Золотой век. Книга 1. Лев

Он с облегчением увидел улыбку на лице Плистарха. Вернувшийся с победой командующий, вероятно, его беспокоил.

– Это больше, чем награда за службу. Афины стремятся править на море так же, как мы правим на суше. Они собирались на Делосе, но я не хочу, чтобы они вели за собой наших союзников. Спартанцы – первые среди эллинов, и так будет всегда. Ты отправишься к ним на шести кораблях с полными командами из спартиатов и гребцов-илотов. Твоя власть получена от меня – напомни им об этом. И ты поведешь объединенный флот. Понятно?

– Да.

Павсаний почувствовал, как по коже пробежали мурашки и зашевелились волосы. Интересно, как к этому отнесутся афиняне. Он поднялся.

Юный царь взял его за плечи и поцеловал в обе щеки. Павсаний принял это как знак одобрения. Значит, он останется в живых. Его уже била дрожь, и кожа заблестела от пота.

– Твои корабли стоят в порту Аргоса. Возьми с собой тех, кто тебе нужен. Это я оставляю на твое усмотрение.

Павсаний молча поклонился в ответ. Конечно. Молодой царь стремился избавиться от каждого, кто мог бы поддержать Павсания, если бы тот решил вдруг заявить свои права на власть. Он принял невозмутимый вид, привычный для каждого спартиата, и, взяв царя за руку, поднял ее над головой.

– Ты хорошо послужил Спарте, – произнес эфор.

Один из тех, кто не выказал ему поддержки. Однако Павсаний поклонился. В конце концов, эти пятеро стариков говорили от имени богов и царей Спарты.

В обратном направлении по длинному проходу Павсаний шагал с высоко поднятой головой.

Увидев его и не зная, чего ждать, Тисамен вопросительно поднял брови. Проходя мимо, Павсаний хлопнул его по плечу и позволил себе сдержанную улыбку.

– Идем, мой друг, у нас много дел.

– Так ты доволен? – спросил Тисамен.

Павсаний на мгновение задумался и кивнул:

– Да. Есть хорошая новость. Они дали мне флот!

Часть первая

В удаче великой не думают люди, что могут споткнуться.

    Эсхил

1

В темноте триера врезалась в берег со скоростью бегущего человека, с громким шорохом рассекая гальку. За ней тенью последовала вторая. Одна за другой они остановились, наклонившись набок. На третьей кормчие всем весом навалились на сдвоенный руль, направляя триеру к чистой береговой полосе. Внизу, под ними, гребцы – по девяносто на каждый бот – взбивали в пену волны. Побережье обследовали заранее, но ночью все три корабля шли без огней. Люди на скамьях не видели вообще ничего. Стоявший на носу гоплит всматривался в темноту, не обращая внимания на летящие в него морские брызги и готовый в любой момент подать сигнал тревоги.

Третий киль зацепил дно. От резкого толчка стоявшие на палубе люди попадали на колени, а один со сдавленным криком свалился за борт, упал на мелководье и в панике метнулся в сторону. Галька поднялась под ним, словно носовая волна, и вынесла на берег. Распластавшись на земле, он с облегчением уставился в звездное небо.

Некоторое время афинский военный корабль продолжал по инерции двигаться вперед, забираясь выше и выше, пока огромный вес не придавил его к земле. Деревянные балки заскрипели, и триера остановилась. Быстрая и живая в привычной стихии, на берегу она превратилась в нечто неуклюжее и мертвое.

Палуба медленно накренилась. Веревки и лестницы развернулись, словно праздничные ленты, и люди посыпались на берег. Гребцы по оба борта торопливо втянули свои драгоценные весла и тоже выбрались на сушу по песку и камням. Берег здесь спускался к морю полого, что и объясняло решение Кимона в пользу этого места. В ином случае им пришлось бы спускать на воду лодки, брать на буксир оставшиеся на плаву галеры и тащить их на мелководье.

Свои три корабля Кимон направил на берег, как копья. Все афиняне научились грести, меняясь на веслах, как это делала столетия назад команда «Арго». На суше они все, бормоча молитвы богам, брали в руки оружие и щиты. Кимон уже давно обратил внимание на мощные плечи и ноги гребцов, ходивших бесшумно, как кошки, и лазавших ловко, как берберийские обезьяны. По его настоянию гоплиты целыми днями сидели на веслах, набирая физическую силу, а гребцы осваивали навыки владения копьем и щитом. Все гребли и все дрались.

Гоплиты собрались чуть в стороне от темнеющих в ночи громадин. Снаряжение и оружие пешего воина обходилось в небольшое состояние, так что каждый носил на себе немалую часть семейного богатства. На хороший щит уходило трехмесячное жалованье, и копили на него целый год. Изготовив по размерам и подогнав основу, щит украшали личным гербом. Поножи тоже требовали немалого мастерства, они крепились к голени с помощью ремней. Примерно столько же стоил гребенчатый шлем. Некоторые гоплиты носили на поясе мечи, но главным оружием всегда считалось длинное копье-дори.

Каждый боевой комплект представлял собой настоящее сокровище. Его помечали именем владельца, берегли, а после битвы приносили домой, чистили и смазывали маслом. Оружие и доспехи павших подбирали и передавали в семью – старшему сыну или вдове, которая могла продать их и жить на вырученные деньги.

Выйдя на освещенный звездами берег, Кимон обнаружил полный порядок – его люди выстроились шеренгами и негромко переговаривались, уже готовые к маршу. Он удовлетворенно кивнул. Пожалуй, лучше всего гоплиты владели копьями, как и подобает людям, обученным боевым приемам с детства. Каждая из этих устрашающих штуковин заканчивалась листовидным железным наконечником. С другого конца копье уравновешивалось тяжелым втоком. В руках умелого воина это оружие помогало противостоять коннице и побеждать «бессмертных». Укрытый щитами строй гоплитов щетинился копьями, как шипами. В сражениях на поле Марафона и при Платеях копья-дори убедительно доказали, чего стоят. Свою репутацию они подтвердили и в Эйоне, где греки разграбили персидскую крепость.

Перикл наблюдал за Кимоном, стоявшим в стороне от строя, – темная, неподвижная фигура в развевающемся на ветру плаще. Сам Перикл стоял рядом с Аттикосом, гоплитом по меньшей мере вдвое старше, но принадлежавшим к его племени и дему в Афинах. Дрожа от морского бриза, Аттикос напевал под нос, чтобы никто не слышал, как у него стучат зубы. Намного ниже Перикла ростом, он больше напоминал обезьяну, чем человека, и всегда шумно дышал через нос. Сколько ему лет, Аттикос не признавался, но свое дело знал и к отцу Перикла относился с глубоким почтением. Время от времени Перикл задавался вопросом, не приставлен ли этот человек к нему Ксантиппом для обеспечения его безопасности.

– Только время зря теряем, я уже яйца отморозил, – ворчал себе под нос Аттикос. – Слышишь? Это мои шарики падают на гальку. Я б их поискал, если б не было так темно. Придется оставить здесь. Подберу на обратном пути. А тут еще спина горит после прыжка с палубы. Вот так же и в Эйоне было. И теперь только хуже будет…

Аттикос всегда бубнил, когда нервничал. Если его просили заткнуться, он умолкал на какое-то время, но потом начинал заново, сам того не замечая, как ребенок, говорящий во сне.

Перикл покачал головой и предпочел промолчать. Он был готов выступить вместе с остальными, когда Кимон отдаст приказ. Ему нравилось ощущать тяжесть щита и копья, и он знал, что не уклонится от боя, хотя мочевой пузырь грозил опорожниться прямо на ногу. Пока не поступит команда двигаться, придется терпеть и тошноту, и спазмы в животе. Бесконечные жалобы Аттикоса на физические недомогания делу никак не помогали. Он сражался и при Марафоне, и при Платеях и собрал немалую коллекцию шрамов, продемонстрировать которую с готовностью соглашался за один бронзовый обол.

По телу пробежала дрожь, и волоски на голых руках и ногах встали дыбом, как крылышки насекомого. Перикл сказал себе, что все дело в сырости и ветерке с моря. На самом же деле он просто вспомнил, что носит доспехи брата. Арифрон погиб у него на глазах, на похожем берегу этого самого моря. Перикл пытался прижать рану брата, но пальцы соскальзывали с бледнеющих краев. Вытекшая кровь забрала у Арифрона жизнь.

Аттикос продолжал бормотать что-то невнятное, и Перикл крепче сжал копье. Ладони стали влажными – должно быть, от брызг или от пота. Это ведь не смерть брата слепила их, нет. Такого не может быть. Но смотреть на пальцы Перикл не стал.

Они же готовились к этому, напомнил он себе. Так решило Афинское собрание – найти и уничтожить все персидские крепости и гарнизоны в Эгейском море. Флот выходил и тройками, и дюжинами, охота не прекращалась, и покоя враг не знал. Персия закончилась у моря. У персов больше не было там опорных пунктов – ни на островах, ни даже на побережье Фракии.

Кимон, получивший звание стратега при Саламине, собрал под своим именем около шестисот человек. Девяносто из них были опытными гоплитами, остальные прошли хорошее обучение. Месяцем ранее они высадились на той части фракийского побережья, которую персы удерживали в течение столетия. Кимон выбрал это место как цитадель и символ персидского влияния. Город окружали стены, а рядом протекала река. Перикл помнил, как Кимон вглядывался в даль, оценивая местность вокруг крепости.

Правитель города сдаться, конечно, отказался. В ответ афиняне убили посланных им гонцов, а затем перекрыли все дороги, ведущие в обнесенную стеной крепость. О своем плане Кимон рассказал им той же ночью. Перикл помнил, как стратег смотрел на него, пристально и испытующе, словно решая, чего он стоит.

– Ахиллес знал это, – сказал Кимон, – когда стоял перед Троей. Человек должен бежать навстречу смерти, а не просто принимать ее. Он должен найти смерть, стряхнуть кровь со своей бороды ей в лицо и рассмеяться! Только так воин может добыть ту славу, которая отличает нас от моряка, земледельца или горшечника. Только тогда мы сможем заслужить настоящую славу – клеос, где встречаются люди и боги.

Перикл сглотнул. Он хотел, чтобы Кимон знал, что ему можно доверять, на него можно положиться. Ему исполнилось девятнадцать. Он мог бежать весь день, а потом пить, драться или заниматься любовью всю ночь. Перикл поймал себя на том, что ухмыляется. Было бы неплохо. Он уже целый месяц не видел женщину, но оставался воином – и сыном великого героя. Афинянином. Он был создан для этого. Но действительность угрожала лишить его мужества. Она представлялась каким-то ужасным сном, настолько реальным, что Перикл чувствовал, как песок хрустит под подошвами сандалий.

Он не обрел в персидской крепости ожидаемой славы, того самого клеоса. Греки расположились вокруг города с расчетом на длительную осаду, ожидая, когда голод измотает жителей и подорвет их волю к сопротивлению. Неделя тянулась за неделей в сопровождении скуки. Каждый день они тренировались в бою на мечах. Кимон успел поговорить со всеми плотниками и корабельщиками, разведывая местность вокруг крепости. Задача войны обернулась чем-то другим, и каждую ночь он подкрадывался к стенам, чтобы осмотреть их. Перикл вздрогнул, вспомнив тот ужас, который овладел им во время одной такой вылазки.

Возводя крепостные стены, персы использовали плохой строительный раствор. Работая три дня и три ночи, люди Кимона запрудили реку, направив ее в новое русло. Уже через несколько часов вода подмыла основание, и целый участок стены обрушился, словно песочный вал.

Перикл ликовал вместе со всеми и тоже мчался вперед, навстречу врагу. Но то, что они обнаружили, заставило их умолкнуть. Персы предпочли умереть, но не попасть в плен. В самой крепости Эйон их командующий в последние мгновения убил свою семью, а затем приставил нож к собственному горлу.

Перикл сглотнул, вспомнив, как брызнула на мрамор кровь и какой яркой она казалась. После этого он уже не хватался в гневе за меч.

Они нашли сокровища в Эйоне, и это тоже было победой – выковырнуть драгоценный камень из рукояти ножа. Персия лишилась безопасного убежища и уже не могла доминировать на окружающих землях.

И все же Перикл не чувствовал, что проявил себя. Он все еще боялся, что внутри его таится какая-то слабость, похожая на трещину в щите.

Ни Кимон, ни Аттикос, казалось, не нервничали так, как он. Он сжал кулаки, говоря себе, что выбор сделан. Галька сдвинулась под ногами, и он перенес вес с одной ноги на другую, меняя позу. Он пойдет вместе с остальными и, если потребуется, умрет. Все просто. Он сможет пожертвовать своей жизнью ради клеоса и во имя отца. Сыновья Ксантиппа не могут опозорить семью.

Он ощутил нахлынувшее волной облегчение. Он может умереть, но что такое на самом деле смерть? Ничто. На берегу Саламина он нашел безжизненное тело собаки отца. Глаза у нее были белые, окрашенные то ли луной, то ли морской солью. То же случается и с людьми. Когда боги забирают принадлежащее им, оставшееся – это просто плоть.

2

Перикл поднимался по дюнам размашистым шагом, и тишину ночи нарушало только надсадное дыхание товарищей и глухое звяканье металла. Поначалу идти было легко – лишь кое-где попадались камни и низкорослые кустарники. Некоторые воины натыкались на заросли шалфея и колючие кусты, уходящие вдаль. По сравнению с ними Перикл, казалось, едва касался земли, как будто корни не могли его зацепить. Снова и снова он говорил себе, что не может и не должен никого подвести. Его отец сражался при Марафоне и победил. Репутация остается с человеком, как шрам, и Перикл был исполнен решимости скорее умереть, чем навлечь на себя презрение. В этом никаких сомнений быть не могло. Пусть мать и назвала его «Знаменитым», но слава бывает разная. Чего бы он точно не хотел, так это жить с клеймом позора. Карабкаясь в темноте по невидимому склону, Перикл в очередной раз напомнил себе об этом.

За спиной у него, нарушив приказ Кимона соблюдать тишину, негромко выругался Аттикос. Никто из них толком не знал, чего ожидать на Скиросе. Остров издавна считался местом опасным и даже проклятым. Рыбаки не бросали здесь сети, хотя прибрежные воды изобиловали анчоусами и кальмарами. Ходили слухи и о людях, одиночках – возможно, пастухах или дезертирах, – их как будто бы видели с проходивших мимо судов. Рассказывали о сожженных дотла торговых кораблях, о разорительных набегах, после которых на месте деревень оставались пепелища, об уведенных в неволю женщинах. Дурная слава защищала остров. Его предпочитали обходить стороной, не рисковать, чтобы не подвергнуться внезапному нападению пиратов, которые выскакивали из ниоткуда на небольших лодках, брали торговцев на абордаж, а потом сжигали корабли.

Воры, пираты и убийцы обосновались на Скиросе, сделав его своим убежищем. И все же не из-за них Кимон привел сюда людей. Не то чтобы он отказался очистить остров, если представится случай. Перикл видел в нем рвение, желание использовать данную ему силу. Кимона не устраивала жизнь со спокойным исполнением обязанностей. Он был из тех, кто жаждет славы, а как ее получить – не важно. Перикл остро, почти как боль, ощущал оказанную ему честь – быть среди избранных. Он не подведет. Кимон еще поймет, что может положиться на него, как на добрый клинок.