Готика. Провинциальная версия

– А что?

И она подумала, что он смеется, потому что знает нечто важное. А еще она подумала, что Сергей считает себя невольным убийца, и справится с этим – ему не легко. А он подумал, она права, если считает его убийцей. Невинно или злонамеренно, но именно он и никто другой создал подобную ситуацию. Предусматривал ли его дальний умысел все, что случилось? Все! Чужие смерти, свою больную совесть и тревогу, противную, надоедливую, поселившуюся под сердцем. Или обстоятельства оказались выше и сложнее его разумения? Так невинно или злонамеренно? А какая собственно разница, пришла ему в голову мысль и обескуражила своею примитивной прямотой. Какая разница? Простой вопрос. Но на него, оказывается нет ответа.

– Жестокая мысль, – опустила Лора ресницы.

– Что?

– Та, что показалась тебе смешной, дуралей, – прочтя его мысли, ответила Лора.

– Я смеюсь над неудачником, – ответил Сергей.

– Поменьше эмоций. Дело – есть дело, – произнесла Лора сердито.

– Жизнь не простая и мерзкая штука, – произнес он упадшим голосом.

Он вдруг показался ей старым.

– Жизнь – разная, – обронила она, протянув ему свою руку.

Он мягко сжал её пальцы в своих, но лишь на секунду, а потом – отпустил, позволив её ладони выскользнуть. И обречено вздохнул: – И все-таки провал?

– Нет. И не переживай. Еще неизвестно, что да как, – мягко произнесла она.

– Известно. Задействуем административный ресурс, набросаем в урны столько бюллетеней, сколько потребуется, и наш кандидат снова окажется в кресле, что уже согрел своим задом, но…

– В этом не будет твоей заслуги, – договорила за него Лора.

– Да! – указательным пальцем, вертикально торчавшим из сжатого кулака, словно ствол пистолета, Сергей ткнул в стену. – Только посмотри на него!

На стене висел плакат размером в полроста. Человек, изображенный на нем, улыбался и смотрел в небо. В голубой дали отсвечивал серебром реактивный самолет. Его белый и слишком плотный хвост совпадал с контуром чуть приоткрытых губ.

Да, не шедевр. Улыбка подвела, – бросив короткий оценивающий взгляд на полиграфический ширпотреб, признала Лора. – Бессмысленная какая-то. И вот эта белая пена изо рта. Создается впечатление, что он – плюет. Неудачный ракурс. Но это не его вина, а фотографа.

– Всмотрись в это лицо!

– Брось! Нормальное лицо.

– Нормальное?

– Да.

Их глаза встретились. Ей не стоит быть строгой, подумала Лора, и серьезной, и требовательной, ей не стоит рисковать потерять… что?

“Влюблена. Вот что! – призналась она себе честно. – Влюблена без оглядки! Сергей – любовник-хакер, взломал её защитный код. Или она сама отдала ему ключ? Сама! Классический случай первой влюбленности. Или второй? Второй – не бывает! Влюбленность – она всегда первая. Первая влюбленность, но во второй раз! Теперь, кажется, сформулировано правильно, – усмехнулась про себя Лора. – А все, кто были прежде, блеф! И любовник-бомбардировщик. Он рвался в неё неистово и сбрасывал фугасы, уходя в пике. И любовник-лепесток – тот прикасался нежно и распускался в облаке её дыхания. И любовник-Арлекин. И любовник-Пьеро. И любовник – щекочущее перо. И любовник-осколок гранита. И заводной механический мишка с ключиком в боку. И любовник-аттракцион: то ли качели, то ли чертово колесо”.

Воспоминания промелькнули и ушли, оставив после себя только одну навязчивую мысль – когда же все началось?

Лора любила вспоминать детство. Точнее, она любила воспоминания из детства: горячие пирожки – внутри каждого было совсем не много мясного фарша, но не начинка создавала вкус, а мягкое тесто и поджаренная, обмазанная прогорклым маслом, корочка; пирожные эклеры, что выпекала бабушка по субботам; сладкая вода “Буратино”; сахарная вата; карусель в городском саду; зверинец, что раз в год наведывался в город, традиционно занимая один из пустырей, расположенных на берегу Реки за пром.зоной.

Зверинец! За высокими заборами и наспех вырытыми рвами обитали горные козлы, слоны, бегемоты, бурые медведи, настоящий бенгальский тигр и две рыси, а пара белых медведей со стеклянными, потускневшими глазами ютилась в тесной, два метра на два, клетке и жизни в них было не больше, чем в плюшевом мишке, что Лора, лежа в постели, каждую ночь прижимала к своей груди. Но особой популярностью всегда пользовался обезьянник: огромный чудо-куб с мутными стеклами. С той стороны – разнопородные приматы, с этой – толпа, состоящая исключительно из приматов рода гомо сапиенс.

Лора помнила, как, затесавшись в толпу наблюдала за двумя черными обезьянами, похожими на длинноруких карликов. Они совокуплялись, тесно прижавшись друг к другу. Они ритмично двигались в бешеном темпе, не переставая гримасничать. Их щеки, похожие на два одинаковых комочка грязи, раздувались, как у саксофонистов. Они раскрывали и закрывали рты, демонстрируя крупные желтые зубы, морщили покатые лбы, а на их узких, как прибрежные полосы, висках вздувались валиками напряженные вены.

Люди наблюдали. Они тоже гримасничали и хохотали. Карикатура, гротеск, пародия? Что может быть более узнаваемо с точки зрения физического сходства, чем карикатура? А черты скопированные, выверенные в повторение до миллиметра, идеально правильные, создают порою непохожий облик…

Нет, сцена, что ей довелось случайно подсмотреть, не поколебала её в веру в изначальную непорочность. Она увидела в ней иное: доказательство существования различия между человеком и животным, между разумом и неразумением, между благородной любовью и похотью, присущей дикому зверю.

И она продолжала жить в предвкушение любви.

Это свойственно девочкам в тринадцать лет – думать о любви, мечтать о ней, о самой первой, и представлять, как все случится! И запретные слова и запретные мысли врываются по ночам в прелестные головки и не дают уснуть. Это кажется высоким, таинственным и… практически стерильным. И мысли нет о солоноватой липкой влаге, крови, поте.

Когда же все началось, подумала она и испугалась – ну, вот, опять её достает эта сука-память. Нужно отвлечься, забыться! Поздно! Когда же все началось? Эта мысль эта уже пристроила где-то в глубине её мозга отбойный молот. Может быть, все началось восемь месяцев назад? В апреле? И не раньше?

Интерлюдия.

Апрель. Париж, Монмартр.

Этот всемирно известный район начинается с площади Бланш. На иней расположен Мулен Руж. Тридцать минут "Френч канкана", бутылка шампанского, и кровь течет быстрее. От ресторана – по улица Лепик. Она оживлена, она словно дышит. Где-то совсем рядом жили некогда братья Ван-Гог, а на улице Восточной Армии, что по правую сторону от Лепик, в таких же мастерских, что и восемьдесят лет назад, и сейчас, сгорая в муках созидания и парах алкоголя, творят многочисленные художники и надеются на славу не меньшую, чем досталась великим французским живописцам начала века, и не посмертную.

С террасы дома номер шестьдесят пять можно спуститься на проспект Жюно. Риск свернуть себе шею, поскользнувшись на крутой и узкой, будто вырубленной в скале, лестнице, оправдан: здесь Мулен де ла Галет и Мулен дю Радэ – увеселительные заведения.

Небольшая каменная пирамида, что встала, словно дрот, брошенный с небес, есть северная нивелирная рейка – она служит точкой отсчета Парижского меридиана.

По улице Жирардон, повернув влево, на проспект Жюно и через площадь Марселя Эйме – шикарные магазины на любой вкус. Обогнув площадь и вернувшись на улицу Жирардон и опять по лестнице, но теперь уже вверх – очутишься на площади Константина Пекера. Рядом улица Рюстик и ресторан "Будьте как дома", где когда-то встречались пожилой еврей Писсаро, богач Сезанн, граф Тулуз-Лотрек, ремесленник-маляр Ренуар, буржуа Моне. Как же хорошо просто посидеть здесь и выпить бокал красного каберне и ощутить сопричастность, бросив рассеянный взгляд на площадь Тертр, что по-прежнему (и на все времена) оккупирована художниками: пейзажистами, портретистами, авангардистами, всеми, кто видит мир по-другому.

Продолжая прогулку по улицам Орсель и Гудон, непременно выйдешь на площадь Пигаль. О, что здесь творится ночами!

…Не про него! Он стоит у окна и смотрит через стекло. Он – пленник! Пленник собственной власти и денег. Какая там, например, за двойными стеклами, погода? Он не знает даже этого. Впечатление, что тепло. Хотя нет, просто солнечно и, вероятно, прохладно. Для настоящей жары, изматывающей тело и мозги и днем и ночью – рано. Даже здесь, в Париже: ведь только начало апреля. А если серьезно, он не был на свежем воздухе… сколько? Несколько недель, кажется, неуверенно ответил он себе. В последний раз он дышал натуральным, не кондиционированным воздухом пять недель назад, в тот день, когда вернулся в Париж из России. Или тот короткий, всего-то в несколько секунд, промежуток времени, что он потратил, спускаясь по трапу самолета и делая несколько шагов по мягкой ковру, расстеленному перед ним по восточной традиции, до предупредительно распахнутой дверце лимузина, не стоит принимать во внимание? Десять, двенадцать вздохов и выдохов и натуральный воздух Франции наполнил легкие… Надышался? Впрочем, воздух под соплом самолета, только что заглушившего свои двигатели, везде одинаковый. В любой стране. Ну, значит, не в счет! И выходит, это было еще в России. Эх, Россия мать-Родина! Даже здесь ему приходится жить по её законам! Когда же он стал заложником этой страны? Страны или денег? Денег, поправил он себя и усмехнулся. …Деньги? Новый галс современной истории. Деньги – условный знак и пустой символ… чего? Человечество давно привыкло ориентироваться не на вложенный в дело труд, не на трудоспособность, не на честность и порядочность – человеческие добродетели, а на умение участвовать в этом очень специфическом процессе – добыче денег, что лишен, по большому счету, внутренней целесообразности уже в силу того, что цель его есть не конечный результат – продукт всякого действия, а лишь участие. Деньги? Состояние? По меркам его страны, да, у него состояние! А для всего остального цивилизованного мира? Пожалуй, что нет! В этом мире он всего лишь средненький миллионер-нувориш. Богатый из бедных. Богатый среди бедных.

Последняя мысль не показалась ему ни грустной, ни противной. В ней не было также ни грана сарказма, игры, позерства. Она была констатацией факта.

И неизмеримо труднее быть богатым среди нищих, продолжал он размышлять, хранить богатство, не выпуская его из влажных скользких рук, и жить среди жаждущих его – среди тех, кто готов на все, и не ради целого, а ради крохотной частицы, среди тех, кто понял, чужое – доступно, если стать дерзкими и безжалостными.

Вот когда он стал в заложника! В тот момент, когда он уяснил, что закон, сдерживавший до поры низменные инстинкты, попран и забыт! С той секунды он превратился в заключенного, невольного в своих действиях, в изгоя. …Потому что умирать ему не хочется – убитым быть не хочется! Не хочется оказаться в шкуре того, чью жизнь разменивают на мелкие купюры, сложенные в большие брезентовые сумки, нет…

Под окном, за толстым, пуленепробиваемым стеклом, по-весеннему – отбросив чопорность, призрев приличия, шумел город. Город – мечта. Город – притяжение. Город – грёза. До его уха не долетало ни звука.

…Хочется пройтись по Монмартру! Завернуть в первый попавшийся кабачок под открытым небом, выпить и насладиться, наконец-то, неповторимым запахом цветущих парижских каштанов.

“Легко! Потребуется тридцать-сорок человек охраны, – прикинул он на глазок. – Да-а, целый отряд”.

Он выругался вслух:

– Черт подери! Пузатые французики, что беззаботно вливают в себя красное вино на каждом углу, не беднее меня, а многие – богаче, но их не мучает ожидание, ежедневное, ежесекундное, пули в висок. Или удавки на шею. Они наслаждаются своим богатством, наслаждаются жизнью! А я? Почему? Потому что они, французы, из породы цивилизованных и живут по законам цивилизованного государства! А я? Я – составная часть той дикой стороны, что зовется Россией – страны, заселенной дикими враждебными племенами. Я – вождь дикарей! Я – первобытный человек-Нао, ведущий борьбу за огонь. Я – охотник!

Память, вильнув куда-то в сторону, перенесла его на Озеро…

Одетый в глухую непроницаемую для воды и ветра штормовку и сапоги с ботфортами, доходившие ему до бедер, он неподвижно стоит в тени разросшегося камыша и, словно зачарованный, смотрит, как крылья вспорхнувших уток то озаряются светом луны, то, попадая в тень и выскальзывая из паутины отраженного света, пропадают на взмахе – в самый кульминационный момент движения. Птицы становились бескрылыми, а их тушки – похожими на торпедоносые тела крыс.