Пес Зимы

– Я не знаю. Только предполагаю. Но в данном случае мои предположения имеют силу закона. Вы знали правила, когда подписывались лететь.

– Полоскание моей личной жизни не входит в Ваши полномочия.

Он отвернулся лицом к стене.

Веринджер не стал отвечать. Они поняли друг друга, это было главное. Только слабак всегда норовит оставить за собой последнее слово.

* * *

– Знаешь, что мне иногда хочется больше всего?

Сергей вопросительно вскинул брови.

– Пойти и открыть входной шлюз. Полторы секунды – и мы все отмучаемся. Это же в самом деле невозможно: вот так сидеть и ждать неделями, зная, что ждать, в сущности, нечего.

Она смотрела через стол немигающими серыми глазами. Она могла сделать то, о чем говорила.

– А я, наоборот, очень рад.

– Тебе нравится быть живым покойником?

Он улыбнулся совершенно неуместной и совершенно искренней улыбкой.

– Мне нравишься ты. И у меня есть еще две недели, чтобы быть с тобой. Я иногда думаю: было бы все, как должно быть – прилетает корабль, забирает нас на Землю, ты уезжаешь в свой Висконсин, я – в Москву, и что? И все. А так у меня есть два лишних месяца, два месяца с тобой – это ж благодать!

– Я бы переехала к тебе.

Сергей усмехнулся.

– Отсюда легко строить планы. У тебя муж, дети, дом с фонтаном. А у нас там грязно и холодно. Да и не бросишь ты их, ты ж хорошая.

– Не брошу.

– Ну вот.

Джил задумалась.

– Странная у вас, мужчин, логика. Хлебом не корми, дай совершить какой-нибудь подвиг и сдохнуть с почестями.

– Есть такое.

– А то, что твоя любовь через две недели будет корчиться в муках от голода и удушья – тебя не смущает?

Какое-то мгновение он колебался, пытаясь еще раз осмыслить моральный выбор. Все это было давно обдумано, обсосано со всех сторон, и все же одно дело, когда ты ставишь вопросы самому себе, а другое – когда тебе задают их прямо в лоб.

– Я поговорю с Веринджером. Нужно сделать так, чтобы никому не было больно.

Некоторое время, пока мысли его устаканивались, Сергей сидел неподвижно, глядя вперед и вверх. А когда он сосредоточился и опустил глаза, то с удивлением увидел Джил, молча лежащую на койке лицом вниз, и ее худую спину, сотрясаемую беззвучными рыданиями. Это было невероятно: она всегда казалась человеком железной воли, и даже он, завоеватель, знавший ее совсем другой, не мог представить, чтобы эта женщина плакала.

Несколько секунд он потерянно молчал, потом подсел к ней, осторожно взял ее голову руками и положил себе на колени. Так они и провели вечер, пока остальные осторожно обходили их по дороге в столовую и обратно, из вежливости делая вид, что ничего не замечают. Потом он целовал ее заплаканные глаза и называл "малышкой", а она держала его за руку, словно эта рука могла от кого-то защитить и ее саму, и ее детей, в существование которых она уже не могла поверить всерьез, и всю ту жизнь, которая растаяла в небытии за многие мили от них обоих.

* * *

Она кричала так, как может кричать только насмерть перепуганная женщина. Это был истошный, неконтролируемый вопль, без тени чувства собственного достоинства, кокетства и прочих черт цивилизованного воспитания, простой инстинкт живого существа, чувствующего невозможность защититься от опасности и просящего защиты у кого угодно, неважно кого.

Все проснулись одновременно. В последнее время они спали плохо, и чем ближе подступал день эвакуации, тем хуже им удавалось заснуть и сложнее было не просыпаться до подъема.

Кричала Эмили. Ее койка и койка Джил находились в самом конце блестящего алюминиевым глянцем туннеля, отведенного под спальню. От остальных этот «дамский будуар» отделяла занавеска, какие вешают в ванной: необходимость считать каждую унцию не позволяла тащить на станцию бархат и кружева. Сейчас занавеска была сорвана и валялась в дальнем углу.

Первым среагировал Сергей. В два прыжка он перекрыл коридор и, врезавшись плечом в плечо, сбил Бхарата с ног. При лунном притяжении свалить человека на пол не так-то трудно, гораздо сложнее заставить его лежать. Они и не подозревали, сколько физической силы в этом хрупком с виду индийском юноше, почти мальчишке, помешанном на компьютерах и, казалось бы, неспособном обидеть муху. Сергей раза четыре получил в глаз, Бэррон лишился очков и вывихнул палец на руке, и только втроем, с помощью Форда и его оклахомского прошлого, им удалось надежно обездвижить Бхарата. Прижатый к полу, он тихо и невнятно завыл, потом затих и только чуть заметно вздрагивал, пока ему заламывали назад и вязали руки.

* * *

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете.

Веринджера передернуло. Все-таки человеку необходимо иногда знать, что его никто не может потревожить. Хотя бы подготовиться, выйти из мира мыслей и грез, надеть привычную маску. Стук дверей, скрип половиц, шорох занавесок… Когда этого нет возникает иллюзия, будто посторонние вторгаются непосредственно в самый мозг, прямо в поток мыслей. И, хотя это всего лишь иллюзия, нет ничего ужаснее, чем подобная беспомощность.

– Вы всегда были наблюдательны, Форд.

– Это не требует наблюдательности: мы все думаем о том же.

– Да. Нельзя поместить в челнок связанного человека – его убьет при перегрузках. И оставить его здесь тоже нельзя – это бесчеловечно.

– И каков Ваш выбор?

Веринджер посмотрел на него с ненавистью. Неужели эти люди не понимают, как ему сейчас тяжело?

– Пока не знаю.

Форд откинулся назад и несколько раз глубоко вздохнул. Было видно, что ему хочется сказать что-то, что сложно произнести без подготовки.

– Я хочу попросить вас, сэр…

До сих пор он всегда избегал формальных обращений, и сейчас его «сэр» звучало бы почти как издевательство, но спасал серьезный, почти торжественный тон. Тон, который секунду назад невозможно было представить в устах человека, начинавшего когда-то помощником шерифа.

– Я хочу попросить вас, сэр. Мы не можем оставить Бхарата.

– Даже после того, что он сделал?

– Особенно после этого.

– Я полагал, что мисс Ричардс вам небезразлична.

То была лишняя фраза, и на лице Форда недвусмысленно отразилось, как тяжело ему ее проглотить. И все же он проглотил.

– Сэр. Мы не имеем права судить его.

– Я – имею.