обращён жест Иллофиллиона, вылетали большие снопы огня, прирастая к аурам людей и зажигаясь в них огненной звёздочкой. Несколько минут длилось чудесное молчание. Оно захватило всех, точно мощь великой торжествующей песни. Я снова испытал незабываемый момент единения с Жизнью, со всеми её видимыми формами. Я ещё раз понял, какою мощью обладал Иллофиллион, раскрывая сердца людей к прекрасному.

Всеволод приказал братьям отворить дверь, и все стали выходить из столовой, отдавая поклон Иллофиллиону, Всеволоду и нам. Когда последний брат вышел, Всеволод обратился к Иллофиллиону:

– Не желаешь ли, дорогой Учитель, осмотреть мастерские, швальни[8 - Швальня – портняжная мастерская. – Прим. ред.], ремесленные училища и школу, а также больницу моего участка? Быть может, я недостаточно высоко поднял ремёсла и образование, хотя я и старался точно придерживаться указанных мне тобой путей и методов. Некоторые из цехов, вроде цеха стеклянной небьющейся посуды и оконных стёкол, мне пришлось перенести в оазис темнокожих, так мне приказал Раданда. Быть может, ты соблаговолишь съездить и посмотреть их там?

– Непременно, мой друг, в ближайшие же дни. Но сегодня я разделю свою группу людей. В школу твою я пойду сам и возьму с собой только моего келейника Лёвушку и приближённого ученика Али Наталию. Остальные мои друзья, среди которых позволь тебе представить артиста с мировой славой, Бронского, пойдут осматривать твои ремесленные мастерские и заводики. В них Бронский, Никито и все остальные спутники найдут, что посоветовать твоим мастерам, продвинув их в изяществе и тонкости вкуса, и кое-чему поучатся и сами. Вот, представляю тебе двух специалистов библиотечного дела, знаю, что ты отстаёшь в этой работе. Они помогут тебе разобрать новый караван с книгами, который тебе уже послал Али. Не беспокойся, они всё уладят, дай им только помощников, лучше всего старших школьников. И старые книги разберут, и новым место найдут. А эта сестра привезена мною специально для создания яслей и детских домов. Придётся совсем по-новому организовать это дело. Она останется здесь и получит и помощников, и указания. Сейчас дай ей провожатого, чтобы она могла обойти часть детских помещений.

Всеволод распорядился сделать так, как ему указал Иллофиллион. Мы отделились от наших друзей и пошли за Всеволодом. Дорога шла долгое время садом, который становился всё более похожим на лес и, несомненно, когда-то им и был. Тут и там встречались дома, люди и группы детей. Разнообразие пород деревьев не только меня удивило, но я даже и не предполагал, что этакие гиганты могут расти в садах.

Мы дошли до озера, и здесь картина природы и жизни людей резко изменилась. Лес перешёл в кустарник, зелёной травы уже не было видно, как и твёрдой почвы. Среди глубокого, блестящего и мелкого песка, напоминавшего песок пустыни, в котором рос этот кустарник, были проложены утрамбованные дорожки, ведущие к разным домам, напоминавшим своим видом бараки или мастерские. Слышался стук молотков, лязг пилы, у некоторых строений люди в лёгких рабочих костюмах стругали доски, а у других приносили мелкий камень, собирали деревянные столы и кресла, мастерили колонны из дерева. Кипела самая разнообразная жизнь.

Мы свернули, оставляя позади озеро и мастерские, и вышли на довольно большой островок, где рос молодой кедровый лес и было выстроено несколько красивых домов. Мы вошли в одно из зданий, оказавшееся школой, как раз в ту минуту, когда раздался удар гонга и из многочисленных дверей в широкий коридор выскочили со смехом и шумом дети лет восьми – тринадцати.

Увидев Всеволода, они чинно выстроились у стен, но их сияющие, весёлые мордашки, видимо, ждали только разрешения изменить этой чинности и броситься к своему любимому настоятелю.

– Нет, нет, на этот раз «вольно» не будет произнесено, – смеясь, сказал Всеволод. – Будьте любезными хозяевами, вежливыми и приветливыми, познакомьтесь с гостями, которые проделали трудное путешествие по пустыне, чтобы навестить вас. Вот я и посмотрю, хорошо ли мы сумели вас воспитать и насколько все вы вежливые кавалеры и дамы, – всё улыбался Всеволод.

Личики детей стали необыкновенно серьёзны. Они тихо и быстро разбирались на группы, по десятку в каждой, и во главе каждого десятка выдвинулись мальчик или девочка, как я понял, нечто вроде старосты десятка.

Одна из девочек вышла вперёд, подняла в знак привета руку и поклонилась нам. Её примеру последовали все дети. Глазёнки их горели, они с любопытством смотрели на нас. Та же девочка, выступившая вперёд, сказала:

– Я дежурю сегодня и приветствую вас, дорогой отец настоятель, и вас, любезные гости. Добро пожаловать! От лица всех школьников приветствую дорогих гостей, оказавших нам честь своим посещением. Всё, что мы сможем сделать, чтобы развлечь вас, мы сделаем с радостью. Правда, – девочка слегка замялась, – мы ещё мало что умеем. Но всё же мы умеем петь, танцевать, делать гимнастику и изображать жизнь кукол и зверей.

Всеволод весело засмеялся, погладил девочку по её кудрявой головке и ответил поклоном на приветствие детей.

– Пожалуй, все ваши артистические фокусы вы покажете дорогим гостям потом. Сейчас постарайтесь блеснуть своей учёностью. А пока, так и быть: вольно!

Что тут поднялось! В один миг Всеволод исчез под грудой детских фигурок, напомнив мне, как исчезал под фигурами детей и карликов Франциск. Высокий посох Всеволода, как драгоценное сокровище, держали чуть ли не десяток ребят, с головы его был снят клобук, и с величайшей осторожностью дети держали его в руках, пока остальные висели на своём настоятеле, наперебой рассказывая ему последние новости из своей детской жизни.

К Иллофиллиону подошла группа детей, внимательно и осторожно рассматривая его, точно они не могли оторвать глаз от его лица. Он ласково погладил их по головкам, задал им несколько вопросов – и лёд их чинности растаял мгновенно.

– И с вами тоже можно «вольно»? – спросил премилый мальчуган, боязливо подходя вплотную к Иллофиллиону.

Иллофиллион рассмеялся так весело и заразительно, что я не мог не залиться смехом и тут же сам потерял всю свою чинность.

– Вольно, вольно, – продолжая смеяться, ответил Иллофиллион и погладил мальчугана по голове. – Но я ведь уже старый дядя, а вот мой келейник Лёвушка очень любит пошутить и посмеяться. Хватайте его и покажите ему свой сад, – указывая на меня, сказал он окружавшим его детям.

Я не успел и опомниться, как целая орава ребят схватила меня за руки и утащила в сад. Там они показали мне своё маленькое хозяйство. У них были крольчатник и псарня, где жило несколько щенков какой-то очаровательной породы, красивых и пушистых. Тут же, немного поодаль, был сооружен тёплый домик, где жили щенки африканской породы, чёрные, совсем без шерсти. Несмотря на жару, им было холодно, и дети укутывали их в ватные попонки.

Время перемены промелькнуло быстро, раздался удар гонга, и вместо шумной ватаги ребят, где каждый, перебивая другого, спешил вылезти вперёд и рассказать что-то особенное, интересное, передо мной появился стройный отряд дисциплинированных маленьких людей, в полной тишине входивших обратно в двери школы.

Я не видел Андрееву и не знал, как совершилось её знакомство с детьми. Но во время своей возни с ребятами я заметил её в группе детей, лица которых были особенно радостны. Я подумал: чем могла так привлечь к себе детей обычно резковатая в обращении Наталия Владимировна? Тут я заметил в её руках красивый мешочек из пальмовых волокон, в который я так усердно старался упихать её коробейные товары в оазисе Дартана. Окружавшие ее девочки с восторгом гляделись в маленькие зеркальца, мальчики с не меньшим упоением разглядывали свои свистульки и прочее. Но заниматься наблюдениями было некогда, раздался второй удар гонга, по которому дети должны были привести себя в полный порядок, а третий удар должен был застать их уже сидящими за партами.

Войдя опять в здание школы, я увидел в коридоре Иллофиллиона, окружённого учителями и учительницами. Он держал на руках малыша из той группы детей, которая сразу же окружила его. Когда я присмотрелся к ребёнку, то узнал в нём того самого мальчика, матери которого я должен был передать письмо Франциска. Я видел её и ребёнка в тот час, когда Франциск писал свои письма и соединил меня со своею мыслью. Малютка прильнул головкой к плечу Иллофиллиона, нежно гладил его по щеке и говорил:

– Дядя, скажи, отчего ты такой красивый? Ну совсем как у мамы ангел на картинке. Знаешь, я ведь тебя часто видел во сне, – бормотал мальчик, точно засыпая.

Иллофиллион ласково прижал к себе ребёнка.

– Мальчик, Лёвушка, уже болен. Но пока это ещё мало заметно. Скоро болезнь резко проявится. Возьми его, он уже засыпает. Отнеси его сам к матери. Там и письмо Франциска ей отдашь, и выполнишь сам его приказание. Ты пойдёшь мимо своей кельи и захватишь письмо. Пожалуйста, Всеволод, дай Лёвушке провожатого, пока я буду наслаждаться мудростью твоих детей и твоими воспитательными и методическими талантами.

Я взял ребёнка на руки. Всеволод дал мне в провожатые одну из сестёр-уборщиц с добрым, ещё молодым и приятным лицом, одетую в очень милое коричневое платье, белый чепец и белый же передник безукоризненной чистоты. Сестра пошла со мной, захватив для заболевшего ребёнка его завтрак. Ноша моя была тяжела: жара уже ощущалась сильно, а тело мальчика казалось мне огненным. Мы дошли до нашего дома, я положил мальчика на свою постель, достал пакет с письмами Франциска и сказал сестре-провожатой:

– Как вы думаете, сестра, не повредит ли мальчику, если я немного задержусь и приму душ? Мне кажется, что я весь горю от знойного воздуха.

– Нисколько не повредит. Я с ним посижу и буду обмахивать его пальмовым листом. С непривычки вначале наш климат всем тяжёл, потому-то у нас и устроены души в очень многих местах. Пока мы будем идти, встретим их немало. Вы сможете ещё раз освежиться холодной водой, если захотите. Все, кто приезжает к нам, не могут выдержать первое время нашего зноя, но постепенно втягиваются и перестают его замечать.

Не медля, пока сестра ещё договаривала последние слова, я схватил полотенце и помчался в душ, в сотый раз вспоминая мою дорогую, нежную няньку, моего друга Яссу. Где Ясса? Как он едет? Скоро ли вернётся? Мысли мои, любовные и благословляющие, мчались за ним, а сердце моё гордилось оказанным ему высоким доверием и сострадало его тяжёлому пути по пустыне…

Душ меня воскресил, и мы вскоре бодро зашагали по тенистой аллее. Теперь ноша моя не казалась мне такой тяжёлой, хотя тело мальчика было очень горячим. Раза два сестра указывала мне на небольшие домики-души, очень мило сложенные из белого камня, и предлагала мне ещё раз освежиться. Но я ещё не изнемогал от жары и шёл бодро, хотя и не мог понять, где же конец нашему путешествию. Лес стал гуще. Мы шли уже более получаса, встречали стоявшие одиноко и группами домики. Я нигде не видел ни стен, ни ворот, через которые мы въехали в Общину. Также не видел я ни конюшен, ни фермы, а ведь где-то здесь они должны были быть. Мои размышления прервала сестра, указывая на небольшой, отдельно стоящий дом.

У открытого окна я увидел женскую фигуру, склонённую над шитьём чего-то крупного, белого. Женщина, заслышав мои шаги и голос моей спутницы, подняла голову, и я сейчас же узнал в ней ту самую, образ которой видел в мыслях Франциска.

Увидев своего сына у меня на руках, она торопливо отбросила работу и вышла нам навстречу, распахнув настежь дверь своей комнаты, большой и светлой. Она впилась глазами в личико своего ребёнка. Страстной любви и беспокойства той силы, какая выражалась на лице женщины сейчас, не было на том её образе, который сохранился в моей памяти. Не поддаваясь ни на миг силе волнения женщины, я звал всем своим усердием Франциска. Я помнил его наставление относительно того, в каком состоянии должен был быть я сам, чтобы иметь и силу, и дерзновение прикоснуться к личику ребёнка тем священным лоскутом материи, который он вложил в своё письмо.

Уложив ребёнка на постельку, я поблагодарил свою провожатую и отпустил её, уверив, что найду дорогу обратно сам, в чём, впрочем, был далеко не уверен.

– Перестаньте плакать и волноваться, дорогая сестра, – сказал я матери, стоявшей на коленях у изголовья сына. Я привёз вам письмо и привет от Франциска.

Не успел я произнести имя этого чудесного человека, как женщина вся преобразилась. Слёзы ещё катились по её щекам, но глаза засияли, и губы сложились в улыбку.