Две жизни. Часть 4

– Ну, хорошо, это мне благодарность за то, что я обучил тебя хорошим манерам. Но надо извиниться перед хозяином за то, что ты его растрепал, – протягивая руку над головой Эты, сказал Раданда.

Эта повернулся и, жалобно глядя на меня, не распуская хвоста, поклонился мне, точно моля о прощении. Его поведение вызвало новый взрыв весёлого смеха окружающих и новую реплику Раданды:

– Теперь отправляйся и покажи своему хозяину дорогу в ванну. А как ударит гонг, ступай к Мулге, веди себя прилично и жди, пока Лёвушка за тобой не придёт. – Раданда говорил и поглаживал спинку прильнувшего к нему Эты. – Скоро будет удар гонга, спеши.

Мне показалось, словно какие-то искорки мелькали под рукой Раданды, когда он гладил птицу, и я подумал, что это его мысли, которые понимает Эта. Повернувшись ко мне, павлин подёргал меня за одежду и побежал через дворик, изредка оборачиваясь, чтобы посмотреть, иду ли я за ним.

Несколько оправившись от конфуза, я пошёл за Этой и очутился в таком же душе, каких видел уже немало в саду. Но вода здесь была не так прохладна и обстановка выглядела несколько комфортабельнее. Келейник Раданды дал мне свежую одежду и обувь. Он выразил удивление тем, как это я мог справляться с такой своенравной птицей и даже научить её кланяться. Я не успел ему ничего ответить, так как раздался удар гонга. Эта вскрикнул и убежал к Мулге, дверь соседнего со мной душа открылась, и оттуда вышёл Иллофиллион. Должно быть, занятый своим конфузом, я не заметил, когда Иллофиллион вошёл в душ. Мы вместе с ним вышли и прошли в покои Раданды, где я оказался в первый раз.

Комната, в которую мы вошли, была большая и светлая. В ней стояли высокие застеклённые шкафы с книгами. Кое-где стояли небольшие изящные белоснежные столики, так чудесно отполированные, что они казались костяными. На некоторых из них лежали стопочками книги и тетради, точно за ними только что занимались и сейчас вернутся продолжать свой труд. У меня в памяти мелькнул образ профессора Зальцмана, которому так хотелось поехать с Иллофиллионом. Я понимал его печаль от разлуки с Иллофиллионом, хотя хорошо запомнил последний разговор с ним, состоявшийся по дороге от дома Ариадны.

Раздался второй удар гонга. Вместе с ним все участники нашего отряда – те, с которыми мы расстались утром, и те, кого я покинул в школе, – вошли в комнату, где мы находились, введённые тем самым братом, который из грустного превратился в радостного. Бронский и Игоро пришли возбуждённые. Поздоровавшись с Радандой, они сразу подошли ко мне, и Бронский сказал:

– Если бы я хотел описать вам, Лёвушка, всё то, что мы с Игоро видели, то мне пришлось бы написать целый толстенный том. Кто бы мог себе представить, что в пустыне есть жизнь, и не жизнь дикарей, но жизнь величайшей культуры, до которой ещё не дошло человечество городов.

К нам подошла Андреева, и мы услышали чёткий, спокойный голос Иллофиллиона:

– Я напоминаю вам, друзья, что в трапезную надо войти в полной сосредоточенности, соблюдать в ней молчание и думать о вековых путях людей. Старайтесь вникать в ту суть человеческих судеб, которую не видите, и не рассеивайтесь на наблюдения внешних форм. Не оставайтесь созерцателями «чужих» жизней. Объединяйте всё самое лучшее, на что вы способны, с сердцами тех, кого видите стремящимися достичь высшей ступени духовной культуры.

Раданда напомнил нам, чтобы мы заняли те же места, которые были нам указаны в первый раз.

– Лёвушка, – шепнула мне Андреева, – за это утро я обрела так много нового понимания вашего пути, что ещё раз должна просить у вас прощения за моё прежнее ироническое отношение к вам.

– Дорогая Наталия Владимировна, во-первых, я уже давно забыл всё то, что было, а во-вторых, с тех пор вы проявили ко мне так много ласки и внимания, что они покрыли с лихвой все неприятные минуты, если они и были. Всё, чего бы я желал сейчас, – стоять так высоко в своём самоотвержении и силе внимания, как это делаете вы.

Раздался третий удар гонга, келейник подал Раданде его посох, и мы пошли в трапезную, как и в первый раз. Братья распахнули широченные двери, мы вошли в зал, уже наполненный людьми, и сели на свои места. Я сразу же увидел Всеволода и узнал многих из тех, кого приметил утром в его столовой. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы собрать свои мысли. Во мне всё вспыхивало воспоминание о трёх склонённых фигурах за столом, о виденном здесь страдании и обо всём пережитом здесь. Это привело меня к совершенно новому пониманию и преклонению перед величием и ужасом человеческих путей. Правда, я должен был констатировать тот факт, что всё новое знание не помогло мне научиться стойко фиксировать мысль на чём-то до конца. Мысль, как плохая нитка, ежеминутно рвалась. Наталия Владимировна почувствовала мои усилия, несколько раз слегка меня подтолкнула и прошептала:

– Постарайтесь не мешать Иллофиллиону сосредотачиваться.

Она попала в точку. Я сразу понял, в какой бездне эгоизма и самонаблюдения я кружился, вместо того чтобы действовать и прибавлять свои маленькие силы к великому труду Иллофиллиона. Я взглянул на моего дорогого воспитателя и поразился: опять я видел Иллофиллиона новым.

Он был глубоко сосредоточен. Он точно молился или призывал какие-то высшие силы себе на помощь. Невольно я посмотрел на Раданду, смеющееся лицо которого осталось последним впечатлением о нём в моей памяти. Сейчас глаза мои наткнулись на неведомого мне Раданду, хотя за это короткое время я видел выражение самых разнообразных чувств на его лице.

Раданда сидел неподвижно, ореол его цветных огней играл ярче, но лицо было лишено всякого выражения, точно он напряжённо слушал что-то, приходившее издалека, да так и застыл.

Как я ни старался оторвать взгляд от этих двух лиц, глаза мои снова и снова обращались к ним. Вдруг Раданда слегка вздрогнул, лицо его ожило и засветилось обычной лаской и добротой, а цветные огни его шарообразного ореола засияли ещё ярче. Глубочайшая сосредоточенность сошла с лица Иллофиллиона, от него побежали точно струйки света во все стороны, и даже в зале, мне показалось, стало светлее.

Я и не заметил, что дело дошло уже до фруктов, что первые два блюда были унесены с моего стола нетронутыми. Весёлый брат-подавальщик пододвинул мне тарелку с фруктами, а на другой тарелке принёс мне ещё и кусок сладкого пирога и финики, думая, по всей вероятности, что основная еда оказалась мне не по вкусу. Через минуту он подал мне чашку горячего какао и сопроводил её таким молящим взглядом, что я кивнул ему в знак благодарности и сейчас же принялся есть. В мгновение ока мои тарелки оказались пусты, и только сейчас я понял, что голоден и был бы не прочь начать теперь с каши. Усердно подбирая с тарелки последние крошки пирога, я встретился взглядом с Радандой. Бог мой, как я переконфузился! В глазах старца было столько ласкового юмора, что я чуть не подавился взятыми в рот крошками. Точно школьник, накрытый на месте преступления, я опустил глаза и не решался больше их поднять.

Тем временем в трапезной воцарилась мёртвая тишина. Я почувствовал движение Иллофиллиона, посмотрел на него и увидел его стоящим.

– Сегодня, друзья, для многих из вас последний день жизни в Общине. Не поддавайтесь той печали, которая закрадывается некоторым из вас в сердце. Гоните страх и опасения, что не сможете приспособиться к жизни в миру, от которого давно отвыкли. Оставьте всякие колебания и опасения и унесите с собой три простых завета.

Первое, что должно лечь в основу каждого дня и каждого вашего дела, – это мысль о Светлом Братстве. За что бы вы ни брались, вы должны ясно и точно отдавать себе отчёт: являетесь ли вы помощниками в выполнении трудового плана Светлых Братьев или ваш собственный эгоизм руководит вашими побуждениями к труду.

Второе – цельность до конца, полная отдача внимания каждой задаче, какую вам укажет Светлое Братство. Есть миллионы путей, которыми оно может прислать вам свои задания. Никогда не смотрите на путь, доставивший к вам весть, внимайте самой вести и воплощайте её в жизни. Но что значит, по мнению Светлого Братства, реализовать весть? Поверить, что задача указана вам, и методически выполнять её? Нет, это значит вложить такую любовь в выполнение указанного задания, чтобы дух человека жил в упоении, а не в обыденном сером дне, где с напряжением вы будете героически выполнять трудное дело, всё время думая, как много забот выпадает на вашу долю. Только тогда вы останетесь верными Общине и Светлому Братству, когда ваша задача будет вам легка, как радость, а не как беспокойство и забота.

Третье, что вам следует унести с собой как завет, – это мужество и такт. Никогда не произносите ни слова, пока полное самообладание не приведёт вас к мысли: человек, который жалуется или сетует мне, стоит на той точке своей эволюции, где ему ещё не открылось, что всё – в самом себе и что он сам сотворил всю свою земную жизнь прежде и продолжает творить её и сейчас. И только тогда ищите мужества в себе дать самый благородный ответ на самый низкий вопрос, самую недостойную жалобу.

Сегодня все те, кого настоятель ваш оповестил, соберутся к пяти часам в его доме на острове. А как взойдёт луна, вы уедете. В оазисе Дартана вам дадут одежду и всё необходимое для дальнейшего путешествия. Пока же не тратьте времени на прощания и сожаления о разлуке, соберите самое малое количество вещей, чтобы не быть их рабами в пути.

Иллофиллион поклонился и сел, а Раданда встал, благословил широким крестом всех присутствующих и сказал:

– Тем, кого я оповестил, я скажу своё прощальное слово в пять часов. А вы, дорогие братья, вспомните, что многие из вас уже не раз провожали группы своих друзей в далёкий мир, не раз сознавали, что многие опередили вас в готовности к труду и действию, и всё же вы продолжаете лениво дремать в своём духовном сне. Пробудитесь, друзья! Лень и медлительность много хуже торопливости. Они подобны смерти, так как в них не дух растёт, освобождённый, самоотверженный, но личность, ищущая себе той или иной формы, того или иного оправдания, чтобы расти и закрепощать дух в желаниях и страстях.

Идите, дети мои, и подумайте ещё раз, сколько вы упустили случаев встать в ряды самоотверженных работников творящего в мире Светлого Братства.

Снова все братья стали выходить, отдавая поклон Раданде и нам. На этот раз трапезная опустела быстрее. Одни торопились, чтобы успеть к пяти часам закончить дела в Общине и собраться в дорогу, другие спешили, чтобы помочь уезжавшим, и только немногочисленные фигуры, унылые и понурые, не разделяли общего оживления и уходили равнодушно, точно ничего не замечали и не слышали.

Когда все вышли, Раданда пригласил нас к себе. Но Иллофиллион ответил ему, что сам он отправится со мной по делам Франциска, Бронский и Игоро должны сейчас же пойти домой и записать всё то, что они видели утром, Лалии и Нине необходимо спешить с разборкой книг, Терезита не выполнила и трети своей дневной программы, и только Никито, Андреева и Герда могут пойти с ним в его чудесную библиотеку, где он сам даст каждому из них работу.

Снова расставшись с друзьями, в сопровождении Бронского и Игоро мы пошли в наш дом за письмами Франциска. Пачка писем была довольно большая, объемистый пакет старцу Старанде лежал в самом низу её. Я стал сомневаться, чтобы мы могли обойти всех до пяти часов, когда – я был уверен в том – Иллофиллион должен был прийти в дом настоятеля. Но вопросов я не задал, завернул платок Франциска в салфетку, положил всё в сумку и стал ждать на крылечке Иллофиллиона. Снова только сейчас я вспомнил об Эте, но на этот раз уже беспокоился не о его судьбе, а скорее о настроении бедных келейников, которые, вероятно, попадали в положение вроде того, в каком очутился тогда я во дворе трапезной.

Иллофиллион вскоре вышел и повёл меня по густой аллее, параллельной той, по которой мы въехали в Общину. Шли мы по ней довольно долго, она стала отклоняться вправо и привела нас к широким воротам и высокой ограде. Ворота были заперты. Иллофиллион ударил молотком по железной плите, вделанной в ворота. Через окошечко старческий голос спросил, кто это не вовремя идёт. Иллофиллион ответил ему что-то, чего я не расслышал, окошечко захлопнулось, и торопливые шаркающие шаги направились к калитке, которая тотчас и открылась.

Монах, открывший нам дверь калитки, был очень стар. Лицо его, всё в морщинах, было беспокойно. Глаза, суетливые жесты и протестующие нотки в голосе – всё наводило меня на мысль, что перед нами строптивец.

– Как это необыкновенно удачно, друг Старанда, что сегодня ты дежуришь у ворот. Именно тебя нам и надо.

– Именно меня вам и надо? Хотел бы я знать, почему это вы входите именем великого Учителя, а не знаете, что в нашем отделении сейчас мёртвый час и все отдыхают. Что же Учитель вам не сказал нашего распорядка? Да и мало того, что вы сами пришли не вовремя, вы ещё и юнца привели. Это что же, ваш любимчик? Или вы вообразили, что я буду разговаривать с вами о священных для меня вещах при этаком несмышлёныше-мальчугане? Чудно, право! Лет вам, пожалуй, около тридцати, а такта вы ни на грош не приобрели.

Голос старца и все его повадки напоминали школьного учителя младших классов, распекающего провинившегося школьника.

– Ну, чего же вы молчите? Ведь не для того, чтобы в молчанку играть, вы сюда явились? – Он не предложил Иллофиллиону сесть, но сам уселся на деревянную скамью у круглого стола. – Никакого почтения к старости и её покою! Ну времена, ну воспитание! – всё бормотал он себе под нос, однако достаточно громко, чтобы быть услышанным.

Мне казалось, что я уже забыл, как люди раздражаются. Но в эти минуты я готов был по-старому закричать, затопать ногами, чуть ли не расплакаться. Я прилагал все усилия, чтобы сдержаться, обливался холодным потом, но, по всей вероятности, из моих усилий ничего бы не вышло, если бы не помощь Иллофиллиона. Он положил мне руку на плечо, взглянул – точно просветил мне мозг и сердце, – и я сразу опомнился. Я понял, что я думал о себе, о мнимом унижении моего дорогого Учителя, а не о несчастном старце, не имевшем сил увидеть, кто был перед ним. Я осознал, что и я застревал в эти минуты в тупике духа, поддаваясь личному восприятию момента, а не глубочайшей любви, в которой я поклонялся Вечному в человеке.

Лень сжигает в человеке инициативу. А лишённый инициативы человек не многим выше животного. Чем длиннее период лени, тем горше распад энергии в человеке. Ряд лет, прожитых в лени, закрывает ему все возможности вступить на какой-либо из путей Света.

– Бедный, бедный Старанда! Когда Франциск спас тебя и прислал сюда, ты дал ему клятвенное обещание, что не нарушишь мира в Общине. Мало того, ты обещал ему вносить мир в каждую встречу, в каждое дело, которое тебе дадут. Первые три дня все шло хорошо…

– Постойте, постойте, молодой человек. Вы откуда это знаете? Не верю я, чтобы Франциск вам рассказывал тайны моей жизни. Вернее, настоятель вам насплетничал на меня. Ну и хорош!.. Стоять во главе да этак вести себя…

Старанда, вероятно, ещё продолжал бы свои излияния, но глаза Иллофиллиона сверкнули, голос был тих, но так властен, что старец выпучил на него свои злые глаза.

– Сиди молча и не прерывай моих слов до тех пор, пока я не разрешу тебе говорить. Слушай внимательно, несчастный человек. Вдумайся в ужас своего поведения и измени его, или тебе придётся покинуть и этот скит, как пришлось покинуть Общину и как до Общины приходилось покидать все места мира, где ты только ни жил. На три первых дня жизни в Общине хватило твоей мудрости и доброты, чтобы не спорить и не ссориться с окружающими. Дальше ты изводил своими нравоучениями каждого, с кем имел дело.

Будучи полным невеждой, нахватавшись вершков и корешков каких-то знаний, ни в одном из которых ты не умел соединить того и другого, ты всех и везде поучал, какой бы труд тебе ни поручили. Результат твоих рационалистических предложений, несмотря на все разумные советы и даже запреты людей знающих, был всегда один: ты ломал дорогостоящие станки, портил ценные материалы, вредил посевам, целые чаны краски для циновок и ковров превращал в негодное месиво, и так далее. И во всех делах ты уверял себя, что ищешь, как проще, легче и веселее жить. Ты не видел, что лица всех, к кому ты приближался, становились печальными и озабоченными и что повсюду при твоём появлении водворялась нудная скука. И только три человека тебя привечали… Ты сам знаешь, какой страшный урок ты прошёл здесь, в Общине, какой ценой своей высокой любви тебя спас Раданда и поместил в этом скиту, недоступном для трёх фигур, покровительствовавших тебе…

Иллофиллион помолчал, точно ему было тяжело продолжать. Старец, сидевший вначале, выпучив глаза – глаза протестующие, дерзко глядевшие на Иллофиллиона, – теперь сидел сгорбившись, избегал его взгляда и напомнил мне своей согбённостью три зловещие фигуры в трапезной Раданды…

– Разве сейчас ты не отдаёшь себе отчёта, что ты катишься всё ниже? Неужели ты перейдёшь все пределы терпения и, несмотря на все усилия и любовь Франциска, Светлому Братству придётся прибегнуть к последнему средству спасения и укрыть тебя в тайной Общине?

Бедный старец вздрогнул, закрыл лицо руками и ещё ниже склонился над столом. Я понял, что он впервые за долгое время отдал себе объективный отчёт в своём истинном поведении. Огромная жалость залила моё сердце, мелькнуло воспоминание о Генри, Строгановых. Я взмолился Флорентийцу и приблизился к Иллофиллиону, стараясь объединить свои маленькие силы доброты с его мощью и самоотверженностью.

– Бедный Старанда, – ещё раз повторил Иллофиллион.

Но как по-иному это для меня прозвучало! Точно музыка всепрощающей любви, бодрящей, как привет доброты, донеслись до меня эти слова и проникли до самого дна сердца. И, несомненно, так же воспринял их Старанда. Он отнял руки от лица, моляще и благодарно взглянул на Иллофиллиона, и несколько крупных слезинок скатилось по его морщинистым щекам.